Непраздная

Михель сел в кресло наискосок, закинув одну ногу на подлокотник, и расстегнул штаны. Почему-то именно такая поза казалась Хемулю наиболее удобной для чтения и... прочего. В стекла стучали мухи, издалека едва-едва доносился шум газонокосилки, работающее на минимальной громкости радио тихонько воспроизводило нехитрую однообразную программу. Михель Георгиевич выдохнул и закрыл глаза, слегка стянув штаны с передней части туловища. Грудь. Тяжелая грудь без оков лифчика, с затвердевшими, чуть воспаленными сосками, проглядывающими сквозь ткань одежды, наполняющаяся молоком. Распухшая грудь будущей матери, почти лежащая на шарообразном животе. Хемуль зажмурился, привычном образом освобождая из белья начавший твердеть член. — Аня... Анечка... – прошептал он, и услужливое болезненное воображение художника тутже воссоздало горячо любимый (так стало казаться Михелю после пары недель) образ единственной в мире Анны. Она обожает шоколад, желательно с начинкой, но не грубый «Б-й» со вкусом страданий, а те самые редкие в сельских магазинах плиточки, весящие граммов пятьдесят, стоящие, как шесть батонов белого хлеба, и помимо фальшивых иероглифов содержащие на себе надпись вроде «Матча». Какая, к черту, матча? Какой грамотей в слове «моча» столько ошибок понаделал? Впрочем, это не столь важно, когда Аня пьет у окна горячий чай с этой околошоколадной плиточкой, и на лбу у нее блестят капельки пота. Аня смотрит на препозднившиеся в цветении вишни и даже иногда улыбается. Хемулю не шестнадцать лет, чтоб восхищаться этим, ему плевать на ее улыбку: гораздо интереснее видеть обожженные чаем губки предельно раскрытыми, представить втянутые щеки... Сосет ли Аня своему Пете? Вряд ли. Этот идиот не заставил бы ее, а она не предложила бы сама – много чести! Была бы Анечка с Михелем, так он мгновенно показал бы строптивой отяжелевшей женщине, кто тут ей теперь и поп, и приход, и Священный Синод! Михель нехотя усмехнулся, не открывая глаз, и ускорил движения руки, сжимая член посильнее. Превосходная картина: залезть соседке руками под футболку, нащупать перетянутые лифчиком неравномерные мягкие бока, обжигающую шелковую кожу (такую же, как гладкая ткань, липкую после знойного летнего полудня), и, наконец, огладить живот. Пусть там кожу подпортили растяжки, пусть канула в лету осиная талия в угоду природе – там, внутри, под слоем теплого жира, мышц и совершенно особого материала плаценты, слепо живет ребенок – еще не рожденный, не совсем даже существующий, но уже обожаемый. Если только Петька уйдет хоть на пол дня! Можно будет схватить Аню на руки (к черту больную хрустящую спину, к черту некрепко привинченные в организме почки!) и в три прыжка утащить в свой захолустный дом, за стены, заселенные мышами. Там, в укрытии пыльных советских занавеносок, за тремя дверями, одну из которых заложил гигантский, идеально гладкий от времени деревянный засов, Хемуль непременно задерет соседке юбку и, нетерпеливо сдвинув вбок ластовицу белья («А носит ли она его сейчас, в такую жару?» – подумалось вдруг Михелю, и, хотя он продолжал сидеть, у него ощутимо закружилась голова) и залезет сразу несколькими пальцами в ее влажное лоно. Лоно беременной... Оно бесстыдно мокрое, и запах выделений куда острее, а лобок совсем заросший: женщине не видно его за тем, что англоговорящие именуют baby bump. Хемуль резко выдохнул. Застоявшаяся сперма пародией на струю плеснула вверх, пачкая брюки, пол и немного кресло. Какая-то капля чудом попадает на лицо Хемуля; он рассеянно стирает ее и, чисто символически прибрав некоторые мутные пятна заранее приготовленными салфетками, едва ли не без передышки начал сначала. Как там писал Маяковский? «...