Dreht sich der Wind

Остаток дня прошёл как нельзя лучше. Онегин добросовестно осуществил каждое своё намерение относительно Владимира, и когда уже вечером они оказались в той же спальне, что накануне, помогая друг другу раздеваться, Евгений был полностью доволен жизнью. Что могло быть прекраснее, чем целовать Владимира на мягкой постели, шарить ладонями у него под одеждой, желая поскорее коснуться губами этого красивого тела. Ленский с охотой помогал Евгению, но как только тот попытался снять нижнюю рубашку, юноша оттолкнул его руки, а потом и вовсе сделал движение, как будто хотел вырваться. Онегин опешил. Владимир выглядел так, словно был готов с ним подраться, и Евгений не нашёл в себе желания обнажать его насильно. Вместо этого Онегин успокаивающе погладил талию и бёдра любовника, целуя его в нежную шею, стараясь, чтобы Ленский снова расслабился. — В чём дело, сердце моё? Тебе неприятно быть обнажённым передо мной? — Нет... — горячо выдохнул Владимир. — Тут другое... — Что же? — продолжал допытываться Евгений соблазнительным мурчащим тоном, не прекращая целовать. — Ты стесняешься своего тела, милый? — Да... — Ленский облизнул губы. — Но не тела... — Чего же? — Шрама... При этих словах Онегину показалось, что его всего обдало могильным холодом. Он сразу отстранился, и Владимир испуганно распахнул свои сияющие глаза. Не нужно было обладать большим умом, чтобы понять, что за шрам так скрывал Ленский, и Евгений понимал. У него давило в груди и гортани, но он нашёл в себе силы, чтобы тихо произнести: — Я хочу посмотреть... Позволь мне. Пожалуйста... Несколько секунд Владимир молчал, пристально глядя на Онегина, а потом медленно потянулся к пуговицам. Одна за другой, он расстегнул их все, выгнувшись, выскользнул из рукавов и упал на постель, раскинув руки. Дыхание застряло у Евгения в горле. Он попытался сделать вдох, но получился только сдавленный всхлип. На груди Ленского, с левой стороны, явственно виднелся шрам от пулевого ранения. Пусть он был уже довольно старым, но на страшную отметину даже смотреть нельзя было без содрогания. Однако Евгений, превозмогая почти животный ужас, протянул руку и коснулся рубца пальцами. Ленский, который всё это время лежал, отвернувшись и закрыв глаза, шумно втянул воздух. Оба они в этот момент чувствовали себя такими невероятно уязвимыми. Каждое прикосновение к шраму Владимира жгло Онегина изнутри, но он не отстранялся, а потом и вовсе склонился ниже, скользнул губами по зарубцевавшейся коже. Непролитые слёзы подступили ближе, чем когда-либо, — Евгений уже почти не пытался держать себя в руках. Он ничего не говорил, а только всё целовал и целовал пугающую отметину с каким-то отчаянием, пока не ощутил тепло прикосновения на своём виске. Только тогда Онегин отстранился, но всё ещё не мог взглянуть Ленскому в глаза, не мог найти даже следа своей прежней уверенной соблазнительности. Ему хотелось спрятать лицо у Владимира на плече, но тёплые ладони вдруг обхватили его щёки, а полные губы прижались к его губам. Ленский целовал Евгения долго, и жгучая боль... нет, не исчезла, но как будто притупилась, больше не владела Онегиным безраздельно. Владимир крепко прижал Евгения к себе, и тот вдруг услышал, как билось сердце юноши, — ровно, уверенно. И в этом биении было спокойствие, была жизнь, которая отдавалась под прикосновениями Онегина размеренным «тук-тук» — «тук-тук» — «тук-тук». В ту ночь Евгений заснул, прижимаясь губами к шраму на груди Владимира.

