Veritas

      «Контакт с гауптштурмфюрером установить. О результатах доложить».       Гласили синие, размашистые буквы на тонкой, жёлтой, не разлинованной бумаге. Мастер смял её в руке, вырвал из маленького блокнота и приложил тыльную сторону ладони ко лбу, низко повесив голову. Он опустился на корточки, как будто ему стало физически плохо, но никто не мог обратить на него внимания и помочь, потому что вокруг были равнодушные сосны и вечное небо.       Контакт он уже установил. Прекрасно установил. Так установил, как никто никогда не устанавливал в истории советской разведки. Просидел Мастер так недолго, потому что действовать надо было быстро. Он достал из кармана пальто другую бумажку, на которой были написаны мелким почерком синей ручкой непонятный набор букв и цифр. Это был шифр. Процедура была такая: Бездомный получает зашифрованное сообщение по телеграфу, запоминает его и уничтожает, потому что ехать через весь Мюнхен с зашифрованным посланием в кармане не просто опасно, но и глупо. Уже в лесу он записывает шифр заново, кладёт его в условленное дупло и уходит. Затем приходит Мастер, расшифровывает сообщение, запоминает и сразу же сжигает, потому что, опять, ехать через весь Мюнхен с зашифрованным сообщением опасно и глупо. Таким образом, они передавали и получали информацию по средством обычных листов из записных книжек. Только если Мастер передавал отчёт, то делал он это в запечатанном конверте с адресатом «Маргарите Мейстер. Вена. Австрия» с адресом его, существующей только по документам, сестры.       Мастер взял себя в руки и, не вставая, раскопал одной рукой небольшую ямку на земле так, чтобы вокруг не было травы и жухлой листвы. Он достал из кармана помятую пачку, в которой осталось несколько сигарет, и поместил одну из них между губ. Коробочка вернулась обратно в карман, а ей на замену пришла зажигалка с откидной крышкой. Мужчина откинул её одним движением, клацнул синий огонь, и прикурил, затем поднёс её к двум листкам в другой руке и проследил, как быстро огонь перекинулся на бумагу. Когда жар дошёл до кончиков пальцев, он расслабил их и горящее послание упало на землю, где быстро догорело. Мастер поднялся на ноги и носком туфли припорошил место преступления землёй и листвой. Он отряхнул руки, хотя под ногти всё равно забилась земля, и, продолжая курить, вложил другой конверт, который достал из внутреннего кармана пальто, в импровизированное место для обмена информацией с Москвой. В докладе содержалась информация о Фрайгерре Майгеле. После разведчик направился обратно к машине, по дороге собирая полезные травы, которые встречались ему на пути — и по старой врачебной привычке, и с практической целью, и, потому что это было хорошим оправданием его поездок в лес.

***

      Дождь с упорством и силой бил по стёклам, пока замёрзший человек кутался в одеяло, сидя с босыми ногами на диване. Голые щиколотки высовывались из-под покрывала, а на коленях лежала толстая, потрёпанная книга. В квартире было холодно, потому что печка стояла без дела рядом с развалившимися дровами. Мастер курил и читал Гёте в бледном свете керосинок, несмотря на раннее утро. Дождь поглощал не только солнце, но и звуки, поэтому журналист не сразу услышал, что в его калитку настойчиво и громко стучат. Как только услышал, то подскочил с места и кинулся к письменному столу, где лежало несколько исписанных по-русски чернилами листов, и, схватив их, бросился к печке, но та была не затоплена, поэтому всё, что ему оставалось, это, на свой страх и риск, спрятать их под половицей, где хранился его револьвер и несколько документов. Разделавшись с этой задачей, Мастер запрыгнул босыми ногами в ботинки и вышел на улицу, пряча голову под махровым халатом. Пока он добежал до калитки и отворил её, вода пропитала каждую ниточку его одежды, но это быстро стало неважно, потому что за калиткой оказался такой же промокший Воланд. Он был в своём кожаном чёрном пальто, но без фуражки, от чего дождевые потоки беспрепятственно стекали по его лицу, волосам и забегали за воротник. Между его бровей залегла глубокая, беспокойная морщина, а губы были стиснуты чуть вперёд. Взгляд разноцветных глаз моментально вцепился в открывшееся им лицо, и в них вспыхнул и затух страх, на место которого пришла решимость.       — Могу войти? — спросил он громко, пробиваясь сквозь шум дождя.       Мастер смог лишь отступить в сторону и открыть дверь пошире. Быстро, но едва заметно прихрамывая, опираясь на трость, Воланд прошёл во дворик, коротко оглядевшись по сторонам, и спустился в подвальчик, безошибочно найдя к нему дорогу. Журналист последовал за ним, закрыв сначала калитку, а затем и входную дверь. Так они вдвоём стояли в квартирке: Мастер на лестнице, а Воланд внизу, между письменным столом и диваном. Гауптштурмфюрер осматривался, как кот, которого запустили в новый дом. Затем он развернулся и посмотрел прямо на хозяина.       — Вам лучше переодеться, а то простудитесь, — сказал Воланд каким-то деревяным голосом.       Снова ничего не ответив, только кивнув, Мастер спустился с лестницы и подошёл к кровати на другом конце комнаты, где спрятался за ширмой. Он не мог теперь видеть своего гостя, но слышал медленный стук шагов военных сапог. Мужчина закинул на ширму мокрую одежду и переоделся в висящие здесь же брюки и белую рубашку. В это время Воланд изучал квартиру, сложив руки за спиной. Когда Мастер вышел обратно, то застал его пристально вглядывающимся в бюст Пилата, что стоял на подоконнике. Журналист продолжал молчать, растеряно опустив руки. Наконец, немец повернул голову и посмотрел на него с другого конца комнаты.       — Простите, что я без предупреждения… — начал он, но быстро смолк, как будто задумавшись. Вдруг на его губах появилась усмешка, которая, впрочем, быстро умерла. — Дело в том, что… Я… — Воланд снова оборвал себя, но на этот раз его лицо стало озадаченным и даже удивленным. Он быстро облизал губы и скривил лицо. Мастер увидел, что вода капала с каштановых волос — всё же, квартирка у него была довольно маленькая.       — Вы тоже промокли. — Он засуетился в поисках приличного полотенца и, когда нашёл его в шкафу, подошёл к немцу и протянул его.       — Спасибо, — ответил Воланд, взял в руки предложенное полотенце, но ничего с ним не сделал. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, наконец решившись, но тут его грубо перебили.       — Вы, верно, хотите чай или кофе? Может быть, виски? — Хозяин отошёл к кухонной плите, наклонился, чтобы разжечь уголь.       — Просто чай.       Обеденный стол был завален книгами, бумагой, парой бутылок вина и грязной посудой. Мастер суетливо переставлял это всё на кухонный гарнитур, пока вода в чайнике закипала. Гауптштурмфюрер снял перчатки и пальто и небрежно сел за стол полу-боком, медленно вытянув больную ногу. На шею он повесил полотенце, позволяя воде впитываться в него. Вот, вроде бы, и закончились все «дела» Мастера, поэтому он потеряно сел за стол по левую руку от гостя, желая, чтобы вода начинала кипеть не при ста градусах, а хотя бы при пятидесяти. Наступила такая тишина, что было слышно, как тикают напольные часы. Всё же, Воланд начал говорить, глядя на стол, на котором лежала ребром сжатая в кулак рука, а другая опиралась на трость.       — Если позволите, я бы хотел объясниться, почему я пришёл.       Мастер несколько раз нервно кивнул, зажевал нижнюю губу и, поняв, что контролировать себя у него получается из рук вон плохо, накрыл рот рукой, сжимая пальцами челюсть. Никто ни на кого не смотрел.       — Я много думал в прошедшие дни… С тех пор, как вы ушли, — продолжил Воланд, стараясь сохранять свой голос ровным и спокойным. — Я, возможно, понимаю, почему вы ушли. — Мастер поднял на него взгляд. — Пожалуй, что так было к лучшему. Своим уходом вы предотвратили худшее.       На этих словах Мастер едва заметно вздрогнул и снова опустил взгляд.       — Следуя вашей логике, гауптштурмфюрер, вы свели на нет результат моих усилий, — сказал он тихо, но твёрдо, чувствуя, как в груди зарождается мерзкое, совсем детское, чувство обиды.       На этот раз Воланд поднял на него взгляд, услышав обращение к его званию. Он долго смотрел на него, обдумывая услышанные слова, прежде, чем продолжить:       — Я пытаюсь сказать, что… — Немец снова облизал губы. — Моя жена хороший человек. Она не заслужила этого. Как и мои дети.       Их глаза встретились.       — Я понимаю.       — Нет, вы не понимаете. Если бы вы понимали, вы бы не пустили меня на порог. Плохая речь и непутёвый помощник — были лишь предлогом. Теперь вы понимаете, понимаете степень моего сумасшествия? Я схватился за вас как утопающий хватается за обломок корабля. Разве может утопающий иметь такую роскошь, как отпустить? — Слова Воланда раскалялись также, как угли в печи.       Внутри Мастера всё сжалось и что-то прекрасное в его груди робко пробилось наружу, как подснежники в родном лесу пробиваются через снег к, ещё не греющему, солнцу.       — Почему вы пришли? — спросил он дрогнувшим голосом.       — Потому что мне было необходимо вас увидеть.       Очень медленно и неуверенно журналист протянул свою холодную, замёрзшую руку и накрыл ей кулак Воланда. Ничего не произошло. Руки остались как были. Тогда Мастер наклонился вперёд и положил на них свой лоб, почти лежа на столе. Со стороны он был похож на мирянина, приложившегося к иконе. И мысли его в этот момент действительно были похожи на молитву — такие же искренние и полные надежды. Воланд, поколебавшись, запустил свободную руку в тёмные, спутанные волосы мужчины, а затем наклонился и поцеловал его в макушку, оставшись в таком положении до тех пор, пока не вскипел чайник.       Дождь перестал к тому моменту, как двое сидели в слабых солнечных лучах и пили свежезаваренный чай из фарфоровых чашек с блюдцами. Они робко улыбались друг другу, ведя в мыслях какой-то сокровенный разговор. И чай был удивительно хорош, и птицы пели особенно сладко, и дома стало тепло и уютно, как не было никогда на старой памяти.       — Моя жена снова уезжает в Берлин и берёт девочек с собой на неделю. У нас есть вилла недалеко от озера Хим, она давно советовала уехать туда и отдохнуть. Я бы мог воспользоваться её советом, взять отгул на работе. Что об этом думает дорогой доктор? — Воланд был так серьёзен, что могло показаться будто он действительно очень беспокоится о своём здоровье.       — Я думаю, что вам попросту необходимо отдохнуть, герр Воланд. Это прекрасная идея. Вашему колену пойдёт на пользу, безусловно.       — Вы кажетесь больным, дорогой Мейстер, — Немец озабоченно нахмурил брови. — Вы бы могли отпроситься с работы, скажем, на неделю, пока вам не полегчает?       — Знаете, ужасные дожди, влажность, мне правда кажется, что я заболеваю. Уверен, на работе отнесутся с пониманием.       На губах Воланда расцвела счастливая улыбка, а на щеках появился румянец. Мастер и сам улыбнулся, не сдержавшись. Немец достал из внутреннего кармана записную книжку, журналист немедленно подал ему чернила и ручку, и тот что-то записал, вырвал листок и оставил на столе.       — В понедельник, в десять утра на станцию Химинг из Мюнхена приезжает поезд. Я буду ждать вас там.       За окном раздался гудок автомобиля. Это приехали за гауптштурмфюрером. Воланд извинился, накинул пальто, надел перчатки, и, поблагодарив за полотенце и чай, направился к выходу, а Мастер увязался его проводить. Они уже дошли до калитки и журналист снял щеколду, как вдруг почувствовал, что его схватили за плечо и резко развернули, прикладывая спиной к дверце. Над ним навис немец, который, оглянувшись по сторонам, прижался к его губам своими. Поцелуй вышел очень короткий, но чувственный. Воланд отстранился и, погладив Мастера по щеке, коротко посмотрел в его глаза, но ничего не сказал и отпустил его. Через минуту в маленьком дворике никого не было кроме советского разведчика, который, убедившись, что в окнах дома никого нет и не было, вернулся к себе в подвальчик, глупо улыбаясь, словно довольный кот.