мальчики – станут отцами, девочки – забеременеют...» Непременно, непременно забеременеют! Нежно-алое чрево их наполнится сперва раскаленной лавой спермы, чтоб из этого изобилия кандидатов придирчивая яйцеклетка непременно избрала бы достойного принести недостающую часть ДНК. А потом – прикрепление, неотвратимая болезненность и тот самый момент, когда женщина – с радостью, с матерщиной ли – подозревает вдруг, что беременна. Разумеется, правильная женщина, не бесформенная алкоголичка из полюбившегося россиянам телешоу, которое Хемуль, хотя и сильно переиначивая его оригинальное название, все же справедливо называл «Кретины-Уроды». Нет... Вот вспомнить бы хоть снова Анечку. Что там говорил ее жалкий муж – в оленизме дюж? Февральские «согревания», а весной Аню накрывает токсикоз. Значит, без плана все вышло, как у отцов и прадедов. Представить только, как взъеренная бледная Анечка лупит своего нескладного супруга по щекам, а он ни только не уворачивается, так еще и наклоняется, чтоб миниатюрной молодой жене не нужно было особо высоко ручки поднимать; выдуманное зрелище хоть и приятное, но не эротичное. Едва только мысль теряется, хлипкое «оружие» Михеля предательски начинает мякнуть. Обыкновенное дело, старик уже даже не обижался на собственный организм за подобные фортели и в такие минуты иногда даже заставлял себя радоваться, что сие произошло в его одиноком самоудовлетворении, а не в постели с гормонально обезумевшей красоткой месяце эдак на седьмом. Сейчас освободившаяся для дела кровь ни с того ни с сего прилила Михелю к голове. Почувствовав странный душевный подъем, Хемуль без всякой брезгливости натянул грязные штаны и поспешил в подвал. Лаз в подземелье располагался как раз около того места, где стояла уродливая печь, за которой кто только ни жил. Щелкнув маленьким затвором, о который не меньше века спотыкался всякий вошедший в дом, Хемуль с кряхтением приподнял квадратный «люк» из досок, сдвинул вбок и, не озаботившись взять в местячковый филиал ада даже свечку, отважно полез вниз по подгнившей лестнице с неравномерно приделанными перекладинами. Сверху, сквозь лаз в полу, лился свет. Кружилась пыль под солнечными нитями, пробивающимися сквозь рассохшиеся половицы. Михель даже залюбовался зрелищем, щуря еще не привыкшие к полумраку глаза. Мелькнуло в голове: «Нарисовать бы...», в носу защипало от запаха плесени и крысиного помета. Так уж вышло, что Хемуль редко спускался в подвал, вернее – почти никогда, и все там осталось почти нетронутым со времен деятельности прошлой хозяйки – давно умершей старухи, которую в деревне считали ведьмой. Уперев руки в бока, Михель обстоятельно осмотрелся. У одной стены стояли стеллажи с банками солений, черт знает во что уже превратившихся за несколько десятков лет. У другой стены стояла пара таинственных шкафов, боковая стенка одного из которых провалилась вовнутрь. Михель не мог разглядеть внутренностей шкафа, однако знал: почти наверняка там живут крысы, вступать в конфронтацию с которыми он побаивался. В больших ящиках высохло то, что, вероятно, в лучшие дни свои являлось картошкой. Совокупное зрелище странно успокаивало Михеля; в миг подъема энергии разглядывал он подземелье и почти весело думал о том, что тут вполне будет достаточно места для кровати, даже если выстроить вокруг гнили и беспорядка новые стены – утеплитель да толстая фанера. Пол досками покрыть – дело муторное, но и не шибко сложное. За бутыль можно нанять синелапого Гриньку: он, даром что на кривого прямоходящего глиста похож, с такой мотивацией горы свернет, не то что стройматериалы в подвал затащит. Да после «принятия на грудь» сразу и забудет, кому и в чем помогал. Благодать. Хемуль даже почти засмеялся. Будто бы все решив, со странной спешкой (как если бы боялся, что сейчас кто-то