Неисправимый

Они едут домой в тишине: Эго даже не начинает разговор про неинтересную игру, лузеров-проигравших и неудачника-тренера, который, видите ли, смеет заставлять его играть в команде. Он-то, Эго, самый умный: может позволить себе пробивать с неадекватно рискованных дистанций, не смотреть на других игроков на поле, терять голову от игры и—что, конечно, волнует Ноэля больше всего—забирать чужие мячи. Бесчестно и бессовестно, играючи, Джинпачи создаëт травмоопасные ситуации, лезет под ноги, едва не зарабатывая красную карточку, заставляет на несколько секунд запереть от непомерной наглости и пробивает—точно в ворота соперника. И слушает, слушает с нескрываемым наслаждением; слушает, как ему рукоплещет целый стадион. В моменты триумфа Эго становится тем ещё несносным ублюдком, улыбающимся во весь рот и смотрящим на всех свысока. С таким отношением к сокомандникам карьеры в футболе ему не сыскать, загрызут—и правильно сделают. Будут правы. Эго, правда, им не позволит. Ладно, ладно, стоит признать: Ноа тоже не будет в восторге, если Эго выпрут из его клуба.

***

Ноа толком не помнит, как именно они добирались до своей квартиры в этой зеркальной—ах, Эго помешан на технологиях—многоэтажке. В памяти всплывают только раздражающий стук длинных пальцев о стекло, заносчивое хмыканье во время попыток припарковать эту кошмарно белую, блестящую и навороченную машину и превысокомерное выражение лица Джинпачи. Тот ещё кадр. Его непропорциональное тело опирается на гладкую стену в их квартиие, он определённо готов к выговору: с этой вечной насмешкой во взгляде смотрит на него во все свои огромные и пугающие глаза. —Что, яиц не хватило забрать мячик обратно себе? Нет, и это он его отчитывает? Сюр и провокация. —Что, совести не хватило прекратить отжимать голы у товарищей?—интересуется Ноэль. —Командная работа—бред. Чепуха, если хочешь,—беззаботно продолжает Джинпачи. —Дохуя ты сможешь, если полагаешься на других? Это заканчивается там же, где все споры: они бегают по одному и тому же круговому стадиону. Ноа хватает его за плечи, Эго нехотя разворачивается спиной к нему и сжимает в длинных ладонях края нового стола—они ещё сто раз поссорились, пока выбирали его. Это всё до жути предсказуемо, но до сих пор не скучно: у Эго хорошая растяжка, мягкие волосы и красивые ноги с узкими бëдрами. Он не противится—даже поддаëтся, позволяет стянуть с себя джинсы и тяжело вздыхает, готовясь к нервотрёпке. Вздыхать, между прочим, должен совсем не он. —Ладно—другие... Нет, мы к этому ещё вернёмся,—быстро исправляется Ноэль.—Но я?! Я лучше тебя по всем возможным показателям. Была ничья, ты просто не можешь так рисковать. Это иррационально. Смазка-пальцы-растяжка. Всë по накатанной, всё отработано: сначала один, потом два, потом сразу член—чтобы не нудил про то, какой он медленный. —Ещё иррациональнее довериться челу, который каждый вечер на полном серьёзе готовит по два часа,—тянет он. —Забивать тоже два часа будешь? —Десятый бы отпасовал,—парирует Ноа. —Не путай божий дар с яичницей,—морщится.—Где я, а где это ничтожество? Эго держится холодно: кидает на него короткий взгляд из-под таких же коротких редких ресниц и крепче хватается за столешницу. Он удивительно тонкий и, наверное, оттого диковинно-красивый. фарфоровая, гладкая, по-настоящему безупречная и очень-очень тонкая кожа. Манит, зовёт коснуться—мягко, чтобы не рисковать, потому что Джинпачи кажется очень хрупким. Нет, не сказать, что Ноэль не проверял его на прочность, нет. Было, конечно, и практика показала, что сломать его просто невозможно—скорее случится второе пришествие. Эго ни за что не даст слабину, не покажет, что у него тоже есть недостатки и недоработки. Он и себе о них не рассказывает, он-то уверен, что он вправе решать, кто достоин играть в футбол, а кто нет; кто добьётся чего-нибудь, а кто останется в самом низу. Справедливости ради стоит сказать, что даже по этому малоэкспертному мнению Ноа всё-таки является перспективным игроком. это не может не радовать. Ещё, конечно, не могут не радовать тихие, предельно задушенные и скрытые ладонью, плотно прижатой ко рту Эго, стоны, свидетельствующие о том, что он всё же сделан не из стали или какого-нибудь, может, мрамора, гипса или всё того же фарфора. Он живой человек, он умеет что-то чувствовать: на лице написана какая-то смесь раздражения с искренним удивлением и разочарованием: Ноа намеренно безынициативен. Он двигает бëдрами, но мерно, медленно и с чувством-толком-расстановкой, не обращая внимания и изображая из себя бездушную машину. Это чтобы не