Проклятие родоубийцы

Вода омывает — кровь стекает. По рукам и лицу тянутся алые ручьи, и озеро краснеет, принимая его тело в свои объятия. Руки дубеют, и от холода хочется или раствориться, или сжаться под крылом у Вхагар, но Эймонд остаётся перед водой озера и перед своим отражением. Из зеркальной глади на него смотрит мертвец, не иначе: бледный и белый, вытянутый в истощенную фигуру и с двумя совершенно безумными глазами. Один мертвенно-синий, другой красный от соли. Эймонд отступает от озера и спешит выбраться наружу. Люцерис ждет его на берегу, слизывая с себя кровь широким шершавым языком, как кошка. На его спине вместо чёрной раны теперь только шрам, но Эймонд не решается задавать вопросов. На самом деле ему почти что всё равно: холод и усталость невыносимы, чтобы думать. В голове словно бы селится туман. Люцерис справится сам, он сильный, так думает Эймонд, пока валится рядом с мордой Вхагар, чтобы согреться. Её чешуя начинает нагреваться, и он припадает к ней, больше не помня произошедшей ночи. Когда его глаз снова размыкается, первое, что чувствует и слышит Эймонд — утробное рычание его драконицы. Уже согревшийся её огнём он вскакивает на ноги, а потом видит, как Люцерис кружит вокруг них. — Люцерис! Вхагар! Успокойтесь! — он гаркает на них осипшим голосом, но драконы продолжают бесноваться. Вхагар, как и тогда в шторм, не готова терпеть наглости. В следующее мгновение она без капли сомнения дышит широким потоком огня прямо в Люцериса и громко ревёт, разозленная и готовая подняться. Эймонд кричит, снова ощутив штормовой ливень на своей коже ровно на мгновение. Он сжимает невидимые поводья и в мороке тянет на себя. — Нет, Вхагар! Нет! Люк! Он бросает невидимое седло и цепи и мчится прямо в огонь, но Люцерис вылетает оттуда не опаленный, огонь искрится и шипит на его белоснежных крыльях, как золото. Он взмахивает ими, и они сверкают, как самая яркая сталь, от блеска которой у Эймонда начинает болеть глаз. В одно мгновение Люцерис набирает высоту и улетает, пока вдогонку к нему искрится ещё один огненный залп от Вхагар. Люцерис только сверкает хвостом, ловко обогнув огонь и скрывается в облаках. Вхагар очень злобно рычит и встряхивает головой, но так и не поднимается на ноги. Она тяжело валится на землю, и из её пасти вываливаются клубы горького дыма. — Что ты наделала, Вхагар?! Ты снова не слушаешь меня! — Эймонд бьёт и толкает её в шею в истерике. Пока щеки обжигаются от слёз, а кулаки сбиваются в кровь, он выбивается из сил. Кричит, плачет и зажимает уши руками. Снова и снова звенят в голове драконьи крики вместе с его собственными, но драконица только равнодушно смотрит на него. Его удары — не более чем вошканье мухи для неё, и она даже не пытается злиться. Эймонд сползает спиной по её боку и закрывает лицо руками, рыдая навзничь. — Ты и тогда меня не послушала! И что ты теперь наделала?! Он хочет ударить её толстую бестолковую шкуру ещё раз, но ладони саднят, сбитые в кровь, и он прижимает их к груди. Вхагар подносит свой нос к нему, шумно вдыхая и выдыхая через дрожащие ноздри, но Эймонд сипло огрызается: — Отстань. Он встает на подкашивающихся ногах, запоздало понимая, что у него нет сапог. Из одежды только худая рубашка для сна, мокрая и кровавая, вымазанная в песке. Смотря на пятна, Эймонд вспоминает стражников, вспоминает про свой дом, напуганный, кричащий и охваченный пламенем. Полетит ли кто-нибудь за ним? Эйгон? Эймонд сомневается, что его отпустят. Хелейна? Только если выберется из своих покоев секретными ходами от глаз матери. Может быть, только Дейрон прилетит к нему на своей Синей королеве, но Эймонд не верит этому. Он вздыхает и отворачивается от Вхагар в сторону пещер. Пока его не сгубил холод, он должен развести хотя бы небольшой костер.