невидимый закроет над ним люк) он выбрался на поверхность. Времени мало; надо ведь еще в соседний поселок городского типа ехать за материалами, а сперва – в областной центр, накопившиеся картины по рукам «распихивать». Впрочем, для дела Михель готов был совершить сколь угодно телодвижений и порушить свой привычный прокисший уклад. В знак этого он, вновь закупорив подвал, радостно прошелся по дому, размахивая руками, и даже почувствовал голод и смутное желание сменить штаны на свежие. С ожесточением чистя картошку, Михель усмехался и думал о чем-то в своем роде романтическом, так что внезапный стук в дверь заставил его вздрогнуть всем телом и со вкусом выругаться. Опаясав заляпанные штаны давно не стиранным полотенцем, Михель вытащился на порог, хотя по дороге и задумал было засесть тихо и не отпирать. На пороге стоял Петр Артемьевич, и это было настолько неудивительно, что хозяин дома даже саркастично поднял брови, ожидая услышать причину, по которой сосед снова решился посетить его неприятное жилище. Петя быстро поздоровался, привычно улыбаясь, вероятно, смущенный выражением лица Михеля, и изложил просьбу: — Есть у вас черный чай? Нам бы один пакетик, у Ани давление... Хемуль завис на пару секунд, потом пару раз причмокнул по совершенно непонятным причинам и только после этого наконец молча развернулся и ушел в глубь дома, не закрыв, однако, двери. В кухне, быстро обнаружив дешевый чай, Хемуль раскорячился в поклоне перед аптечкой и рассеянно покопался в ней. Несколько видов обезболивающих, чего-то там от диареи, последняя противопростудная таблетка, неполный курс каких-то антибиотиков. Ну почему в аптечке нет ничего интересного?! Такой ведь шанс! Вто́ря дверце шкафа недовольным скрипом, Михель вернулся на крыльцо, к терпеливо ожидающему Пете. Тот, как и подобает всякому обыкновенному оленю, зачарованно глядел в сторону леса. — О, спасибо огромное! – очнулся он и почти вырвал из рук презрительного Хемуля чайный пакетик. — Что с Аней? – спросил Хемуль почти с претензией. У Петра дрогнула щека, и Михель удовлетворенно понял, что тому не понравилось Хемулевское панибратское упоминание его жены. — Давление, с ней и до беременности такое бывало, а теперь чай кончился, а магазин далеко, сами знаете... – Петя фальшиво закашлялся, – Спасибо. Я вам верну завтра, если вам принципиально. Не желая дожидаться конца процесса генерирования у соседа неуместных вопросов, Петр Артемьевич развернулся, напомнив при этом седого оловянного солдатика, и направился к своему дому. ... Хемуль заварил чай, крепкий и горький, и стоял с ним у открытого окна, надеясь, что примерно такой же вкус окутывает сейчас язычок Ани. Вечерело. Ветер лениво перекладывал засаленные Хемулевские патлы, а комары уже от безысходности начали пробовать старика на вкус. — Мирное житие, – пробормотал себе под нос Михель неизвестно откуда всплывшую в образованнном некогда мозгу фразу, – А Анечку я все равно украду. Перевалилась по дорожному буераку машина. Хорошая машина, не очень-то часто такие здесь катаются. Михель поправил хлипкие очки, прищурился, стараясь разглядеть на номерном знаке код города, но не разглядел, хотя автомобиль и остановился (совершенно неожиданно) около соседского дома. Хемуль сжал засаленную ручку еще с нулевых проживающей у него – и примерно с того же времени не мытой – кру́жки. С немалым звуковым эффектом из машины вылез небольшого роста хлипкий человек и, таким же манером захлопнув за собой дверь, быстрой походкой направился прямиком в дом. Хемуль сощурился от ревности, жалея, что Аня теперь будет принимать в гостях не его, хотя самовольно туда и носа бы не сунул из чистого принципа и, наверное, из чувства зависти и инстиктивного омерзения перед чужой настоящей жизнью.