***

      В назначенное время и назначенном месте журналист вышел из пригородного поезда на перрон. Если не считать маленькой станции, вокруг был сплошной лес и солнце. Это сразу же понравилось Мастеру, который не очень любил жить в пыльном городе. Он огляделся по сторонам и увидел чуть поодаль черный «Хорьх», за рулем которого сидел Воланд, едва узнанный, потому что был в гражданской одежде, вместо формы Третьего Рейха. Немец был одет в черный костюм-тройку, но белая рубашка была расстегнута на две пуговицы, и вместо галстука шею обрамлял тёмно-синий платок. Поверх всего этого было накинуто синее пальто. Такая одежда шла Воланду гораздо больше, чем форма. Она говорила о том, кто её носит, что понравилось Мастеру. Водитель заметил его и, широко улыбнувшись, помахал ему, выпрямив руку.       Когда журналист подошёл к машине, Воланд вышел, чтобы помочь уложить чемодан в багажник. Они обменялись коротким рукопожатием, дежурными фразами о дороге, погоде и самочувствии друг друга, но по просветлевшему лицу и горящим разноцветным глазам было видно, что немец хотел сказать гораздо больше, но сдерживал себя. Когда «Хорьх» въехал обратно на абсолютно пустую лесную дорогу, Воланд, не отрываясь от руля, одной рукой обхватил Мастера за плечи и притянул к себе для короткого поцелуя. Мужчина закрыл глаза и с удовольствием принял этот поцелуй. Машина чуть вильнула в сторону, но водитель успел оторваться от своего пассажира и вернулся к дороге. Пока они ехали, Воланд нахваливал ему дом, что стоял посреди леса, без соседей, но недалеко от озера, не переставал улыбаться и при каждой возможности смотрел на Мастера так, словно не видел его много лет.       Дом оказался довольно большим, двухэтажным, белым, с прекрасной верандой и, что самое главное, совершенно одиноким в лесной глуши. Воланд провёл небольшую экскурсию и познакомил гостя с большим чёрным котом.       — Приехал вчера, а он уже здесь, сидит на крыльце, смотрит на меня. Никогда его раньше не видел. Должно быть, кто-то вышвырнул беднягу с наступлением осени.       Двое мужчин стояли над котом в гостиной, смотря на него задумчиво сверху вниз, пока тот смотрел на них с любопытством и лёгким презрением снизу вверх.       — Как его зовут? — спросил Мастер, присев на корточки, чтобы погладить животное, но то очень ловко уворачивалось от его покушений.       — Чёрт его знает. Но он выглядит очень толстым для бродячего. Жирный такой.       Кот сверкнул глазами на Воланда и отошёл от непутёвых людей на несколько шагов, чтобы показательно сесть к ним спиной.       — Ваше замечание его явно задело, — сказал Мастер, выпрямляясь.       Немец махнул рукой.       — Хотите, прогуляемся к озеру? — спросил он.       — Хочу.       Они шли по маленькой тропинке, в воздухе пахло свежестью, хвоей и мокрой землёй. Воланд шёл впереди, а Мастер за ним. Оба ничего не говорили и наслаждались тишиной леса. Где-то застучал дятел. Журналист обернулся и увидел, что чёрный кот бежит за ними, но на почтительном расстоянии. Мужчина остановился. Кот тоже. Они смотрели друг на друга. Воланд понял, что за ним никто не идёт и тоже остановился. Он подошёл к Мастеру, посмотрел на его расслабленное лицо и слабую улыбку на губах. Тонкие немецкие пальцы прикоснулись к руке, с которой никогда не сходили чернильные пятна. Журналист посмотрел вниз и увидел, что на чужой руке был перстень с большим чёрным камнем. Это ему тоже понравилось. Они переплели свои пальцы. Воланд снова поцеловал его, но на этот раз медленно, не торопясь, наслаждаясь каждой секундой. Мастер приник к нему всем телом и свободной рукой обхватил спину мужчины. Как и больное колено Воланда после мази, он снова ощущал себя здоровым после поцелуя. Мастер уткнулся лицом куда-то в шею с россыпью замечательных родинок, которые никогда раньше не замечал, и вдохнул приятный, доходящий до самого сердца, запах любимого человека.       До озера они не дошли, вместо этого сойдя с тропинки вглубь леса. Воланд постелил своё пальто на молодую траву и оба легли на него, чтобы Мастер мог познакомиться с каждой родинкой на бледной шее. Он тоже скинул с себя пальто, шляпу, и оседлал бёдра немца, припадая губами к тонкой коже, заставляя того шумно выдохнуть. Воланд дал волю рукам, на этот раз справившись с пряжкой ремня. Они не снимали с себя одежду, потому что было ещё слишком холодно, но рубашки были выправлены из брюк, а тёмно-синий платок оказался где-то в траве за то, что слишком мешал.

***

      Дни текли очень лениво и размеренно. В подвале истощались запасы вина, в холодильнике запасы продуктов, у кота появилось имя Бегемот, а в спальне для гостей никогда не заправлялась кровать. В один из таких ленивых обедов было решено пойти на пикник к озеру. Взяли с собой корзинку с фруктами, сыром и вином и, конечно же, взяли с собой Бегемота. Мастер сидел на маленькой пристани, а Воланд полу-лежал на Мастере в его объятиях. Оба грелись на солнце и смотрели на пустынный, противоположный берег озера. В это время ещё никто не возвращается на свои виллы, поэтому они были совершенно одни. Мастеру казалось, что они выкрали это место у вселенной, спрятались от всего безумного мира и ничего не существует, кроме них, этого озера, белой виллы и чёрного кота. Иногда он смотрел на Воланда и думал, что тот его любит. Несмотря ни на что любит. Несмотря на СС, несмотря на Рейх и прожитую им войну, он нашёл в своём сердце этот маленький уголёк и полюбил его, Мастера. Мастер смотрел на Воланда и думал, хватило бы этого уголька, чтобы Воланд любил его, несмотря на НКВД, несмотря на Союз, несмотря на марксизм-ленинизм? Нет, такого просить было ни у кого нельзя. Просить такое было бы бесчеловечно. Цепочка страшных мыслей прервалась, когда у него спросили:       — Когда ты впервые понял? Когда ты понял, что… отличаешься?       Мастер посмотрел на морщинки у, щурившихся от солнца, разноцветных глаз.       — В гимназии. Вернее, я, кажется, всегда знал, что это со мной, но вопрос ребром никогда не стоял и я об этом не думал. А потом… Был мальчик. Нам было по четырнадцать. Это было что-то абсолютно детское и чистое. Мы много гуляли, разговаривали. Читали одно и тоже, думали одно и тоже.       — Вы… — Воланд изобразил что-то непонятное руками.       — Пару раз, — Мастер пожал плечами. — Тогда мир был другим… Было не так… удушающе. Многие мои друзья знали. Мы считали себя поэтами. Читали Гомера, Платона…       — Как его звали?       Коля.       — Гюнтер.       — Что случилось?       Мастер снова пожал плечами, не сводя взгляда с бледного лица, в солнечном свете выглядевшим как что-то волшебное.       — Он женился. Замечательная девушка. Венчание было очень милым.       — Вы всё ещё общаетесь? — Воланд чуть изогнулся, чтобы с любопытством заглянуть в голубые глаза, слегка улыбаясь. Никакой ревности. Это было слишком давно. Он просто хотел узнать его лучше.       — Нет, — уголки губ Мастера опустились и он отвернулся. — Он умер от газа на восточном фронте.       Ладонь с перстнем поднялась вверх и обхватила тыльную сторону шеи, заставляя посмотреть вниз. Голубые глаза встретились с разноцветными. Воланд нахмурился и сказал очень серьёзно:       — Мне жаль.       Мастер кивнул. Он прочистил горло и спросил:       — А ты?       — В школе. — Воланд широко и довольно улыбнулся. — По уши влюбился в нового учителя истории. О, как я страдал! И какие сладкие это были муки!       — Ты сказал ему? — весело спросил журналист.       — Конечно, нет! — Немец подорвался и сел прямее, отлипая от любовника. Он схватил его за плечи, всё также озорно улыбаясь, словно снова став тем влюблённым школьником. — Как можно? Меня бы исключили! Но я писал ему стихи. Просто ужасные стихи! Мне кажется, он догадывался, но тактично молчал. Видишь ли, герр Шеллер был очень интеллигентным и умным. А я перед такими устоять не в силах, как ты знаешь…       Мастер тихо рассмеялся и, обхватив лицо Воланда обеими руками, притянул его к себе и поцеловал с огромной теплотой и нежностью. Вдруг что-то изменилось, поцелуй растворился в воздухе, а крепкие руки врача обхватили немца, подняли, и даже слегка оторвали от пристани. Мастер попытался неуклюже поднять его и поднести к озеру, задыхаясь то ли от чужого веса, то ли от собственного смеха.       — Что ты делаешь, дурак?! — смеясь, восклицал Воланд, слабо пытаясь отбиться.       Тактику было решено сменить и журналист обхватил его по новой, на этот раз спиной к себе, держа под мышками. Очень быстро босые ноги немца зависли над озером.       — Дурак! Отпусти! — кричал Воланд, но заливался смехом всё больше. — Вода ледяная!       — Вот и проверим… — напряженно ответил Мастер, едва удерживая ношу. Он уже решил смилостивиться над Воландом, когда что-то пошло не так.       Из-за того, что мужчина в руках вертелся как уж на сковородке, рука Мастера соскользнула с рубашки и несчастный Воланд полетел вниз, прямо в ту самую ледяную воду, но, как подобает бравому солдату, вместе с собой он успел захватить и топящего. Оба с головой оказались в озере. И только кот сидел чуть поодаль и смотрел на всё это безобразие с сухого места. Мужчины быстро выплыли на поверхность, глотая воздух как рыбы, с раскрытыми от шока глазами. Вода и вправду была ледяная.       — О-о-о! — Протянул с наслаждением Воланд. — Кому-то настал конец! — Он кинулся на Мастера, стараясь снова погрузить его в воду.       Они боролись и смеялись так недолго, пока у обоих губы не стали фиолетовыми, и все-таки влезли обратно на пристань. Пришлось срочно бежать к домику и по пути снимать с себя одежду, наполненную литрами воды. Вечером они лежали в обнимку обнаженные на постеленном перед горящим камином одеяле, согреваясь огнём и вином, а Бегемот спал в пустом кресле, изредка поднимая и опуская хвост. Можно быть уверенными, что Мастер и Воланд в эти дни были совершенно и абсолютно счастливы.

