Красная роза

а роза упала на лапу азора

— Не волнуйся об этом. Говорит Р1, когда обрабатывает её очередные раны. Стирая кровь с разбитого носа, он внимательно наблюдает за своими действиями, хоть и чувствует — невозможно не чувствовать — как Кошка также внимательно смотрит на него. — Об этом — не волнуюсь. Отвечает она тихо, на тональности, близкой к кошачьему мурлыканью, и Чёрный Ральф думает, что отчасти из-за этого Кошка привлекает к себе. Других. Не его, помнящего её как крохотную щуплую «Стрекозу» в огромных очках в толстенной оправе. Замирает на какие-то секунды, а потом неловко, но целенаправленно накрывает его руки своими, мягкими и нежными, как кошачьи лапки. — И ни о чём другом. Смотря на неё, отрезает Чёрный Ральф стальным голосом. Встаёт, передавая окровавленный платок. Выходит из туалета стремительно, разве что не хлопает на прощание дверью. Кошке хочется жалобно замяукать от безысходности, но она не делает этого. Прикладывает охлажденную ткань к носу, смотрит на закрытую дверь, гадая, как скоро прибежит сюда недотраханная Душенька, способная задушить любую из девчонок своей «псевдозаботой» и раздражением, если «псевдозаботой» пренебрегают, как старой, затхлой тряпкой. Как долго будет ждать Уганда, с которой они поцапались и которая наверняка ощупывала из раза в раз свои царапины. Гадать не хочется. Хочется ещё раз посмотреть в тёмные глаза Р1, самого красивого на свете, хочется запомнить каждую черту его сурового лица и, может быть, даже прижаться, ощутив тяжелый мужской запах. Надо будет извиниться перед Русалкой, если, конечно, та пожалеет Кошку и даст ей шанс на примирение. В самом деле, называть её увлечение высоким и хмурым Сфинксом, в тусклом освещении всегда выглядевшего уголовником, имея в душе безответную любовь к Р1 — глупо настолько, насколько можно себе представить. Тем более тогда, когда сама бы не отказалась от небольшого фокуса с приворотом, от которых обычно воротила нос, как и от любой магии. Потому что добиться внимание Р1, для которого Кошка была таким же ребёнком, как и многие другие, собственными силами уже не представлялось возможным, хотя воспитатель и защищал Кошку от нападок «псевдозаботливой» Душеньки. Единственное, что позволяло проводить с ним крупицы времени, или, как сейчас, вот так быть, близко-близко, имея возможность коснуться… поцеловать… прижаться к широкой груди. Но не делать этого по причине знания правды, горькой и болезненной, от которой хочется расцарапать когтями собственные руки, как когда-то, несколько лет назад. Только менее… кроваво, потому что взрослая, потому что не ребёнок и должна понимать, должна перерасти и забыть, как страшный сон…

***

Она мяукала под его дверью уже несколько минут подряд, и Чёрный Ральф открыл, не выдержав тошнотворно звучащей тональности. В комнату немедленно скользнуло что-то маленькое и серое, что-то, что не могло быть глупой девчонкой. Ральф подождал, удерживая дверь открытой. Кошка юркнула следом, поднырнув под его рукой. Остановилась на мгновение, шумно, жадно принюхалась. Прошла вглубь комнаты. Ральф закрыл дверь, потянулся к выключателю, но Кошка остановила его руку. — Не надо красок. Шепнула она. Он послушался. — Почему пришла? — Почему пустили? Оба молчали, и молчание давило на обоих. Ральф жалел, что зашторил окна, и не мог видеть фигуру — он чувствовал это по рваному темпу дыхания и волнению — напротив. — Не могу перестать волноваться. Наконец говорит Кошка, почти мурлычет, хоть мурлыканье её и преувеличенно расслабленно. — Из-за вас. Из-за того, что люб… — Хватит. Ральф тянет руку к вискам, массирует, прогоняя головную боль и картину, слишком ясную для простой мысли: Кошка, сидящая на полу у одной из коридорных стен; её тонкие, немного узловатые пальцы в мелких царапинах и краске; инициалы ненавистной ему клички, неровный ряд цифрового кода, знаки в котором скачут, не находя одной четкой линии; плед на широких для девушки плечах, большой, сползающий, в марких чёрных пятнах… Плед и сейчас на ней. Слишком длинный, способный вместить в себя полторы Кошки и одного котенка, кое-где уже навечно серый, а кое-где, может быть, с… Она мягко обхватывает его руку. Тянет на себя, и Ральф отмечает с горькой усмешкой: да, так и есть, на одном из уголков мягкая ткань жестится, и жесткие ворсинки складываются в ненавистное ему «Р1». А ниже, не нужно даже спускаться пальцами, чувствуется затвердевший от холода сосок. — Господи. Говорит Ральф и отходит на шаг, быстро одергивая ладонь. — Ральф… Пожалуйста… Зовёт Кошка отчаянным шепотом, делает шаг, второй, оказываясь к нему почти вплотную. Вновь берёт за руку и прижимает к губам, целуя долго, целуя крепко и наверняка закрывая глаза. — Ты вбила себе в голову то, чего нет. — Вы сомневаетесь в моей любви? — Нет. Как и не сомневается в существовании Изнанок, Прыгунов и Ходоков. Что дети Дома живут по своим собственным законам, и для них не существует мира за его пределами. А значит для многих — здесь и сейчас гораздо ценнее когда-то потом. — Вы видите во мне ребёнка? — Да. — Даже так? Он позволяет ей коснуться губами скулы, ощутить плотно сжатые челюсти. Замереть так на пару секунд, почти прижавшись всем телом. Мягко отстраняет, и немного опускает голову, чтобы — предположительно — взглянуть в глаза. — Вы всегда будете моим Азором, Ральф. Говорит она и уходит. Не принятая. Непонятная. Полосатая кошка уходит за ней, и обе исчезают, растворяясь в темноте коридоров.