В Доме всегда горит огонь

У иллюзионистов и фокусников нет выбора, какую обувь и одежду носить. Что диктует образ, как лучше выполнить сложный трюк, о чём подумает зритель во время представления? Уж точно не об удобстве и комфорте того, кто дарит им чудо мановением руки! Потому и Лини, и Линетт привыкают к неудобствам легко и терпят боль и скованность без жалоб, это касается как их шоу, так и… другой работы, если вы понимаете, да. Каблуки? Конечно! Тесный корсет? Без проблем! Неважно, холодно тебе или жарко, как ноют потом икры и насколько тяжело сгибаться, настоящий фокусник ни за что не пожалуется и не откажется выходить на сцену из-за такой мелочи. Хотя, надо признать, что даже Линетт не рискует встать на слишком высокие шпильки, а Лини не берётся за трюки, пока не отточит каждое движение до автоматизма. Несколько раз они менялись одеждой на спор, Лини переодевался в женщину и ходил в туфлях, а Линетт во время заданий утягивала грудь и смотрелась вылитым мальчиком, в общем, ловкость рук, хрупкое телосложение и почти никакой магии! И оба молча уважали Отца, который вышагивал на невероятных, высоких, опасных и острых шпильках по любой поверхности, как по подиуму. Болят ли у неё ноги после этого? Ноет ли спина? Беспокоят ли вены и не хочется ли к концу дня натянуть тапочки или просто… полежать. Все эти вопросы задавать страшно и неловко, потому что Отец может сидеть у их кроватей, печь им печенье и хвалить за выполненные задания, но никогда не позволит себе проявить слабость или какой-то, знаете, недостаток. Лини кажется, что у Отца их нет вовсе. Линетт считает, что ходить на шпильках — безумие, но Отец наверняка делает это, чтобы казаться выше, а ещё это прекрасное оружие, потому что противник, на которого ты наступаешь, не может ударить тебя в ответ. Что думает Фремине, они не знают, потому что Фремине слишком приличный мальчик и не разглядывает ноги Отца без веской причины. Зато он первый догадывается в один из вечеров молча притащить тазик с горячей водой и поставить рядом с креслом, в котором Отец читает книгу. Нечасто она вообще остаётся на ночь, ведь дел и задач слишком много, но когда это происходит, все слишком счастливы, чтобы думать о чём-то ином. — С лавандовым маслом, — едва слышно шепчет Фремине, когда Отец смотрит на него с немым вопросом. — Для расслабления. — Эм, принесу полотенца! — суетится Лини, первым понимая, что если не начать бегать вокруг, то Отец ни за что не даст добро, а когда дети очень-очень стараются, то шанс ещё есть. Линетт молча уходит на кухню заваривать чай, она не любит плескаться в воде, зато отлично чувствует момент и её молчаливое одобрение придаёт Фремине уверенности. — Что ж, ладно. Отец вздыхает, откладывает книгу и собирается встать, но Лини уже принёс полотенца, тапочки и крем для ног, а ещё присел на корточки и чуть заискивающе глянул снизу вверх, мол, позволите помочь? Несколько мгновений ему кажется, что взгляд Отца пронзит его, как стрела, а ещё почему-то невыносимо пылают щёки, однако молчание нарушает хмыканье, а затем Отец почти незаметно кивает и откидывается в кресле. Её тело медленно расслабляется, превращаясь из оружия в простое человеческое, тоже нуждающееся в отдыхе и покое. Лини аккуратно и ловко закатывает до колен брюки, невесомыми движениями касается чёрной кожи и справляется с молниями и завязками туфель так быстро, как может — не потому что ему неприятно, нет! Скорее… чуточку стыдно за желание напротив растянуть момент, коснуться полноценно, может быть, сделать массаж, но так далеко Отец не разрешала ему заходить, а Лини не хочет вызвать её гнев и испортить вечер всем остальным. Потому он снимает жёсткие и острые даже на ощупь туфли, видит, насколько сильно они сдавливают ступню и сочувствует Отцу, ведь сам не раз танцевал в подобной обуви на сцене. Их Отец сильна, непобедима и невероятно опасна, однако одновременно она прекрасна и Лини ничего не может поделать ни с этой мыслью, ни с этими чувствами. Он бережно обхватывает лодыжку пальцами, поражаясь тому, насколько она обманчиво хрупкая, растирает и чуть давит, помогая мышцам разогнать кровь и пустить “иголочки” по всей ступне и пальцам. Фремине пододвигает тазик ближе, убирает туфли в сторону, а Линетт приносит поднос с четырьмя чашками и маленькими печеньками. Отец лениво смотрит на них сквозь полуприкрытые веки и сама опускает ноги в горячую воду, отчего на Лини летят брызги. Специально? Намёк, что он заигрался? Лини только смущённо улыбается и щурится на беззвучное сестринское “дурааак”, и даже Фремине весело, хотя обычно он до последнего прячется в скорлупе и боится показывать эмоции. Они без напоминаний и наводящих вопросов рассказывают о делах в Фонтейне, последних новостях, все сплетни и слухи, успехи и неудачи. Им нечего скрывать от Отца, они верны настолько же, насколько может быть верны твои собственные волосы — и ты волен отрезать их или беречь, как пожелаешь, правда? Тихо играет граммофонная пластинка в другой комнате, младшие спят наверху, город затихает ночью и просыпается лишь утром вместе с газетчиками и пекарями. Отец слушает внимательно, иногда уточняет что-то, её голос похож на треск пламени в камине, такой же хриплый и в то же время уютный. Когда даже её ноги слегка краснеют, а вода остывает, Фремине вытирает их полотенцем, а Линетт мажет кремом, после чего в шесть рук они прикатывают к креслу пуфик, чтобы Отец мог закинуть на него ноги и не думать ни о чём. Отец впервые за вечер едва-едва улыбается, и глаза у неё тоже тлеют углями костра, который не собирается сжигать дотла, только согревать. В момент, когда Линетт протягивает Отцу чашку чая, Отец вдруг гладит её за ушком, как настоящую кошку, отчего Линетт на мгновение замирает, а затем довольно урчит. Лини не уверен, стоит ли ему ревновать — и к кому именно! — потому он тихо сопит, за что получает пинок от сестры и неожиданное касание от Отца. Рук у неё всё ещё две. Фремине же достаются полноценные объятия, однако ему Лини уже ни капли не завидует, потому что Фремине как никто заслуживает, чтобы его согрели и любили. — Извращенец, — шепчет перед сном Линетт и с непроницаемым лицом щиплет Лини за бок, что несправедливо, но… Но он понимает, правда, потому смущённо закрывает лицо руками и подглядывает за сестрой сквозь пальцы, ведь именно в такие моменты она тоже становится мягче. — В следующий раз туфли снимаю я. — Ауч, удар в самое сердце! — хихикает Лини, оставляя шутку о том, что сестрица у него ничуть не менее странная, при себе. Фремине же ничего не говорит не потому что он воспитанный, а потому что спит и чихать он хотел на разборки близнецов, и это очень разумно, да. Потому что не факт, что им повезёт снова. Но они будут очень-очень стараться.