давил на жалость или не выкидывал ничего лишнего; это, знаете ли, мера предосторожности: это не первый назидательный секс и, конечно, не последний. Эго нарушит все моральные нормы ещё миллион раз—Ноэль каждый раз будет пытаться привести его в чувство. Пальцы ложатся на его талию, и хватка становится сильнее: на бëдрах это наверняка было бы заметнее. Несомненно, в клубе знают об их отношениях: Эго считает, что им нечего стыдиться, и не умеет соблюдать этикет: задаёт какие-то вопросы про презервативы прямо во время матча, когда пробегает мимо него, забывая про детей на трибунах, камеры, телевидение и всё-всë-всë. Для него, для Эго, есть только поток. И презервативы. Скрывать нечего, но Ноэль всё равно предохраняется: его рассудок пока не заключён в обивку футбольного мячика. Наверное. Он заключён в эти черты лица, в проступающие рëбра и бледный-бледный живот. Как будто Ноа заставляет его есть одну травку и совсем не кормит мясом. Ни румяных щëчек, ни даже достаточной плоти: он похож на скелета. Не сказать, что это мешает ему играть, конечно—просто ноэлю бы очень хотелось спать не с мешком острых костей, следы которых на утро почему-то появляются по всему его телу. Эго чуть подаётся назад, и Ноа тотчас же ловит себя на мысли о том, что стоит держать его крепче, иначе он упадёт и разлетится в прах, в кучу мелких осколков—кстати, даже в таком состоянии он не прекратит доказывать свою точку зрения. Ну, это ничего. Ещё несколько минут таких монотонных движений, и он завопит от непрерывной стимуляции. Неудобная поза лишает его возможности подрочить себе и временно даёт Ноа преимущество: пока Джинпачи не может толком пошевелиться, он представляет намного меньшую угрозу. Тонкие коленки заметно дрожат, Ноа не может сдержать ухмылки: ему-то хорошо, его-то ничего не сдерживает—он в любой момент может сделать что угодно: оставить эго неудовлетворëнным, например. Он читал, так можно: это типа наказания кажется. Ему ещё предстоит в этом разобраться. —Говорю же, яиц не хватает,—провоцирует он. На шее уже блестят капли пота; он заметно устал: до этого у них был тяжëлый матч. Ну, не сахарный. Переживёт. —На слабо взять не получится, если что, —предупреждает Ноэль. —Тебе придётся признать, что это было невежливо. —Ах, ладно-ладно,—неожиданно легко сдаётся он. —Признаю, что бездарным ничтожествам тоже надо дать шанс. И я серьёзно подумаю над тем, чтобы перестать вывозить команду,—Джинпачи чувствует, как опасно Ноа начинает замедляться, сбавлять темп и уменьшать площадь прикосновения их тел, лишая столь необходимого жара, и начинает по-настоящему паниковать.—Ладно, ладно, я понял, понял. Ноа довольно хлопает его по бедру и ускоряется, позволяя эго перенести весь вес на чужие руки. Он почти пушинка, еле ощутимый: его слегка трясëт, но он не сдаётся. Как и ожидалось от конкурента лучшего нападающего. Даже его внутренности, кажется, не такие уж и горячие: холод пропитывает его снаружи и задевает все органы. Это тоже одна из его изюминок—изюминки-то он в нём и любит. Джинпачи кусает бледную губу и по-прежнему неслышно изливается, пачкая пол и выдвижной ящик в столе. Ему требуется время, чтобы отойти от оргазма: он действительно утомился. Ноа ещё раз подмечает для себя пользу правильного питания, но молчит: не хочет разжигать новую ссору. Так и до марафона дойти недолго—а через неделю ещё один матч. Он осторожно опускает эго на пол, пользуясь явным физическим превосходством, и несколько мгновений смотрит на то, как тот пытается отдышаться. Он долго переводит дух—вынашивает новую фразочку. —Наебал, сорян,—широко улыбается он. —Ничего не понял. Но за оргазм спасибо. Понравилось. Вот ведь мерзавец. Ну, неисправимый.

***

Только через несколько часов—только после холодного душа, свежего ужина и ещё парочки стычек—Ноэль укладывается в уже тëплую от чужого присутствия кровать и наконец осознаёт простую истину, к которой он неизменно приходит после каждого подобного случая: пожалуй, это мерное дыхание и эти хрупкие холодные кисти на его груди всё же стоят того, чтобы терпеть его кошмарный характер и закрывать глаза на его вопиющие недостатки. Да, он у него, наверное, довольно помешанный: другие люди сочли бы его стрëмным—он вечно пялится то в стену, то в потолок, то ему в глаза. Вечно доказывает свою правоту там, где не надо. Вечно лезет туда, куда не стоит. Вечно находит проблемы там, где их нет. А ещё, кстати, вечно храпит ночью, сбегает спать на пол—на этот уродливый футон и ест то, что является ужасно губительным для его карьеры. Нет, правда-правда, совсем неисправимый.