***

Разговор с Тургеневым действительно состоялся на следующий день. Ленский рассказывал о своём видении и о связанных с ним страхах, тщательно подбирая слова. Пускай Тургенев был во всех отношениях прекрасным человеком, но Владимиру было невыносимо, что он мог показаться сумасшедшим их с Онегиным общему другу. Зная об этом, сам Онегин поддерживал речь Ленского собственными доводами и рассуждениями относительно судьбы общества и движения в целом. Тургенев выслушал их со всей серьёзностью и вниманием. Сперва он долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал как всегда вдумчиво и размеренно. — Я полностью доверяю вам обоим, но твои слова, Ленский, право, слишком ужасны, чтобы принять их. За что же нас, сторонников конституции, могут так жестоко наказать? За мысли, за рассуждения? Не подумайте, что я отрицаю угрозу. То, что император относится к нам терпимо, не значит, что так будет всегда. — Но разве не должны мы попытаться сделать хоть что-то для наших единомышленников? Если в наших силах кого-то спасти... — в волнении заговорил Ленский, но осёкся. Тургенев сидел подперев щёку рукой, и взгляд его был очень проницательным и грустным. — Я полностью понимаю твой благородный порыв, друг мой, но правда в том, что ты никогда не спасёшь тех, кто не хочет быть спасёнными. Лучшее, что мы сможем сделать, если общество действительно погибнет, это сохранить нашу программу. Здесь или за границей, если потребуется. Я сам собираюсь уехать в ближайшем будущем. С каждым месяцем моё здоровье всё хуже. Онегин видел, как удручённо поник Ленский, и уже подыскивал слово или жест, чтобы подбодрить его, когда Тургенев вдруг добавил: — Кстати, наш разговор заставил меня вспомнить об одном моём знакомце. Его зовут Александр Андреевич Чацкий, — либерал, в какой-то мере даже философ, мы поддерживаем переписку. Он сейчас как раз живёт в Лондоне. Вы слышали о нём? Ленский отрицательно покачал головой, а Онегин задумчиво поднял глаза к потолку. — Кажется, несколько лет назад. С ним случилась какая-то страшно нелепая история в Москве, и с тех пор свет почти забыл о нём. — Верно, — кивнул Тургенев. — Хотя слухи, как обычно, сильно всё преувеличили. Действительная правда в том, что Александр Андреевич человек большого ума и широких взглядов, пусть однако не самого простого характера. — Как, впрочем, каждый из нас, — протянул Онегин. Тургенев усмехнулся. — Ты как всегда беспощаден. А между тем, если бы у меня была возможность, я бы с удовольствием познакомил вас. — О, это было бы весьма интересно! — Евгений перевёл взгляд на притихшего Ленского, заметив что выражение печали на его лице сменилось задумчивостью.

***

— Так ты не шутил, Ойген, когда говорил, что было бы интересно познакомиться с этим господином Чацким? — спросил Владимир позже в тот же день, когда они с Онегиным стояли на Египетском мосту. Евгений поднял на него удивлённый взгляд. — Нет, не шутил. Ты думаешь о том, что... — ...можно было бы внести это в наши планы... раз уж мы собираемся отправиться за границу, — закончил Ленский, перехватывая взгляд Онегина, ставший ещё более удивлённым. — Значит ли это, что ты... хочешь поехать? Владимир помолчал. — Да, пожалуй, хочу... Но ненадолго и с тем, чтобы вернуться. Ты знаешь, оставить Вале — немыслимо для меня. — Да, да... Я знаю это, душа моя, — выдохнул Евгений, беря Ленского за руку. — Мы вернёмся. Я ведь ещё обещал отвезти тебя в Тавриду. Владимир ответил Онегину тёплым ласковым взглядом, и ещё некоторое время оба простояли, глядя в небо, не разнимая рук. Когда же, спустя несколько минут, они проходили мимо каменного сфинкса, Ленский указал на лицо статуи, освещённой долгожданным весенним солнцем, и тихо сказал: — Смотри, он улыбается.

***

Занявшись подготовкой к отъезду, Онегин не раз думал о том, как хорошо, что он начал делать кое-что из предосторожности ещё довольно давно. По крайней мере, не было проблем с тем, чтобы получить выездные. Вообще, приобретя кое-какой опыт путешествий, после своих двухлетних скитаний по империи, Евгений чувствовал себя вполне уверенно. О Ленском, который неоднократно ездил за границу, начиная с четырнадцати лет, и говорить было нечего. В свои планы покинуть Россию Онегин и Ленский посвятили только Тургенева, который немного помог с подготовкой, Валерию и Наталью Андреевну. Что касалось Валерии, то она очень спокойно и даже с долей энтузиазма отнеслась к намерениям брата, которыми он незамедлительно поделился с ней. — Это же замечательно. Обязательно поезжай. Евгений позаботиться о тебе, а ты позаботься о нём. — Да, но как же ты? — О, не волнуйся, Владимир. Ты же знаешь свою сестру. Я не пропаду. Онегин стал немного реже бывать у своего друга, и хотя ему было не по душе засыпать в одиночестве на безобразно просторной постели, утешала мысль, что скоро они станут снимать квартиру там, где остановятся, и будут жить вместе. Пока же Ленскому тоже нужно было разобраться с массой дел, а если что, Евгений вполне полагался на Рюдигера, который всегда готов был помочь господину, по крайней мере в том, что касалось бытовой стороны жизни. Онегин редко приходил к Ленскому с пустыми руками, принося то письмо от Тургенева, то английский модный журнал, но в тот раз у него было припасено что-то действительно особенное, обёрнутое красивой узорчатой бумагой и предназначенное специально для Владимира. Глядя на свёрток по пути к дому на Мильонной, Евгений с удивлением поймал себя на том, что волнуется. Он так давно не дарил подарков, а таких искренних подарков, может быть, не дарил никогда в жизни. Однако было в этом волнении что-то приятное, заставлявшее его с нетерпением ожидать момента, когда Ленский развернёт бумагу, когда увидит. Онегин вошёл в гостиную без доклада, но Владимир сразу поднялся ему навстречу. Почти лучась от радости после нескольких дней разлуки, Ленский поприветствовал Онегина и с интересом глянул на свёрток в его руках. — Я тоже скучал по тебе, радость моя, — с искренней теплотой в голосе отозвался Евгений и на миг задумался, прежде чем продолжить. — Я принёс тебе подарок... Кое-что небольшое, но вместительное, кое-что для настоящего и для будущего. Возьми. И Владимир взял. В его глазах читалось искреннее любопытство, когда он разворачивал бумагу, а потом с губ сорвался тихий вздох. В руках у юноши оказался альбом. Явно дорогой твёрдый переплёт был украшен теснённой золотой каёмкой и инициалами ВЛ, а снизу строгие буквы огибал искусный узор из двух сосновых ветвей. — О, Евгений... Это прекрасно, спасибо... — выдохнул Ленский. — Открой, — тихо попросил Онегин, подходя чуть ближе. Владимир так и сделал. На внутренней стороне обложки аккуратным почерком Евгения оказалась оставлена небольшая надпись: «L'amor che move il sole e l'altre stelle». Владимир вопросительно взглянул на Онегина, и тот перевёл, чётко выговаривая каждое слово: — Любовь, что движет солнце и светила... Божественная комедия. Глаза Ленского заблестели. Он прижал альбом к груди одной рукой и соприкоснулся с Евгением лбами, шепнув: — Спасибо, любовь моя... Они поцеловались. И в тот момент Онегин удивительно отчётливо почувствовал, что больше нет никаких преград между ним и Владимиром. Они любили друг друга, честно и открыто, они не боялись и готовы были бороться спина к спине, как с внешними угрозами, так и с демонами в собственных душах. Евгений никогда бы не поверил, что так бывает, если бы не ощущал всё сам. — Чтобы ты рисовал розы в Оксфорде, писал стихи в Лондоне и песни в Германии, — произнёс Онегин, отстраняясь и накрывая своей ладонью руку Ленского, державшую альбом. — Да. Но на первой странице я нарисую твой портрет. Ты, как самый красивый мужчина в мире, заслуживаешь такой чести, Rosenrot, — лукаво улыбнулся Владимир. И Евгений засмеялся.