***

      В последний их вечер в домике в лесу Мастер и Воланд сидели на веранде. Со спины их освещал тёплый, домашний свет. Немец сидел на плетёной скамейке, обнимая прильнувшего к нему спиной любовника. Они курили и смотрели, как последние лучи солнца прячутся среди стволов деревьев, заставляя те отбрасывать причудливые, длинные тени. Весь день было тяжело не думать о следующем дне, когда поезд увезёт тайного гостя обратно в Мюнхен. И хоть Воланд старательно отвлекал его от мрачных мыслей пластинками, чтением вслух и огромным количеством поцелуев, в голове Мастера роились мрачные мысли.       — Мне кажется, что мы украли эту неделю у всего мира. Как будто большего никакого нет на свете, кроме нас, — сказал он тихо.       — Ты снова говоришь грустные вещи, мой дорогой. — Воланд наклонился и прижался губами к любимому уху, запечатлевая на нём тихий поцелуй.       — Мне грустно, потому что я никогда не был так счастлив. — Мужчина бережно взял одну из бледных рук, что обнимали его, ту, что с перстнем, и поцеловал в розовые костяшки. — Мне нравятся твои руки… Мне нравится какой ты здесь. Завтра ты снова наденешь форму и серый съест твои прекрасные цвета. Останется всего два цвета, но моих самых любимых — зелёный и карий. — Мастер почувствовал как его поцеловали в макушку и закрыл глаза, чтобы утонуть в этом ощущении хотя-бы на несколько секунд. — Лишь родинки на твоей шее и лице напомнят мне каким ты был здесь. Свободным и счастливым.       Бледные, такие любимые руки обняли его крепче, и Воланд уткнулся лицом в его шею.       — Мы вернёмся сюда, мой милый Мейстер. Ты увидишь как красиво цветут белые розы в саду.       Мастер лишь грустно улыбнулся. Солнце забрало с собой последние лучи. Становилось холодно. Оба они были лишь в брюках и лёгких рубашках, а плечи немца стали подрагивать. Как бы ему не хотелось, журналист расстался с тёплыми объятиями, потушил сигарету о пепельницу, что стояла на перилах веранды, и зашёл ненадолго в дом, чтобы вернуться из него с тёплым, шерстяным пледом. Он заботливо укутал им Воланда, а сам опустился перед ним на колени и положил голову ему на бёдра. Мастер нашёл рукой чужую обнажённую лодыжку и коснулся большим пальцем выпирающей кости с наружной стороны стопы. Малоберцовая, подумал он по старой, университетской привычке, и, закрыв глаза, наощупь стал перебирать пальцами и в голове каждую косточку на прекрасной, немецкой стопе. Таранная, кубовидная, ладьевидная, клиновидная… Воланд запустил руки в его спутанные волосы и наклонился, чтобы поцеловать висок.       Утром Воланд проводил Мастера до перрона, они пожали друг другу руки, и один из них сел в вагон, чтобы наблюдать из окна как второй медленно уменьшается, чтобы совсем исчезнуть. Журналист очень старался запомнить каждую деталь своего любимого таким, каким не скоро его ещё увидит — с поднятым воротником голубой рубашки, в светлом костюме и с небрежно намотанным голубым платком на шее, усыпанной родинками.

***

      Сегодня было важное утро. Важное и потому нервное. Вопреки тому, что о них думала оппозиция, СС не любило проводить операции по ночам. Лучше всего было разобраться с делами с самого утра, чтобы не остаться ночью разгребать кипу бумаг. Во всяком случае, гауптштурмфюрер любил работать именно рано утром. Всю ночь шел дождь, поэтому на улицах низкий туман ещё обволакивал дома и фонари, а Воланд уже был на рабочем месте, выкурив три сигареты подряд. На столе лежала фуражка, но шинель (вместо его любимого кожаного плаща) уже была застёгнута на все пуговицы. Мужчина достал из портмоне новую никотиновую подругу, прибил табак о стол и закурил. Сизый дым спустился через горло в его лёгкие, оставил свои частицы распространяться по кровяным артериям, и вышел обратно на свободу. Воланд откинул голову, выпуская его через рот. Разноцветные глаза проследили за витиеватыми узорами в воздухе и его уголки губ чуть приподнялись, а взгляд смягчился. Он вспомнил как Михаэль выхватил прямо из его рта сигарету и сделал затяжку, смотря в его глаза как наглый кот, который знает, что ему за это ничего не будет.       Воспоминание прервал стук в дверь, который снова превратил взор Воланда в острый нож, а голос в низкий, медный баритон:       — Войдите!       На пороге образовался совсем молоденький солдат, кажется, его звали Максимилиан, которого гауптштурмфюрер нанял совсем недавно. Юноша отдал приветствие, стукнул каблуками, слегка покраснев от волнения, но очень старательно следя за произношением, положением ног и рук. Воланд просто кивнул.       — Разрешите доложить! Машина готова ехать по вашему приказу, гауптштурмфюрер Воланд! — Он смотрел прямо перед собой. Такому рвению можно было только позавидовать.       — Едем, — коротко ответил Воланд, затушив сигарету в пепельнице, надел фуражку на голову и захватил с собой трость. Он первым вышел из кабинета широким и уверенным шагом, слегка напугав маленького Макса.       Машина и один военный грузовик с десятью офицерами СС в нём подъехали к многоквартирному дому на окраине Мюнхена. Сидя в салоне «Хорьха» Воланд слышал устрашающий топот десятка пар военных маршевых сапог, ещё через какое-то время шум разбивающегося стекла. Гауптштурмфюрер недовольно скривил губы. Послышался грохот. Это выбивали дверь в квартиру. Шум разносился на всю улицу.       — Это они зря… — хрипло проговорил Азазель со своего водительского места, словно почувствовав недовольство начальника. Он наклонился ближе к рулю, чтобы заглянуть через лобовое стекло на верхние этажи. — Молодёжь любит всё с размахом… М-да…       — Будет повод для пересудов соседей, — лениво ответил Воланд, бросив взгляд в окно. — Да, кстати, Азазель, сегодня вечером я планирую навестить американское посольство. — Водитель понимающе улыбнулся. — Мне нужно, чтобы ты заехал за герром Мейстером, — сказал Воланд таким же будничным тоном.       — А, герр журналист. А он знает, что сегодня идёт в гости к посольству?       — Нет. Ты ему и скажешь.       — Не люблю, когда вы так делаете. — Воланд с интересом поднял взгляд в сторону водителя. Они сидели в разных концах автомобиля. Азазель посмотрел на него одним не тронутым войной глазом через плечо, перекатил зубочистку из одного угла рта в другой и сказал, улыбнувшись шире. — Они всегда думают, что будет что-то… плохое. Приходится тратить много времени на уговоры.       — Герр Мейстер сообразительнее, Азазель.       — Как скажете, — Он пожал плечами. Солдат в шинели подал знак с улицы. — Закончили, гауптштурмфюрер Воланд.       Эсесовец вышел из машины быстро и плавно. Он вошёл в парадную дома, поднялся по лестнице на четвёртый этаж. Возле нужной квартиры стояло пару солдат-дежурных. Дверь лежала в проходе. Воланд прошёл по ней и оглядел тот бардак, что успели натворить его подчинённые за несколько минут и тростью отодвинул те вещи, что лежали на его пути. Офицеры ещё вытряхивали книги, полки, ящики с бельём. Повсюду на полу были мелкие осколки и почему-то перья. Видимо, резали подушки и матрас. Максимилиан проводил его в спальню, в которой, в самом дальнем углу у кровати, сидел человек, держа скованные руки за спиной. Воланд подошёл к нему медленно, но ещё не смотрел на него, лишь огляделся на беспорядок. Макс подал начальнику документы.       — Пауль Шульц, — прочёл гауптштурмфюрер вслух. — Историк. Работаете в университете. Удивительно!       Светловолосый, кудрявый, с небольшими усами, но всё же такой молодой Пауль Шульц смотрел на него молча, снизу вверх. Наконец разноцветные глаза посмотрели и на него, чтобы увидеть, что их ненавидят. Послышался страшный грохот. Воланд сморщился.       — Ну что там ещё? — недовольно воскликнул он в сторону двери.       — Гауптштурмфюрер, мы нашли.       — А! Это хорошо, — Воланд растянул губы в тонкой, хищной улыбке, бросил горящий взгляд на Шульца и вышел из спальни.       В ванной за плиткой в стене было небольшое пространство. Рядом с ним стояла машинка, известная как «Энигма». Лицо Воланда довольно разгладилось, глаза сощурились.       — А где же тогда радиопередатчик? М?       — Ищем, гауптштурмфюрер!       Воланд вернулся обратно в спальню, держа в руках «Энигму», которая весила около пяти килограмм. Он поставил её перед Шульцем и слегка подтолкнул ближе носком сапога.       — Знаете, что это, любезнейший Пауль Шульц? Или лучше сказать tovarishch Bezdomnyj?       Страха не было в глазах шпиона. Только ненависть. Ненависть это плохо. Страх гораздо податливей, но и с ненавистью можно работать.       — Где передатчик,tovarishch? — Воланд наклонился к нему.       — Я не понимаю, о чём вы говорите.       Немец закатил глаза и выпрямился. Не то, чтобы он ожидал чего-то другого от шпиона. Воланд кивнул головой, и Бездомного взяли под руки двое офицеров, поволокли его прочь из квартиры. Немец оглядел опустевшую спальню. Да, работы предстояло много, но на то он и любил проводить аресты утром, потому что к вечеру успевал заполнить все бумажки.

