***
Молох смотрит печально. Его глаза, мутные от сжирающей внутри иррациональной и совершенно несвойственной ему, природному эгоисту, вины, заискрились предательской и позорной бабьей влагой. Московский пытается ее сморгнуть, отвернуашись на сто восемьдесят градусов к двери, что у него совсем не получается и он со злой и мужественной миной трет глаза и переносицу.
Выдыхает. Ему кажется, что вместо воздуха в его легких концентрированный кислород, напрочь выжигающий всё, что находится в грудой клетке: от трахей и сердца, до, так тщательно отрицаемой им же и дражайшей Партией, души. Из носа, по ощущениям, выходит самый настоящий пар, а голова, с воспаленным внутри мозгом, медленно начинает гудеть, предвещая надоедливую и всё прогрессирующую, в последние годы мигрень.
Московский крепко сжимает в руках букет, который, кажется, от такой хватки готов был развалится на пополам. Белые розы, без шипов и в белой с золотой ниткой лентой на стеблях. Сашенька их очень любит, как и любит всё то привычно женское, что любят и другие les filles de son âge. Сладкие, тошнотворные духи, светлые шубы, жемчуг и балет, а еще приторно-сладкие романы о любви и евангелие. Если раньше он ей отказывал в этих излишествах, то сейчас бы наверное исполнил любую прихоть. Лишь бы она это захотела.
Особенно сейчас. Особенно в такое время.
Он толкает дверь в комнату.
Цветы ярким и почти комичным контрастом выделяются своей нежной живостью на фоне комнаты. Пахло хлоркой, медицинским спиртом и тем мерзковато-сладким запахом, которым пахнут только умирающие или глубокобольные. От подобной мысли стало нестерпимо душно. Она лежала в постели, прикрыв бледно-сероватые веки, грудь её медленно и ритмично поднималась. Он с усилием отвернулся, силясь не замечать у нее почти черные круги под глазами и все еще слишком острые скулы; создавая эмитацию бурной деятельности — возни с пресловутым букетом. Если б не отвернулся, точно бы не вытерпел — разревелся бы у нее в коленях. Свежие молочные бутоны, раскрышиеся своей юностью были неорганичны, неправильны и несовместимы со всем происходящим вокруг: с Сашей, не отошедшей от блокады, с все еще продолжающейся войной и им, тоже усталым и разбитым, но не имеющим право на слабость. Не сейчас, не в такую сложную для страны, в конце-концов, для
нее минуту.
Их влюбленность, нежная, прошедшая под звуки праздничных пушек, имперских балов и напряжённость и пылкость дворцовых интриг прошла с уходом её, Саши, неопытной, но в том и прелесной, юности и с уходом его, Михаила, молодой и крайне непостоянной влюбчивости. Но не смотря на это, чувство оставило после себя легкое послевкусие глубокой привязанности и бесконечной верности. И если приторные,
почти сопливые, за которые Молоху порой стыдно, романтические оды прошли, то крепкий брак, выдержавший государственный переворот и
почти две мировые войны — остался.
—
Ты пришёл, — голос бесцветный, был похож на дуновение зимнего ветра в пургу.
—
Пришел.
Он с тяжестью выдыхает, пытаясь придать своему лицу то уверенное и суровое выражение, смотря на которое думаешь, что у такого человека все под контролем. Впрочем, от всего этого толку было никакого — Саша прежде всего женщина, а от женщин скрыть совершенно ничего не возможно.
—
Как ты себя чувствуешь? — Москва легко садится на ее постель.
Мнимая, так сильно внушаемая, по крайней мере самому себе, уверенность рассыпается на мелкие осколки где-то в районе сердца и резко ухает вниз, когда он смотрит ей в глаза. В мозгу, измученному нервозностью, внезапно возникают глаза мертвой рыбы или трупа. Молох пугается своему внезапному сравнению и крупно вздрагивает. «
Так нельзя о живом человеке. Ни говорить, ни думать, ни сравнивать» — думает он, придавая своему лицу прежнее выражение. Со стыдом признаёт в себе, что ее вид — замученный, бесцветыный, безжизненный наводит на него омерзение.
«
Но она не заслуживает этого, не заслуживает подобных мыслей, сравнений, мучений. Она выше этого, гораздо» — Москву берет жалость, крепко вцепляется в сердце и мучительно сдавливает грудь. Он должен пройти этот путь вместе с ней, бок о бок.
И в болезни, и в здравии.
—
Можно?
—
Что — «можно»?
Шурочка слабая, на его вопрос отвечает тихо-тихо, еле шевеля сухими сероватыми губами и Молоху совсем совестно становится за свои мысли, которые он, человек неглупый, мог бы и держать в узде. В конце-концов он еще держится, он обязан держатся и делать всё что в его силах и даже больше.
—
Взять тебя за руку.
Кивает.
Ладонь у Шуры худая, под тонкой, почти прозрачной кожей витиевато надуваются нити сиреневых вен. Руки у нее ледяные и он силится согреть ее, массируя костяжки, невесомо касаясь каждого пальчика губами. Даже от них пахнет горьким, тошнотворным запахом йода, физраствора и еще чего-то едва различимого, но такого, что многие описывают как запах лекарств или лазарета. Молох тыльную ладонь к щеке своей прижимает и невольно, сам того не желая, упирается взглядом ей, Шурочке, в лицо. В бледную, потерявшую весь жизненный сок кожу, въелись мимические морщины, появляющиеся в те моменты, когда человек много хмурится или щурит глаза.
Кажется, раньше у Сашеньки были легкие веснушки на кончике носа. Но Молох сейчас в этом не так уверен, потому что от них не осталось ни одного следа.
—
Когда мы поедем домой? — Сашин голос хриплый, точно простуженный и Московский в догонку к вороху мыслей добавляет, что надо встряхнуть врача, что
его Сашу, наблюдает.
«
Домой» — проносится со скоростью света в его мутнеющей от переживаний голове. В мысли лезет не то убогое, хоть и дорого обставленое, необжитое подобие квартиры на Красной, но родная трешка на Невском, в которую буквально въелся запах неумело приготовленых булок, давно пожираемых молью книг и, конечно, восковыми цветными мелками, которыми очень любили рисовать сыновья и которые Московский очень тяжело находил среди катострафического дефицита.
—
Скоро, родная, потерпи, — мягко целует расслабленный лоб, попутно вытирая редкие слезы с ее щек.
Сегодня Москве впервые за почти сорок лет захотелось молится.
За здравие.