***

На календаре было первое мая, когда Евгений и Владимир выехали из Петербурга на юго-запад. Застава осталась позади не так давно, но о городе уже почти ничего не напоминало. По небу быстро плыли серые облака, а весенний холод ощущался вполне явственно, поэтому Онегин покосился на Ленского с долей недовольства, когда тот попросил остановить карету и распахнул дверь. — Ты куда? — окликнул Евгений, но Владимир уже выскочил наружу и отбежал на несколько саженей. Онегин последовал за ним, хотя вполне мог этого не делать, но такая мысль даже не пришла ему в голову. — Ну и что ты вдруг сорвался, беспокойная душа? — проворчал Евгений, подходя к Владимиру. Юноша стоял, сдвинув шляпу на затылок, и глядел на горизонт, а может быть, за него. — Прости, Евгений, — легко извинился Ленский, поворачиваясь к своему спутнику. — Я просто вдруг понял, что мне нужно посмотреть... на этот май. Глупости, наверное... Онегин вздохнул, глянув на Владимира со сложным выражением то ли волнения, то ли удивления, то ли чего-то ещё. — Нет... Нет, совсем не глупости. Ленский внимательно посмотрел на Евгения, и его глаза были цвета самой яркой лазури. — Я будто на грани смерти... — обронил юноша, но тут же продолжил: — И в то же время, кажется, что моё сердце никогда не билось так смело и свободно. Ты чувствуешь это? — Да... — прошептал Евгений, с удивлением понимая, что абсолютно честен сейчас. Внезапно Ленский схватил Онегина за обе руки и закружился в каком-то легкомысленном порыве. — Время пришло, Евгений! Ветер меняется! А мы станцуем, станцуем в самом сердце этого мая! Поймав Владимира в объятия, Онегин прижал его к себе, чувствуя, как щемит сердце от того, что он видел перед собой своего друга и возлюбленного живым, изначальным, — голубое небо, наконец выглянувшее из-за туч. — Ну что ты, Ойген, родной мой, ты что, плачешь? — Ленский отстранился и теперь пытался заглянуть Евгению в глаза. — Нет, — соврал Онегин, смаргивая влагу с ресниц. Вздохнув, юноша вытащил чистый платок, и Евгений вдруг узнал его. Это был тот платок, который он когда-то дал Владимиру на кладбище церкви Благой Вести. Теперь Ленский аккуратно вытер этим платком непрошенные слёзы Евгения и потянул его обратно к карете. — Wohin der Weg auch führt — Da komme was mag. — Боюсь, я вынужден буду попросить перевода, — слабо усмехнулся Онегин, и Ленский с готовностью перевёл: — Куда бы ни вёл путь — будь, что будет. И было в этих простых словах что-то особенное, что-то, заставившее Евгения снова взглянуть на небо, отражающееся в глазах Владимира, и повторить, как клятву: — Куда бы ни вёл путь — будь, что будет.