***

      Мастер неуклюже поправлял бабочку в машине, глядя в свое собственное отражение в черном окне. Он не видел, но чувствовал, как Азазель посматривал на него и щурился своим здоровым глазом. Глумился. Да, пора было что-то уже сказать Воланду насчёт неожиданных визитов и чёрных машин. Однако, как и обещал гауптштурмфюрер, Азазелю не пришлось долго объяснять. Он лишь сказал, что поездка состоится в американское посольство и что так сказал его начальник, то есть, Воланд. Мастер наспех надел приличный костюм, хотя ни в какое посольство ехать совершенно не хотел, но Азазель явно не выглядел как тот человек, с которым хотелось бы спорить и отпираться. Поэтому Мастер смотрел на здание в стиле модерн на фоне звёздного, фиолетового неба, окна которого горели ярким оранжевым цветом. Он назвал свою фамилию на входе молодому юноше в костюме и его пропустили. Для начала, ещё на пороге были слышны громкая музыка и ещё более громкий смех. Это уже явно не походило на что-то более или менее приличное. Мастер снова поправил бабочку, но это уже скорее от раздражения или нервов. Он вошёл в большие двустворчатые двери и увидел настоящую вакханалию: десятки людей, в мундирах, в костюмах, в платьях, танцующие под американский джаз (откуда-то из угла звучала живая музыка, кто-то очень старательно пел). Кто-то танцевал уже на столе, несколько танцевали по двое вплотную к стене (Кто это? Министр путей и сообщений Баварии обжимается с едва ли совершеннолетней девицей?) Мастер подавил желание развернуться и уйти. Он решил, что хотя-бы должен найти Воланда и разобраться на кой черт он ему понадобился в посольстве. И только журналист подумал, что найти его друга будет невозможно среди пьяной, потерявшей голову, толпы, как вдруг заметил какую-то особенно столпившуюся кучку людей в кителях и пиджаках. Они создали что-то вроде круга и за их спинами ничего нельзя было разглядеть, но что-то подсказало Мастеру, что искать нужно было именно там. Эта кучка напевала какую-то немецкую песню, которую журналист в жизни не разобрал бы — настолько она была неузнаваема в пьяной аранжировке. Вдруг они расступились и Мастер увидел такое родное, раскрасневшееся, улыбающееся до ушей, с горящими глазами, лицо. Да, это был Воланд, обнимающийся с двумя мужчинами — в каждой руке по одному, — которые, в свою очередь, с другой стороны тоже обнимали по мужчине. Получалась такая цепочка из мужчин. И все они каким-то образом ещё и держали в руках по пинте пива. И пели. Ужасно пели. Мастер провел рукой по лицу. Ему нужно уходить из этого дурдома немедленно. Вдруг какой-то пьяный мужчина, очень высокий и широкий в плечах, чуть ли не налетел на него, облил лацканы пиджака пивом, и пробурчал:       — Oops, sorry, man. I didn't mean it… By the way… Are you… Who are you, actually? Are you german?       — German, — ответил Мастер сухо.       — Ha! Don't look like one, — американец хмыкнул. — You too sober for german. Wonna beer? Or shnaps? — Он рассмеялся своей шутке.       — No, thank you. I'm actually looking for my friend…       — Герр Мейстер! — послышался знакомый голос. Воланд материализовался рядом. Его волосы были растрепаны, на глаза, которые были ужасно веселы и пьяный, падала чёлка. — Как я рад, что вы пришли, — он положил руку на шею мужчины и поцеловал его щеку. Мастер не ожидал такого рвения и поднял взгляд на американца, который смотрел на них, но не переставал улыбаться. Сам Воланд был в форме, но потерял где-то китель, оставшись в полу расстёгнутой рубашке.       — So, Theo is your friend! — воскликнул незнакомец и похлопал Воланда по плечу.       — Yes, yes, herr Meister mine very good friend, — ответил Воланд тоже по-английски и чуть ли не упал на американца, пытаясь к нему развернуться. Он громко и заливисто рассмеялся, схватившись обеими руками за плечо друга из посольства, почти прижимаясь к нему всем телом. — You two know each other? — спросил немец, сдерживая смех. — He's an excellent writer! Ты знаешь его, Михаэль?       Мастер сжал губы и отрицательно помотал головой.       — We just met.       — Then let me introduce you to my sweetest american friend — Thomas. Thomas, — this is Michel, Michel, — this is Thomas, — Воланд дотянулся второй рукой до Мастера и теперь он опирался сразу на двоих мужчин.       Американец казался действительно вежливым и приятным, несмотря на уровень алкоголя в его крови, но вот Мастер этим обаянием не проникся. И все же руки пожать пришлось.       — Your friend isn't drunk at all, Theo, — заметил Томас.       Воланд посмотрел на Мастера так пристально, словно искал на его лице признаки сотрясения мозга.       — Then we must fix it!       Но вдруг кто-то в серой форме постучал Воланда по плечу, тот отвлёкся, что-то воскликнул очень приветственное и, извинившись, снова растворился в толпе. Мастер тяжело вздохнул и решил, что ему нужно уходить отсюда как можно скорее. Однако внезапно перед ним появилась рука с бокалом виски. Чуть выше руки голос сказал:       — Ignore him. He's always like this at the parties. Everyone likes him or fears him. Anyway everyone wants his attention. Must be his job such a hurd to do.       Мастер посмотрел тяжёлым взглядом на правильные черты лица американца, принял виски и сделал большой глоток. Томас, наконец, понял, что с ним не очень хотят вести диалог, и, извинившись тоже ушёл, оставляя нового знакомого самому себе. Журналист же снова нашёл взглядом Воланда. Видеть его таким было странно. Неприятно. Но, если присмотреться, то можно было увидеть, что люди вокруг него чуть ли не в рот ему заглядывали, а тот как будто этого не замечал или делал вид, однако лицо у него было ужасно довольное и румяное. Раздался знакомый, высокий, заливистый смех, почти мальчишечий. Мастер залпом допил виски, удовлетворился горячим потоком, который растекался внутри него. Кончики пальцев стало покалывать. Он решил для приличия пошататься вокруг ещё минут десять и уже точно уходить. Во время этих шатаний на него вдруг упала девушка. Обдав его лицо алкогольным дыханием, она сказала ему что-то о том, что он красив, но Мастер быстро передал её в какие-то другие руки и присел на стул у стены, прямо под окном. В какой-то момент он обнаружил среди разномастной толпы герра Майгеля и даже удивился, что тот ещё жив. Майгель, в свою очередь, его тоже почему-то заметил, хоть они были и не знакомы. Взгляд Фрагерра был озадаченным и слегка потеряным. Неужели чувствует как на шее затягивается верёвка? Мастер почему-то кивнул ему, не зная, что ещё делать и почему на него так смотрят. Седовласый немец в маленьких очках отвернулся от него. И вот за это короткое время журналист потерял из виду своего пьяного друга. Потеря, конечно, была не трагичной, но трагичной её делала внезапно образовавшаяся компания для Мастера. К нему совсем рядом плюхнулся пьяный, потный, краснющий штурмбаннфюрер Ганс как его там (фамилия совсем вылетела из головы), которого он встретил в ресторане, когда обедал с Воландом.       — Герр журналист! — воскликнул пьяный немец, кажется, тоже забыв фамилию того, к кому обращался. — Как здорово, что вы пришли! В карты играете? Мы скоро начнём.       — Нет, совершенно не играю, да и не умею. — Мастер виновато улыбнулся и пожал плечами, только чтобы от него отстали. У штурмбаннфюрера округлились глаза и, кажется, даже немного протрезвели от неожиданности ответа.       — Как это прискорбно! — Ганс надул губы и замолчал. Журналист уже было подумал, что свободен, настолько молчание между ними затянулось, но вдруг немец сказал. — Вы, кажется, очень понравились Теодору. — Мастер продолжал молчать, но с настороженностью. — Да, понравились… Он нахваливал ваши статьи.       — Герр Воланд слишком высокого обо мне мнения, — тихо сказал Мастер.       — Тео очень проницательный человек, — значительно продолжил штурмбаннфюрер.       — Я заметил… — начал Мастер неуверенно и уже вообще пожалел, что начал, но раз сказали «а»… — Я заметил, что люди его обожают. И дело не в должности или положении. Что они правда хотят ему понравиться, ухватить частичку его внимания.       Ганс с интересом посмотрел на него и сказал:       — Да, вы, кажется, и в правду хороший журналист. Я знаю Тео уже давно и так всегда было. Куда бы не пошёл, неважно где и кто — Тео всегда становится центром внимания! Это у него дар такой. Он к каждому может найти подход. — Снова штурмбаннфюрер замолчал ненадолго, наблюдая за пьяными телами своих коллег. — Слухи ходят, что… Его переведут в Берлин.       — Берлин? Вот как? — сердце Мастера сначало сжалось, но он выстоял эту первую волну.       — Повысят, говорят. О! Картишки, картишки! — оживился Ганс и приподнялся с места, словно готовясь к забегу. — Точно не хотите, герр журналист? Сейчас начнут!       Мастер покачал головой и снова остался один. Воланд всё не показывался. Рано или поздно найдётся, подумал разведчик, но все же рано никак не случалось, оставалось только поздно, поэтому он решил пойти поискать друга по другим комнатам. Возможно, в одной из них он сел играть. Известие о возможном переводе Воланда Мастер старался не слишком задерживать в своей голове, зная, что слухи часто остаются просто слухами. Ни к чему было лишний раз беспокоить и так расшатанные нервы. Тем не менее, словно паразит, эта новость стала прогрызать в его голове отверстие.       В одну половину комнат было лучше вообще не заходить, если судить по недвусмысленным звукам, доносящимся из-за дверей, а другая была заполнена народом. Мастер прогуливался среди них, раздобыв второй стакан виски. Вдруг на него обратила внимание бледная, высокая женщина, с почти пепельными волосами и голубыми глазами. Журналист узнал в ней секретаршу Воланда — Галлу и даже обрадовался. Вокруг неё крутилось пару мужчин, но одним изящным взмахом женской руки они отступили от неё.       — Герр Мейстер, как приятно вас видеть, — Она протянула ему свободную от вина руку для поцелуя. Вне рабочего места девушка вела себя гораздо смелее. Хотя, возможно, так на неё действовал алкоголь. — Герр Воланд предупреждал, что вы должны приехать. Вид у вас какой-то потерянный. Должно быть, вы его и ищете?       — Всё так, дражайшая фрау… — Мастер запнулся, поскольку не знал её фамилии.       — Ах, просто Галла!       — Галла, дорогая, — Он даже приятно улыбнулся, чего сам от себя не ожидал. — Я бы хотел, чтобы вы передали герр Воланду, что я ушёл. У меня много работы.       — Уже уходите? — Девушка выпучила глаза, а затем обиженно поджала красные губы. — Герр Воланд очень расстроится. Впрочем, и я тоже.       — Не думаю, что герр Воланд заметит в таком состоянии.       — Так ведь я замечу!       — В любом случае, не могли бы вы передать мои извинения…       — Если так хотите, то передайте сами, делов-то. Герр Воланд, кажется, в кабинете дальше по коридору, через две двери.       Мастер поблагодарил секретаршу, взяв её ладонь в свои и снова поцеловав, и проследовал туда, куда ему указали. Действительно, Воланд оказался в кабинете, сидящем в кресле у кофейного столика. Он курил, откинувшись целиком на удобной спинке и задрав голову к потолку. Одна его рука расслабленно свисала, почти касаясь пальцами пола, а другая держала сигарету у самых губ. Журналист уже хотел войти, но услышал чужие шаги, поэтому спрятался за стену рядом с открытой дверью. С этого ракурса он не мог видеть, что происходит, но слышал, что шаг остановился.       — Вы слишком мучаете себя работой, — сказал незнакомый голос по-немецки, но с сильным американским акцентом. — Все эти бумажки сведут нас в могилу. Особенно у вас в Германии.       — Работа мучает меня, дорогой мой. — Послышался шумный выдох. Затем, Воланд продолжил. В его голосе не было намёка даже на каплю алкоголя. Он был низким, серьёзным, рабочим. — С бумагой ещё можно справиться… Впрочем, и с управлением тоже. Это никогда не было трудным.       — Что же тогда?       — Русские.       Мастер вздрогнул.       — Лезут как вши, — продолжил немец. — Избавишься от одного, появится другой.       — Ах, это… I heard, you did a great job on the Ludwigstrasse today.       Снова молчание, снова шумный выдох.       — Yeah. That wasn't the hardest part. The hardest part is what comes after, at my office.       — Are you sure he's russian, Herr Voland?       — Why? Are you afraid it's one of yours? — В его голосе послышалась насмешка. Затем действительно появился короткий, высокий смех.       — Well…       — Он русский. Не переживайте. Хотя теперь нет весомой разницы.       — Германия наплевала на Версальский договор…       — Европа наплевала этим проклятым договором на Германию! — вдруг сорвался Воланд и закашлялся, видимо, подавившись дымом. Наступило молчание. Мастер не дышал. Спустя бесконечные несколько минут немец выругался. — К чёрту!       Послышался скрип кожи. Нужно было срочно уходить. Мастер юркнул в соседний кабинет, который, на его счастье, оказался пустым. Журналист остался в полной темноте, прислушиваясь к шуму за дверью. Возникли и исчезли тяжелые, армейские шаги. Воланд ушёл. Через короткое время соседняя дверь закрылась, послышался поворот ключа, а за ним новые шаги. Мастер смог вздохнуть. Он обессиленно прислонился лбом к двери. Это был Бездомный. По-другому быть не могло. Они взяли Бездомного. Да, конечно, наверняка было ещё много других разведчиков, о которых Мастер не знал, да и знать ему не положено было, но он почему-то чувствовал, что это Бездомный. Сколько же ему было лет? На вид не больше двадцати пяти, когда он увидел его впервые. Мастер сложил обе ладони на губах. Голова была полна десятками мыслей и пуста одновременно. Он дал себе две минуты на то, чтобы прийти в себя, но дальше нужно было в любом случае выбираться из посольства.       Тут вдруг непостоянное, предательское чутье разведчика решило объявить себя. Мастер сначала почувствовал чужой взгляд на затылке, а затем услышал шевеление. Он обернулся так, будто позади него была смерть, которая развернула его сильной костлявой рукой. Мастер больно ударился лопатками о дверь и увидел на другом конце комнаты у зашторенного окна Фрайгерра Майгеля. Тот стоял во фраке и, безусловно, все это время не сводил с него таких же испуганных глаз. Они смотрели друг на друга как два столкнувшихся кота. И каждый не решался атаковать. Майгель был здесь все это время. Один. Не нужно было быть разведчиком, чтобы догадаться, что он делал в этой комнате.       — Фрайгерр Майгель… Добрый вечер…       — Герр Мейстер…       Они никогда не были друг другу представлены. Это ж надо было так попасть. И ни одной путной мысли о плане отступления в голове журналиста не было. На лице Майгеля тоже происходила какая-то борьба. Борьба одного страха с другим. Это выражение лица Мастер знал не понаслышке. Какой-то из этих двух страхов победил в немце, потому, прижав кулак к лацкану фрака, Фрайгерр быстрыми шагами преодолел расстояние между ними. Журналист дернулся, но не успел что-либо сделать, как последовал горячий, отчаянный шёпот:       — Они хотят ввести расовые законы!       Смысл слов дошёл до Мастера гораздо позже. Он посмотрел в испуганные глаза Майгеля, который смотрел в ответ, желая убедиться, что его поняли. А ещё немцу заслоняли дверь.       — Отойдите от двери, — сказал он, набираясь настойчивости в голосе.       Мастер почему-то послушался и отошёл в сторону. Фрайгерр бросил на него последний, многозначительный, но все же испуганный взгляд и вышел, оставляя разведчика в одиночестве. Из всей этой мизансцены Мастер понял, что Майгель догадался, что он тоже подслушивал, а подслушивать могли либо доносчики, либо шпионы. Поскольку вероятность того, что в одной и той же комнате спрячутся сразу два доносчика была мала, то оставался только один вариант. Не было понятно догадался ли Майгель, что они работают на одну страну, но ведь он мог и что-то узнать по своим каналам. Черт его дери, как работает вся эта московская шпионская сеть. Быть может, Бездомный был и его связным, а это значит, что передать информацию больше было некому, а тут удачно подвернулся Мастер. И вообще, что это была за информация, которая стоила того, чтобы раскрывать свою завербованность?       Расовые законы.       Что это значило? И неужели Майгель думает, что Союз может с этим что-то сделать? Лига Наций ни черта не смогла, а уж Коминтерн не шевельнет и пальцем. Раса… Только одна «раса» мозолила глаза НСДАП. Что они хотят ввести? Сегрегацию? Боже, ведь фюрер не затыкается о чистоте крови. Что, черт возьми, должен Мастер сделать с этой информацией? Он бы, может, и рад её передать, да только пока некому было. Мужчина тяжело вздохнул и проклял всё, что мог, в том числе и Майгеля и себя. В любом случае, ему как можно скорее нужно было выбираться из ставшей вдруг тесной комнаты.       Спустя несколько минут Мастер уже шёл по мощеной дороге, кутаясь в пальто от промозглого ветра и придерживая шляпу, но далеко ему уйти не удалось. Тёплый свет ещё выхватывал его черты у полной луны. За мужчиной следовали быстрые и знакомые шаги.       — Мейстер, — позвал Воланд, догоняя. — Зачем же так спешно уходите, совсем не попрощавшись?       Журналист обернулся через плечо и, стараясь звучать устало, но не сумев скрыть раздражение, выплюнул:       — Простите мне, но я иду домой!       Такой интонацией немец оказался сбит с толку ещё больше. Между его бровей появилась глубокая морщинка. Он даже замер на мгновение в недоумении, но быстро вернулся к преследованию.       — Позвольте, хотя-бы машин-       — Не надо машину, я пешком, — перебил Мастер. — Здесь недалеко.       Он пошёл дальше и свернул в мало освещенный переулок. Шаги последовали за ним. Шли молча. Расстегнутая шинель Воланда развевалась на ветру вместе с таким же не застёгнутым нашедшимся кителем. Зато на голове сидела фуражка. Через несколько метров Мастер не выдержал этой раздражающей настойчивости и, резко развернувшись, прошипел тихо, чтобы никто другой не услышал:       — За каким чёртом я вам вообще понадобился на этом бале Сатаны?       Воланд замер. Посмотрел растерянно в голубые глаза.       — Я хотел вас увидеть… — ответил он серьёзно.       — Увидели. Довольны? — Мастер криво улыбнулся. — И я буду очень признателен, если вы прекратите посылать ко мне ваших людей в машинах! Они всех только пугают и меня в первую очередь.       — Мне кажется, вы сейчас наговорите глупостей, о которых завтра будете жалеть, — мягко, но при этом смотря на журналиста тяжёлым взглядом, сказал Воланд.       Мастер развёл руками, мол «ничего не попишешь» и невесело хмыкнул.       — Вы кажетесь очень расстроенным, — продолжил немец. — Пожалуйста, скажите мне, что вас расстроило. Я постараюсь это исправить насколько это в моих силах.       От не намеренно злой иронии в словах Воланда Мастер был готов рассмеяться, но сдержал себя. Он лишь посмотрел в разноцветные глаза, его лицо расслабилось, а брови наоборот — приподнялись.       — Вы были мне противны в том здании среди этих людей. — Журналист решил сказать хотя-бы часть из того, что его растоптало этим вечером. Лицо Воланда не изменилось, но глаза потемнели. — Я не осуждаю — каждый выживает как может. Я не в праве вас осуждать. Мне просто вас очень жаль. Да и себя тоже.       — Вам меня жаль? — лицо гауптштурмфюрера ожило. Оно сжало губы, затем освободило их, но стиснуло зубы. Ноздри раздулись, а глаза горели.       — Потому что вы, кажется, поверили в то, во что играли, чтобы выжить. Оно просочилось сквозь вас, но это не страшно. Это грустно. Вы защищаете государство, которое ненавидит вас за то, кто вы есть. И оно съест вас, не важно как хорошо вы притворяетесь.       Губы Воланда сжались к центру. Он смотрел прожигающим насквозь взглядом, словно через него пытаясь понять значение сказанного Мастером. Мастер же посмотрел в сторону и, тихо выругавшись, развернулся, чтобы продолжить путь. Настойчивых шагов за ним не последовало. Гнев и горькое чувство обиды резко всколыхнулось в нем так, что, не думая, мужчина снова развернулся и быстрыми шагами вернулся к нему, схватив воротник чужого кителя обеими руками.       — Вам стыдно быть собой! — сквозь зубы прошипел Мастер, обдавая бледное лицо немца своим дыханием. — Вот до чего они вас довели. А вы и рады услужить.       — Вы упрекаете меня? — Здесь уже терпение Воланда иссякало. Он бросил взгляд в сторону в поисках живой души, но никого не нашёл и продолжил тихо, но от этого слова его не потеряли в силе. — В чем же я, по-вашему, виноват? Или я кругом виноват? — Немец вцепился одной горячей рукой в запястье Мастера, вынуждая того отцепиться от воротника. Так они и держали друг друга в свете электрического фонаря посреди пустынной улицы и смотрели друг другу в глаза.       — Я, как и все люди, упрекаю вас в том, чего не понимаю, — как-то обессиленно ответил мужчина. — Или понимаю слишком хорошо.       — Разве не вы, как и я, проливали кровь за Германию? Разве то, что с нами сделали, не унизительнее всего, что переживала Германия в своей истории?       Мастер не смог совладать с собой и скривил лицо. Не столько от услышанных слов, сколько от напоминания о той лжи, что он нёс с собой. Той лжи, которой человек перед ним не заслуживал.       — Я воевал за другую страну, — сказал он и это было правдой. — Той страны давно нет. — И это тоже правда. — Я был врачом. Я проливал чужую кровь, чтобы спасти. — Мастер отпустил воротник кителя и хотел отступить на шаг, но похолодевшая рука держала его крепко. — Я не хочу спорить с вами о политике.       — Тогда о чем мы спорим? — Ресницы Воланда дрогнули, а взгляд смягчился едва уловимо.       — Я не знаю… Я не знаю…       — Вы злитесь на меня, — бесцветным голосом сказали ему по-немецки.       — Я последний человек, у которого есть право на вас злиться, но да, я злюсь на вас.       Где-то в мюнхенских застенках находился молодой, светловолосый парень, который не сделал в своей жизни ничего плохого, кроме того, что у него не хватило интеллекта не ввязываться в то, что ему предлагали двое мужчин в форме после выпуска из университета. Куда ему! Он был слишком мал, чтобы застать даже тот беззубый царский режим. Он был слишком мал, чтобы понимать, что вокруг идёт гражданская война. Возможно, ещё ребёнком он пленился шпагами и пушками, играл во Врангеля и Будённого, да так и не перестал играть, когда вырос. Мастер проходил мимо таких мальчишек в те ужасные дни в Крыму и жалел их детское равнодушие к смерти, одновременно завидуя ему. И сейчас Мастер жалел этого глупого мальчика и даже не потому что тот умрет, а потому что умрет он за небытие. Себя же он так пожалеть не мог.       Воланд нахмурился, складывая лоб морщинами. Взгляд его стал совсем тяжёлый и пристальный. Мастеру даже показалось на одно нелепое мгновение, что тот прочёл его мысли. Страх спустился по позвоночнику. Он сделал шаг назад и в этот раз его руку отпустили.       — Позвольте мне навестить вас завтра? — вдруг спросил немец, вызывая полное замешательство на ещё возлюбленном лице. «Навестить» после такой-то истерики и упрёков? — Кажется ясным, что сегодня мы больше ничего друг другу сказать не можем так, чтобы не пожалеть после. Я приду завтра. Обещаю, без чёрных машин и шофёров. Вас, кажется, многое мучает и пугает, мой дорогой. Я глупо сделал, что затеял всю эту пошлость с посольством. Мне нужно было просто ехать к вам. Вы позволите приехать завтра вечером после пяти?       Говорил Воланд так размеренно и спокойно, что Мастеру стало стыдно за самого себя. Нервы у него, кажется, действительно расшатались. И было от чего им расшататься! Это сомнение и замешательство так легко читались на лице журналиста, что Воланду пришлось сказать, но как-то глухо, с привкусом страха на самом конце слов:       — Если, разумеется, вам ещё приятно меня видеть…       Мастер хотел отказать ему. После стольких неосторожно брошенных слов и того месива в его груди, он не мог представить, чтобы Воланд вновь вошёл в его квартиру вот так просто, как будто ничего не было. Хотя, справедливости ради, его первый и пока единственный визит тоже не был лёгким. Однако мысль о том, что этот невероятный, тёплый до ожогов человек никогда не переступит больше порог его дома, заставила Мастера почувствовать падение в чёрную пустоту.       — Если вы ещё не презираете меня, — отзеркалил журналист. — приходите.       — Презирать вас невозможно, — ответил Воланд.       Никогда ещё слово «невозможно» не было настолько бессмысленным, как сказанное в этот момент. Мастер знал, что презирать его ещё как возможно и даже нужно. Немец поблагодарил его и они попрощались, разойдясь по разные стороны.       Мастер в эту ночь почти не сомкнул глаз, потому что горбил спину над письменным столом, записывая что-то на обратной стороне листов, испорченных печатной машинкой в угоду будущих газетных статей. Лишь когда солнце забило лучами в его подвальные окна, журналист убрал написанное под заветную половицу и лёг спать.

***

      Очень странно, но Воланд так и не пришёл в тот день. И не пришёл на следующий день и на следующий. Впрочем, ничего странного в этом не было. Мастер бы на его месте тоже не пришёл. Слишком это всё было рискованно и ненужно. Воланду уж точно не нужно. Мастер искренне пытался сделать вид, что ничего не произошло. Он исправно ходил на работу и даже улыбался коллегам, писал какие-то статьи, бегал по всему городу по поручениям. Было лучше обо всём забыть и жить дальше. Москве можно было что-нибудь наплести, но, пока что, даже за этим надобность отпала, поскольку новый «связной» ещё не объявлялся. О старом было лучше не думать, потому что думать было не о чем. Хотя, советское правительство могло и обменять его на кого-то из германских заключенных в Москве, но на такое они шли крайне редко, да и Бездомный был совершенно неподходящего полёта. В общем-то, всё шло как обычно, только вот журналист, гуляя по городу с рабочими целями, неизменно обходил ту улицу, на которой располагалось здание СД.       И даже несмотря на то, что вот такое молчаливое «прощай» Воланда Мастер мог себе объяснить — легче от этого не становилось. Самая проедающая, отравляющая мысль, среди тех, что посещали его в эти дни была о том, что теперь его презирают и в этом был виноват только он сам. Возможно, если Мастер увидит Воланда ещё один, последний раз, то он магическим образом излечится и успокоится и больше не будет терзаться чувством вины и бессилия.       Всю эту дилемму в его душе уже спешил разрешить чёрный «Хорьх» и ещё один военный грузовик с людьми, рано утром подъехавший к калитке обреченного журналиста.       Мастер снова писал всю ночь, поэтому, крепко заснув, не услышал шум колёс по асфальту, но зато услышал как беспощадно грохнула калитка во дворе. Он подскочил на диване, на котором так и уснул в рубашке и брюках, но босой. Несколько военных сапог пробежало мимо его высокого окошка. Вот и всё. Пришла за ним его смерть. Как ни странно, обморочного страха Мастер не почувствовал, лишь отрезвляющий голову холод. Он бросился к рукописи, но увидел, что печь его не горит. Даже угли потухли. Оставалась единственная надежда, что половицы сохранят самое опасное, но до того была она призрачна, что мысленно Мастер смирялся с действительностью. К тому же, если уж на него вышли, то ничего не сможет переменить теперь его судьбу. И вот на таких мыслях дверь в маленькую подвальную квартиру вышибли из петель и очень быстро комната наполнилась молодыми людьми в серой форме, которым едва хватало место для свободного перемещения. Мастер мгновенно оказался прижат лицом к полу, а руки его заковали в железо.       Очень быстро в маленькую квартирку пришёл хаос. Разведчик равнодушно смотрел как слетают с полок книги и одежда, как переворачиваются ковры, выворачиваются ящики и зачем-то бьётся стекло. Длилось это до тех пор, пока руки Мастера не затекли. Вдруг кто-то из молодых ребят дёрнул его вверх и, не заботясь о его благополучии, поставили арестанта на ноги. Вот тогда и приблизились те самые шаги. В квартиру вошёл Воланд. Сначала он встал в проходе так, что свет за его спиной не позволял разглядеть ничего, кроме тёмных очертаний. Потом гауптштурмфюрер спустился по лестнице, держа руки сцепленными за спиной, также как и Мастер, с той лишь разницей, что он мог расцепить их при первом же мимолётном желании. Немец спускался медленно, смакуя каждый шаг, но не смотря на когда-то любовника. Офицеры как один стукнули каблуками своих сапог и отдали приветствие. Гауптштурмфюрер встал к арестанту в профиль так, что Мастер мог различить на бледной шее и лице любимые им родинки. На них он и смотрел. Воланд что-то сказал и махнул рукой в его сторону, но тот ничего не услышал, словно у него заложило уши как после разрыва снаряда. Кто-то подхватил Мастера под руки и утащил его из квартиры, волоча босые ноги по полу. На Воланда он уже взгляд не поднял.

***

      Была поздняя ночь. Где-то на улице стрекотали сверчки. Даже луна была скрыта за тучами и не пробивалась в окно с решёткой. Мастер лежал на холодном полу, хотя в камере была кровать, и пытался вычислить сколько рёбер у него было сломано. Он щупал грудную клетку опухшей рукой, дыша через раз. И хоть в кромешной тьме не было видно абсолютно ничего, он знал, что один глаз у него заплыл. Кажется, был сломан нос. Ах да, ещё сотрясение. За всеми остальными физическими проявлениями было трудно разобрать, что болела поджелудочная, но внутреннего, к счастью, кровотечения не было. Кажется, Мастер несколько раз терял сознание, от того не мог сказать наверняка сколько прошло дней. А возможно, это всё был один затянувшийся день. Он попытался было встать, но в лёгких укололо так, что лучше было лежать как лежал. Вот тогда он услышал слабый, приглушенный голос, говорящий по-русски:       — Мастер? Вы очнулись?       Вот уж его разведчик не ожидал когда-либо ещё услышать.       — Бездомный? — спросил Мастер в пустоту хриплым, неузнаваемым для самого себя голосом.       — Да, это я! Как хорошо, что вы очнулись! — Облегчение, которое, впрочем, быстро сменилось на беспокойство. — Как же так вы…       Повисло долгое молчание, потому что у Мастера на неуверенный вопрос был только один ответ в голове, но озвучивать его было как-то совершенно ни к чему теперь. Однако Бездомный сам догадался:       — Я ничего им не сказал! Клянусь!       Мастер языком потрогал нарыв на нижней губе и снова ничего не сказал. Должно быть, его «сосед» очень уж хотел облегчить совесть перед смертью или просто нуждался в разговоре с другим человеческим существом, потому что он продолжил говорить, справляясь в одиночку:       — Подумайте, дорогой Мастер, кто-то ещё мог знать о вас? Я ничего, ничего им не сказал! Да они даже имени моего не знают.       — К чему теперь об этом думать? — неохотно ответил советский разведчик. Снова говорить на родном языке ощущалось странно, как во сне, потому что по-русски он мог позволить себе говорить только там. Слова подбирались медленно, неохотно, как заржавевший механизм, запылившийся где-то в сарае.       Ответа не последовало. Видимо, Бездомный тоже задавался теперь вопросом: и вправду, зачем? Но тут вдруг догадка мелькнула в туманном сознании Мастера и он сказал, пораженный:       — Майгель. Если не вы, то это был Майгель. Мы столкнулись с ним… Он странно посмотрел на меня. Мне тогда показалось, что он догадался.       — Значит Майгель тоже где-то здесь…       Будучи гражданином Германии, Майгель вполне мог быть уже в местах гораздо более отдаленных, учитывая как быстро здесь наладили судебный процесс для своих. Вообще, сроки пребывания в застенках не носили какой-то рациональной мотивировки. С кем-то разбирались за считанные сутки, а кто-то ждал своей участи месяцами. Бездомный говорил что-то ещё, но Мастер уже плохо слышал, проваливаясь в блаженное небытие. И снова он не мог сказать сколько прошло времени к тому моменту, как он очнулся. За окном была по-прежнему ночь, только луна теперь отбрасывала свой голубой свет узкой дорожкой на пол камеры и часть стены. Мастер долго смотрел на неё, раскрыв один глаз, потому что не хотел возвращаться во тьму, как вдруг послышался низкий, как будто потусторонний голос:       — «T'ma, prishedshaya so Sredizemnogo morya, nakryla nenavidimyj prokuratorom gorod…»       Если бы мог, Мастер бы подскочил в ужасе, но вместо этого дёрнулась только его голова в сторону источника звука. Он знал эти строки и знал этот голос. Из тьмы соткался Воланд. Награды блеснули на его груди лунным светом, но оба глаза были совсем чёрными — их свет не касался.       — My nashli vash roman, Master, i ya ego prochyol. Ochen' lestno, chto vy menya v nego dobavili. — Оказалось, что Воланд очень хорошо говорил по-русски, хотя и с сильным акцентом, и, судя по всему неплохо его читал. Он смотрел снизу вверх на своего арестанта и отвечал на вопросы, которые отражались в замученном взгляде. — Vam povezlo, chto iz vsekh, kto obyskival vash dom, po-russki mog chitat' tol'ko ya. — Мужчина расстегнул мундир и запустил руку в перчатке во внутренний карман, доставая из него свёрнутые в трубку листы. Он сел перед Мастером на корточки, заглядывая в избитое лицо. Выражение же лица самого Воланда было каменным, только тонкая линия растянутых губ как будто разрезала его.       В рукописи не было слаженного сюжета, лишь какие-то разбросанные отрывки, всего несколько глав, в которых был Воланд, Бездомный, несколько московских знакомых Мастера, и Пилат с Иешуа. Рукопись обрывалась на Варьете и «разоблачении» черной магии. Вот и всё. Всего лишь бред, записанный скучающим по родине разведчиком. Скучающим по родине и влюбившемся в идеологического врага этой родины. Мастер внимательно посмотрел в потемневшие глаза, приподняв голову, словно пытаясь в них что-то найти и спросил на немецком:       — И как? Вам понравилось? — Он мрачно усмехнулся.       — Этот роман — одно из ключевых доказательств вашего шпионажа. — Уклонился от ответа Воланд. Его голос был холодным, слишком выверенным. — Вы это понимаете?       — Я понимаю, что то, что в романе есть вы — причина, по которой меня не спрашивали о нём на допросе. Вы всё ещё не приобщили его к делу. — Мастер замолчал, потому что сил потребовалось слишком много на формулировку двух длинных предложений. Воланд окинул его истерзанные одежду и тело острым взглядом. Рот его сжался к центру. В это взгляде Мастеру удалось выхватить раздражение. Гнев спрятать труднее всего.       — Почему ты написал это? — тяжелый взгляд вернулся к лицу арестанта.       Мастер ничего не ответил. Он и сам не знал.       — Почему ты написал про меня? — Поддавшись ближе, шёпотом спросил Воланд. И с такого расстояния Мастеру удалось разглядеть в сведенных к переносице бровях, морщинах на лбу, тёмных кругах под глазами и в самих глазах какое-то переживание.       — Разве это не очевидно? — ответил он вопросом на вопрос и вымученно улыбнулся. — Потому что писатель должен любить своих персонажей.       Вот теперь гнев очень отчётливо проступил на лице Воланда. Он выпрямился во весь рост и отошёл к двери, кажется, намереваясь уйти.       — Вы ненавидите меня, — сказал Мастер, потому что знал, что сейчас этот человек уйдет и он больше никогда его не увидит. — Я лгал вам и вы ненавидите меня. Вы пришли, чтобы сказать мне об этом, потому что больше некому. — С трудом и острой болью где-то в районе груди, он приподнялся, чтобы попробовать сесть. Чтобы не смотреть совсем уж унижено с пола. Воланд обернулся, но он ушёл с лунного света и потому его лица почти не было видно.       — Скоро состоится суд и вас расстреляют, — сказал он, усмехнувшись.       — Никогда не обманывал себя о том каким будет мой конец.       Немец сделал тяжёлый шаг вперед, к сидящему перед ним, измученному человеку. Он наклонился к нему, чтобы посмотреть в окровавленное лицо.       — И теперь вы готовы умереть за страну, которая ненавидит вас и заставляет стыдиться себя? — С долей горького наслаждения спросил Воланд. Его губы растянулись в кривой улыбке.       — Нет-нет, я умираю не за какую-то там страну, а за себя. За последствия своих собственных действий.       Уголки губ Воланда опустились. Взгляд его прожигал насквозь. В этом взгляде было много всё ещё невысказанного. Рука в кожаной перчатке всё ещё сжимала рукопись с такой силой, что все листы безнадёжно помялись. Мастер посмотрел на своё единственное детище, которое могло бы остаться после него.       — Вы так и не ответили понравилось ли вам… Я бы хотел умереть, зная ваш ответ.       Разноцветные глаза долго и пристально смотрели на него, ища в опухшем от ударов лице решение.       — Вы заслуживаете умереть, не зная, хороша ваша вещь или нет, — сказал Воланд сухо. — Но то, что я скажу, возможно, причинит вам ещё больше боли: она могла бы стать гениальной, если бы только у вас было больше времени.       Мастер робко улыбнулся. Здесь гауптштурмфюрер просчитался, потому что его волновала рецензия одного единственного читателя и он её получил. Остальное не имело значения.       — Тогда я посвящаю её вам.       Глаза Воланда вспыхнули неподдельным, почти детским удивлением.       — Рукопись ваша, — продолжил Мастер. — Простите только, что не закончил.       Немец опустил взгляд на измятый подарок в своей руке. Он выпрямился и развернулся обратно к двери. Уже грохнул железный засов, отворилась тяжёлая дверь, и из этого шума родились тихие слова Воланда:        — Ты думаешь, что у Пилата был выбор?       Мастер удивился, хотя эмоциональные реакции на его лице были сильно ограничены, и сказал:       — Я в это верю.       Воланд ничего не ответил и вышел из камеры, с шумом закрыв за собой дверь. Мастер остался один на один с лунной дорогой в его чёрной комнате.

***

      Через несколько дней прошёл суд. Процесс занял не больше пятнадцати минут. Было несколько генералов, много офицеров и всего один судья в длинной, чёрной мантии. Мастера, переодетого в темно-синюю тюремную робу, под конвоем проводили за стол перед военным судьями. Рядом с ним сидел его адвокат, которого тот впервые увидел. Судья зачитал обвинения, затем генералы по очереди кричали какие-то оскорбления и угрозы, но Мастер не слишком обращал на это внимание. Вернее, происходящее в большом зале вообще его не занимало, потому что он был занят новой главой, в которой Пилат посылает гонца, чтобы убить Иешуа, висящего на кресте. Да, Мастер никогда не сможет записать этого и никто, кроме него не узнает продолжения, но, всё же, ему бы хотелось довести роман до конца, пусть даже и в своей голове. Вскоре зачитали приговор. Смертная казнь. У подсудимого не спросили считает ли он себя виновным или не виновным, адвокат не вымолвил ни слова, лишь бросал гневные взгляды на своего клиента. Ещё пару оскорбительных эпитетов и на этом процесс был окончен. Мастера отвели обратно в камеру. Единственное, что для него было важно узнать из этого процесса, что рукопись не была приобщена к делу. Никто даже не упомянул её.              Мастер был рад снова оказаться в камере, потому что так ему никто не мешал закончить роман. Бездомный перестал отвечать пару дней назад. Его больше не было в соседней камере.

***

      — Как тебя зовут?       — Ваня меня зовут!       — Иван. Хорошее имя.       — А ваше имя?       — Это не важно. Я помолюсь за тебя, Ваня.       Мастер проснулся в кромешной тьме. Нельзя было спать, нужно было закончить роман, но его тело так сильно ослабло и истощилось, что он сам не замечал, как проваливался в сон. Ему приходилось заставлять себя говорить вслух, чтобы точно знать, что он не спит, но это не слишком помогало.       — Афраний уже уходил в сад, а за спиною Пилата в руках слуг уже мелькали огни. Три светильника на столе оказались перед прокуратором… — Мастер задумался, подбирая слова. — …и лунная ночь тотчас отступила в сад, как будто Афраний увел ее с собою. Вместо Афрания на балкон вступил неизвестный маленький и тощий человек рядом с гигантом кентурионом. Этот второй… поймав взгляд прокуратора, тотчас отступил в сад и скрылся.       Он долго так шептал во тьму, иногда останавливался и задумывался над дальнейшими словами, но всё же работа текла как ручей. Мастер уже подходил к концу главы и шептал:       — Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали». Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул: «Кто это сделал?» «Не будь ревнив», — оскалясь, ответил Пилат и потер руки, — «я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя». «Кто это сделал?» — шепотом повторил Левий. Пилат ответил ему: «Это сделал я».       На последнем предложении лязгнул засов и с грохотом отворилась тяжёлая дверь. Жёлтый свет хлынул в камеру. Короткая мысль о том, что он не успел вспыхнула в голове Мастера и тут же погасла. Тёмные очертания высокого человека в форме и шинели нависли над ним. В два шага немец оказался рядом с арестантом и бледной рукой схватил его за плечо, грубо поднимая на ноги. Мастер зашипел от боли, но заставлял своё тело слушаться.       — Быстрей, нужно уходить, — сказал такой знакомый голос.       — Воланд?! — Мастер отшатнулся от неожиданности. — Это будешь ты? — с ужасом спросил он.       Воланд нахмурился и ещё раз повторил шёпотом, но всё же громче и медленнее:       — Нам нужно уходить! Понятно?       Мастер пытался найти в разноцветных глазах хоть какой-то ответ, но в них была только холодная сталь, поэтому он просто кивнул и позволил Воланду чуть ли не тащить его за плечо прочь из камеры. Лишь на выходе из длинного коридора они встретили двух конвойных, которые, впрочем, лежали на полу без сознания. Мастер решил не задавать вопросов. Они быстро шли по длинным, тёмным коридорам, пока, наконец, не оказались на свежем, холодном ночном воздухе где-то на заднем дворе большого здания. Здесь уже стоял тот самый черный «Хорьх». Воланд открыл пассажирскую дверь и практически затолкал туда Мастера, приказав тому лечь на пол, а сам сел на место водителя. Арестант неудобно скрючился на полу, стараясь не тревожить свои рёбра. Всё, что ему было видно со своего места это кусочек фиолетового неба через окно машины и профиль Воланда. Он видел, как напряжена была челюсть немца и каким было бледным его лицо. Машина тронулась и выехала на тихие мюнхенские улочки. Через какое-то время Мастер услышал звон колоколов и понял, что это звон пасхальной службы. Вдруг яркий луч осветил салон машины и она остановилась. Они достигли контрольно-пропускного пункта. Мастер старался не дышать. Воланд обменялся парой реплик с молодым офицером и их пропустили, даже не взглянув в салон. Вскоре в окне машины показались верхушки сосен в лунном свете и Мастер понял, что они едут через лес. Стало безопаснее, поэтому Воланд заговорил первым:       — Ты можешь сесть, но не вставай с пола. — Он, не отвлекаясь от дороги, протянул Мастеру средних размеров плетённую корзину. — Здесь еда и вода.       Взяв предложенное в руки, мужчина откинул шаль, которой покрывалась корзина, и из тьмы на него посмотрели два больших зелёных глаза.       — Бегемот?!       — Велел Азазелю привезти его.       Мастер выпустил кота на пассажирское сиденье, но тот очень быстро забился куда-то рядом с ним на полу, потому что, судя по всему, плохо переносил поездку на машине. Мужчина сначала осушил половину фляги с водой, утоляя суточную жажду (перед судом его всё же напоили, но не накормили), а затем съел несколько кусков хлеба с сыром. Они продолжали молчать на протяжении пары часов. За это время бывший арестант успел передумать многое. В особенности свое тепершнее положение. Хотя он все ещё не совсем понимал куда его везут, но прекрасно понимал, что не на смерть. Во всяком случае не намеренно. А ещё он понимал что ждёт Воланда и его семью за проявленный акт измены родине, да и не только родине, но и жене. И именно это Мастера беспокоило больше всего и вселяло недоверие по поводу своего положения. Ведь не мог же гауптштурмфюрер Мюнхена, любимец партии и вообще всех вокруг, вот так просто перечеркнуть всю свою налаженную и прекрасную жизнь. Уж точно не таким глупым поступком. Мастер лишь уповал на то, что Воланд понимал, что делает и всё в его плане безупречно продумано. Вообще он уже решил, что если его завезут просто поглубже в лес и отправят восвояси — это будет очень гуманным и самым лучшим из возможных для него раскладов.       Действительно, машина заехала в просёлок и остановилась, заглушив мотор. Фары немедленно потухли и стало совсем темно. Воланд велел Мастеру выйти из машины и они оба ушли с дороги глубже в лес. Немец достал из багажника небольшой чемодан, лопату, и военный фонарь. Лопату он дал в руки Мастеру, а сам включил фонарь, и мужчины направились за широким холодным лучом вглубь леса. Когда они отошли на такое расстояние, что из обзора исчезли и машина и дорога, Мастер сказал:       — Воланд, пожалуйста, объясни мне, что происходит. — Он шёл медленнее из-за полученных травм и видел только спину своего спасителя и похитителя, но старался не отставать и смотреть под ноги, куда падал свет.       — Я думал русские шпионы сообразительнее, — сказал Воланд, плохо скрывая раздражение, но продолжая идти вперёд. — Я спасаю тебя, потому что это в моей власти.       — Спасаешь? Но куда?       — Туда же, куда и герр Ремарк.       — Воланд… — Мастер замер. Облегчение всё никак не приходило к нему. — Ты ведь знаешь, что они с тобой сделают, когда узнают! — отчаянно проговорил он, схватив плечо мужчины, останавливая его.       — Поэтому я тоже здесь, в этой машине, — легко ответил Воланд и даже слегка улыбнулся.       — Что же будет с твоей семьёй?              — Лизель получила приглашение в Голливуд. Она с девочками сейчас на другом конце океана.       — Они знают что ты задумал? — Воланд ничего не ответил, но Мастер понял, что не знают. — Ты не имел права делать этот выбор за них!       — Я совершенно тебя не понимаю, — холодно сказал немец. — Сначала ты упрекаешь меня в том, что я служу проклятой стране, а затем, когда я решаю сделать что-то правильно, я и здесь виноват! — Воланд в раздражении кинул чемодан на землю. Он с лёгкостью сбросил с плеча слабую руку Мастера и опустился на колени. — Я свяжусь с ними после и всё объясню. Уверен, что они поймут, — продолжил мужчина уже спокойнее, открывая чемодан. — Нам нужно сменить одежду. — Он отложил фонарь в сторону и протянул своему «сообщнику» сложенные брюки и рубашку, сверху которых придерживал одной рукой пару начищенных до блеска ботинок.       Их глаза впервые за ночь встретились, едва выхватываемые светом фонаря. Мастер вздрогнул. На него смотрели сухие, покрасневшие, не спавшие, кажется, несколько суток глаза, но смотрели они по-прежнему остро, пронзительно, пригвождая к месту. Видимо, во взгляде Мастера тоже что-то было, потому что Воланд отвернулся, как только отдал одежду.       Когда мужчины переоделись, Воланд выкопал небольшую яму и бросил в неё арестантское тряпьё и свою серую, почти черную в ночи, форму. Вальтер отправился из кобуры за пояс брюк под черным пиджаком. Последний раз блестнул Железный крест, прежде, чем был засыпан сырой землёй. По-хорошему, всё нужно было сжечь, но огонь мог привлечь внимание, ведь, наверняка, их уже искали.       Воланд, ничего не говоря, протянул Мастеру раскрытый портсигар. Они закурили. И снова, как из другой жизни, бывший журналист прикурил от Zippo, глядя на бледные, тонкие пальцы, а немец стукнул концом сигареты о крышку портсигара, прежде, чем зажать её губами. Никотин, не употреблявшийся несколько дней, ударил несчастного Мастера так сильно, что он едва сдержался от стона наслаждения.       — Воланд… — начал Мастер неуверенно, выпуская из лёгких дым.       — Я больше не дам тебе сигарет, если скажешь хоть слово о моей семье, — холодно осёк Воланд.       — Я совсем не понимаю происходящее. И меньше всего я понимаю твои действия, прости. Ты арестовал меня, а теперь, ценой собственной жизни… — Мастер обессиленно развёл руками как-бы показывая происходящее.       Воланд кивнул несколько раз, делая последнюю, долгую затяжку, и, предупредив, что окурки лучше не выкидывать, взял в руки чемодан и фонарь, Мастер вытащил из земли лопату, и они пошли обратно.       — У меня не было выбора, — начал немец, внимательно смотря под ноги, освещая путь. — Что я мог сделать, когда чёртов Майгель назвал твоё имя перед несколькими офицерами. Они все тебя знали, знали, что ты мой… — Воланд запнулся, сжал губы, его взгляд как-то потух ненадолго, а невысказанное слово оставило после себя мерзкий привкус. — Я немедленно подписал ордер на твой арест. Разумеется, я не поверил ему сначала, но… Я вёл допрос несколько суток. Показания Майгеля оставались прежними. И эта чёртова половица! Как будто мы не знаем про половицы! — не выдержал Воланд и повысил в раздражение голос, но на Мастера он по-прежнему не смотрел, словно разговаривал сам с собой. — Ты был прав — я возненавидел тебя за твою ложь. Всё было ложью.       — Воланд, мне…       Немец остановился, направил на Мастера луч света, поставил чемодан, и положил освободившуюся руку на его солнечное сплетение. В этом жесте не было нежности, лишь требование, какой-то упрёк.       — Я выполнял свой долг. Я защищал свою страну от тебя и таких как ты. — Воланд вдруг замолчал, сжал губы в тонкую линию и вдруг сухие глаза перестали быть сухими. — Чёртов русский! — воскликнул он. — Не американец, не британец, а сумасшедший коммунист! Именно коммунистом тебе нужно было оказаться! — Теперь в разноцветных глазах плескался гнев вместе с бессилием, обречённостью. — Мне следовало дать тебя убить! — Голос Воланда дрогнул на последнем слове. Он сложил руку лодочкой и указывал подушечками пальцев себе в грудь, словно что-то доказывая. — А теперь нас обоих расстреляют у границы…       Немец резко отступил от него, как будто его окатили холодной водой. Он пригладил волосы ладонью и выправил пиджак, в миг возвращая себе самообладание.       — Воланд…       Разноцветные глаза вцепились в лицо Мастера как голодный зверь вгрызается в свою добычу. Воланд отвёл взгляд и пошёл вперёд к дороге, пресекая всякие попытки на дальнейшие разговоры. В машине их ждал Бегемот, свернувшись на заднем сиденье в большой комок. Мастер занял свое место на полу между креслами, хлопнула дверь со стороны водителя, и машина тронулась дальше. Пассажир напоил кота водой и скормил ему остатки сыра. За пару километров до границы пришлось оставить машину и идти пешком. Когда Воланд загонял «Хорьх» в лес, то, выходя, он вытащил что-то из бардачка и отдал Мастеру. Это оказалась его рукопись. Цела и невредима.       — Вам лучше от неё избавиться, — вдруг сказал Воланд. — На границе вещи будут обыскивать.       Мастер посмотрел на свой размашистый, аккуратный почерк. Он вообще не думал, что когда-либо увидит свою рукопись. Он вообще думал, что будет мёртв к этому часу.       — Вам она понравилась?       — Да.       Воланд вышел из машины. Начало светать. Не имея возможности сжечь бумагу, Мастер разорвал её в маленькие клочья и закопал кучку дальше в лесу. Рукопись было немного жаль, но он всё помнил. Он сможет переписать её, если только выживет в эту ночь.       Границу пересекали с фальшивыми документами и с котом в корзине. Сердце Мастера до того бешено билось, что он не слышал как ему задают вопросы, только по губам разбирал отдельные слова. Осмотрели их чемодан, корзинку, погладили кота и без проблем пропустили. Такого везения не ожидал даже Воланд. В швейцарском КПП их приняли настороженнее, продержали час, но все эмигранты из Германии так тщательно допрашивались и досматривались.       И вот, они оказались в безопасности.

Вместо эпилога

      Они сняли небольшую комнатку на первое время с двумя кроватями и письменным столом. Воланд взял с собой достаточно денег, чтобы продержаться пару месяцев. Оба эмигранта жили под вымышленными именами, с фальшивыми документами. Немец старался не общаться с другими эмигрантами-немцами, потому что никогда не знаешь кому можно доверять, да и о своём бывшем членстве в партии и звании лучше было не распространяться. Мастер же избегал русских эмигрантов, в целом, по тем же причинам. Хотя, где-то в Париже жил его брат, с котором пока не удалось связаться. Так они и жили, только вдвоём, да ещё с котом в маленькой комнатке с аккуратным балконом, выходящим на маленький рынок. Воланд нашёл работу учителем в школе недалеко от дома, но летом, безусловно, делать было нечего. А Мастер нашёл маленькую частную практику у старенького врача-бельгийца. Только по-ночам он писал про Москву, Ершалаим и Воланда.       Наступило лето и пришла жара. Каждый сидел на своей постели поперёк, прислонив спину к цветочным обоям. Мастер расстегнул рубашку на две пуговицы и перечитывал рукопись. На коленях Воланда улёгся Бегемот, который очень громко мурчал и даже щурил глаза. Кот вообще быстро распределил роли между его двумя человеками. Воланд был для почёсываний за ушком и совместного сна, а Мастер… Ну он мог погладить его по спине и, возможно, посидеть рядом, но только когда главного человека не было поблизости. Вот немец лениво поглаживал кота и тоже что-то читал для будущего учебного семестра. На самом деле, две кровати были так близко друг к другу, что, при желании, мужчины могли дотянуться один до другого носком ступни. Когда Мастер в очередной раз что-то перечеркнул и исправил красным карандашом в рукописи (потому что хорошие чернила были слишком дорогие), Воланд поднял на него внимательный взгляд. Ещё через какое-то время он спросил:       — Ты хочешь её опубликовать?       Всё это время он избегал говорить о рукописи, хоть и видел, что тот к ней вернулся. Лишь однажды он выразил любопытство, когда обнаружил, что Мастер помнит всё, что пропало в Германии.       — Возможно. После моей смерти, — не отрывая мыслей и взгляда от своих строчек, ответил Мастер.       — Какую сцену ты пишешь?       — Как Бегемот откручивает голову конферансье Варьете.       Воланд вскинул брови.       — Ты добавил в свой роман нашего кота?       — Я полагал его твоим котом. — Мастер выразительно посмотрел на Бегемота, который прижал уши к голове и закрыл глаза.       Воланд посмотрел на кота как-то задумчиво. Между его бровей появилась глубокая морщинка. Мастер вернулся к вычитке свежей главы, полагая, что разговор уже не будет продолжен.       В дни после их побега было трудно вернуться хотя бы к дружескому общению. Мастер сам не знал и не понимал, как существовать теперь, когда его жизнь едва не прервалась. За безумные годы в России он не раз ощущал на загривке дыхание смерти, но в этот раз он заглянул ей в глаза. До сих пор каждую ночь к нему в кошмарах приходила пара солдат и ставила его к стенке, а он вглядывался в бездонные дула винтовок и неизменно просыпался, когда слышал выстрелы. Мастер просыпался и видел бледное в лунном свете лицо Воланда перед собой на соседней кровати. Он долго вслушивался в его беспокойное дыхание, прежде чем провалиться в сон опять. Возможно, общие кошмары никогда не приходили в их короткие разговоры. Вместе с прошлой жизнью Воланд как будто оставил в Германии что-то важное, что делало его собой. Мастер это понимал. Навсегда перечеркнуть свою жизнь, не видеть свою семью только из-за человека, которого и спасать-то не стоило, — едва ли способствовало хоть чему-то хорошему теперь. Мастер всё понимал и оттого подступиться к Воланду было совсем невозможно. Он едва ли разбирался в том, что происходило в его голове, чтобы пытаться заглянуть в чужую. Поэтому все свободное время Мастер отдавал роману, но, поскольку главным героем романа был Воланд, получалось так, что всё свободное время он отдавал ему же. К тому же теперь, когда Дьявол был рядом с ним каждый день, было гораздо проще его писать. Автор всматривался в его пластику, по-прежнему живое, подвижное лицо и переносил это всё на бумагу. Поэтому работа над романом шла быстро. Но жизнь внутри маленькой съемной комнаты текла медленно.

***

      Спустя месяц такой жизни к Воланду приехала жена с детьми. Он снял для них апартаменты в отеле и долго занимал себя хлопотами к их приезду. Горячо любящий своих детей отец с каждым днем, который приближал день приезда дочек, становился оживленнее, почти самим собой. Лишь по вечерам он, сидя на балконе и куря, много хмурился и о чем-то напряжённо думал.       Настал день встречи в женой и детьми. Воланд ушёл из дома очень рано и Мастер не ждал его обратно несколько дней. Было ещё не понятно, останутся ли Воланды здесь или уедут обратно в Штаты. Было также не понятно, безопасна ли такая поездка для бывшего гауптшурмфюрера, хотя огромные просторы Тихого океана делали Америку безопаснее от Германии, чем приграничная Швейцария. Мастер морально готовился к тому, что останется один. Он решил, что поедет в Париж и попробует найти младшего брата, с которым их разделили перепетии Гражданской войны и отступление Белых.       Возвращаясь тем же вечером с работы, Мастер совсем не ждал Воланда, но тот оказался в комнате, в костюме-тройке, но без шейнего платка и пиджака. Он сидел в полной темноте на постели соседа, закинув ноги на собственную кровать. Оранжевый закатный свет ещё окутывал комнату и делал происходящее каким-то потусторонним. Особенно Воланд казался сошедшим со страниц рукописи. Пришедший включил электрический свет.       — Она хочет развод, — мёртвым, низким голосом сказал Воланд.       Мастер не знал, что ответить. Он лишь со стыдом отметил, что тихо обрадовался. Мужчина прислонился спиной к стене и тяжело вздохнул, не зная, что сказать.       — Девочки будут с ней, — Продолжил немец. — Она не возражает, чтобы я их видел, но… — Его голос затух.       — Как они?       — Младшая едва узнала меня…       — Но что произошло?       — Я рассказал ей о тебе. — Мастер ничего не понял, потому что Лизель Воланд знала в самых общих чертах причину, по которой им не скоро придётся возвращаться в Германию. — Я рассказал ей почему я вывез тебя.       Мастер нахмурился.       — Даже я не знаю, почему ты рисковал своей семьей ради меня и почему сейчас лишаешься семьи из-за меня же. — Воланд в ответ на эти слова посмотрел на него пристально. — Я много об этом думал. И я не понимаю.       — Это очень просто, я с радостью объясню тебе, — сказал Воланд наигранно весело, но лицо его исказилось, как будто от физической боли. — Видишь ли, если бы тебя расстреляли у стенки, я бы вышиб себе мозги той же ночью. Проблема только в том, что я должен был это понять прежде, чем выписывал приказ на твой арест! — Голос его дрогнул, задрожал, не выдержал. — Странно, что ты не смеёшься, потому что, на мой взгляд, это очень даже смешно. Возможно, ты не понимаешь шутку. Корень шутки, разумеется, кроется в том, что ты никогда не любил меня, а я всё же застрелился бы! — Воланд всплеснул руками и поднялся с кровати, хватая со стола шляпу и со спинки стула пиджак.       — Воланд, подожди! — Мастер, едва ли соображая, схватил мужчину за бледные руки, которые всё ускользали от его хватки, но он ловил их снова. Шляпа и пиджак упали на пол. — Воланд, умоляю, не уходи! — громко крикнул он и его вдруг послушались. Немец смотрел на него пристально, словно ожидая удара. — Я люблю тебя!       Воланд замер. Нахмурился, словно не разобрал услышанное.       — Мне жаль, что я причиняю тебе столько боли, — продолжил Мастер, подступая ближе. — Мне жаль, но я люблю тебя.       Плечи Воланда опустились. Губы его дрогнули, а подбородок задрожал.       — Ту durak, Misha, — сказал он по-русски, едва слышно.       — Я знаю. Самый большой дурак на свете.       Миша обнял Воланда и почувствовал как увлажнилась его шея.       13 марта 1938. Аншлюс Австрии. Воланд радовался, что исторические земли возвращаются домой. Мастер лишь качал головой, но ничего не сказал. К этому времени они уже жили во Франции, совсем недалеко от младшего брата Миши.       29 сентября 1938. Мюнхенский сговор. Воланд прочёл о нём из газет и долго ругался на англичан. Затем увидел Чемберлена в телевизоре и рассмеялся. Мастеру в тот день местный журнал русских эмигрантов дал согласие на публикацию двух глав из его романа. Поэтому разговоры о политике сошли на нет. Началась суматоха с романом.       Июнь 1940. Пришлось пешком уходить на юг Франции вместе с мишиным братом и его семьей. Публикация романа отдельной книгой отложилась на неопределённый срок. Успели вернуться в Швейцарию до полной оккупации.       Июль 1941. Мака (как по-семейному звали Мишу домашние ещё в детстве) вместе с Воландом едва убедил брата не возвращаться в Россию.       Апрель 1941. Начали доходить первые сводки с окупированных земель. Брат Маки уехал в Россию и больше его семья ничего о нём не слышала. Воланд увёз их в совсем глухую деревню в альпийских горах.       Апрель 1945. В газетах появились фотографии из Аушвица. Мастер прятал от Воланда револьвер и не оставлял его одного две недели. Тогда же они узнали, что гауптшутрмфюреры назначались комендантами концентрационных лагерей.       26 апреля 1945. Похоронили Бегемота в лесу.       4 мая 1945. По радио передали, что Гитлер мёртв. Воланд и Мастер выключили радио и ушли к морю, рядом с которым теперь жили.

      

Конец