* * *

Как и в их первую ночь, сначала в тенях рождается звук, а потом движение. Эймонд вздрагивает и отвлекается от кулона, который до этого вертел в руках под светом огня. Серебряный паук, подарок от Хелейны, хранившийся в походной сумке Вхагар, ложится прямо на сердце под одеждой. На входе в пещеру, который сторожила Вхагар, стоит Люцерис, мокрый и кровавый. Его красный рот растягивается, неспособный вместить так много острых зубов, и застывает неизменным оскалом. — Племянник! Люцерис молча ступает в пещеру, игнорируя оставленную для него рыбу. Эймонд нервно приглаживает кулон под рубашкой. — Люк, я беспокоился о тебе. — Эймонд разгибает затекшие ноги и поднимается, за ним летят искры навстречу пришедшему племяннику. Огонь играет кровавым отблеском в мутных глазах, и Эймонд вспоминает сегодняшнюю кровь в туманном озере. Глаза Люцериса — два омута, но крови там больше, чем в озере, намного больше. Людская и горячая, та же самая, что капает с его когтей. — Где ты пропадал? — Эймонд вытирает уголки губ от бордовых капель. Наверняка чужая. На теле племянника ни одного пореза. Да и родился ли в этом мире человек настолько сильный, чтобы одолеть его племянника? — Ты уже достаточно взрослый, чтобы говорить. Раньше ты хотя бы пищал. — Эймонд берет когтистую лапу, не страшась бордовой липкости, усаживает его перед костром, а сам приваливается к белой груди. Его греет только костёр: кожа Люцериса прохладна, как у ящерицы, а через несколько долгих мгновений Эймонд вовсе понимает, что сердце племянника не бьется. Он хмурится и припадает к груди сильнее. Прислушивается, затаив дыхание. Там, где должна ритмично стучать жизнь находится ничего. Пустота. Вечное молчание. Эймонд заглядывает в немигающие глаза над собой, и впервые ему становится не по себе. Может ли сердце любить, если оно мертво? Но ведь Люцерис не мертв? Как он может быть мертв, если он сейчас перед ним? Эймонд не может найти ответ ни в себе, ни в безмолвном лице напротив. Как бы он не отмахивался от мыслей, они досаждают его голову, и Эймонд решает встать. Только вот когтистая лапа на его плече усаживает его обратно. — Что случилось? Ему не отвечают, а когти ловко ползут вверх по плечу, к шее и ныряют прямо к груди. Эймонд надеется, что из побуждений страсти, но Люцериса интересует лишь кулон. Он вытягивает его за тонкую цепочку и одним движением снимает с Эймонда через голову. Крови в его глазах-озерах становится больше. — Это подарок от Хелейны. Серебро. — Эймонд старается не замечать нервозности в своих руках, — Она сказала, что паук будет беречь меня. …И после этих слов серебряный паук-защитник летит в огонь. Эймонд распахивает глаз и спешит выхватить его из углей, но Люцерис отталкивает его, а сам садится перед кострищем. Его улыбка становится похожей на оскал и Эймонд чувствует, как в горле начинают копошиться змеи. С невозмутимым хладнокровным видом Люцерис сгибается в три погибели, как каменная горгулья, и начинает рыться в углях. Костер шипит и скалится на него разозлившимися языками, плюется потоками искр и шкварчит, но руки племянника остаются нетронутыми огнём. Его лицо такое же равнодушное и бледное. Но ровно до тех пор, пока по его щеке не тянется трещина. Медленно, щелчком за щелчком челюсти начинают раздвигаться так широко, как не смог бы ни один человеческий рот. Из клыкастого, раскрывшегося на части, нутра наружу выливается жгучая и едкая жидкость, похожая на огонь. Она шипит и дымится, как обожженные остатки после пламени, и льётся, льётся чёрным потоком прямо в огонь. Пламя жалобно стонет и разбегается, а Люцерис медленно смыкает челюсти обратно. Нутро и горло закрываются, клыки прячутся, а челюсть с щелчком встает на место. Всё становится почти нормальным, но у Эймонда по щеке течёт слеза. Он не может узнать своего Люцериса в том силуэте, что горбится перед ним. Его черты, его глаза и кожа такая же угловатые и белоснежные, как и раньше, но он другой. Изменившийся. Сил не хватает даже на то, чтобы отползти, и Эймонд просто продолжает смотреть с мокрой щекой и онемевшими руками. Люцерис спокойно перекапывает угли, разгоняет пепел и искры, словно бы замешивает из костра кашу, а потом начинает есть. Он зачерпывает угли, как ребёнок конфеты, подносит их ко рту и пожирает, жирно облизываясь. В отблесках огня его слепые глаза, кажется, смеются над Эймондом. Один за одним рыжие угли пропадают в его пасти, как в бездонной дыре, а вслед за ними идет и огонь, и дым. Эймонд может поклясться, что Люцерис всасывает огонь, как обычную воду, и все красные беснующиеся языки вмиг исчезают в темноте. Теперь это пасть Люцериса, что разгоняет мрак перед ними. Чистый огненный цветок, спрятавшийся среди клыков и цветущий прямо из утробы. Из былого кострища доносится звон и блеск: паук, снова поднятый когтистой лапой, жалобно сверкает в рыжем свете. Блики от огня стекают по нему, как слёзы, и Эймонд хочет подняться и отобрать кулон, но чем дольше он смотрит на племянника, тем тяжелее ему двигаться. Вместе с огнем, кажется, Люцерис высосал и его силы. Лапа опасно подносит кулон к огненной пасти, и Эймонд с ужасом осознает, что хочет сделать племянник. — Люцерис, нет! Это подарок Хеле- …Но вместе с проглоченным пауком некогда родное имя умирает на губах. Пасть с щелчком захлопывается, ее жар гаснет, а вместе с ним и воспоминания. Эймонд стонет и щурится, пытаясь вспомнить, почему он лежит на холодной земле и почему вокруг так темно.

* * *

Туман, лёгший на морской город, оказывается слишком густым и внезапным для людей. Те, кто уже вышел в море, оказываются отрезанными от горизонта, а люди, стоявшие у берегов не могут разглядеть даже собственных рук. Ни лодки, ни волны, ни птицы — ничего из живого — не решаются огласить воду своим звуком. Само море как будто бы становится мёртвым и застывшим по чьей-то злобной воле. Рыбаки, вышедшие целой группой в море, теперь теряются — мгла пожирает их всех и как бы они не кричали, их не слышат на берегу. Человек, сидевший в своей старой лодке один, забывает про сеть и пугливо оглядывается. Вокруг клубятся волны из тумана, аккуратная кромка воды и слепое, абсолютно бездумное небо над головой. Он не видит ни отблеска солнца, ни чувствует дуновение ветра, а волны сами начинают нести лодку вперёд. Весло не помогает. Воды стрекочут и беснуются, набирают скорость, пока днище не бьется обо что-то с глухим стуком. Человек вздрагивает и лодка со скрипом садится на мель. Когда туман начинает расслаиваться, он видит чёрный каменный берег и много острых, как заточенные перья, скал. Немного погодя человеческий глаз замечает, что одна из скал движется, а откуда-то за горизонтом струится непрерывный дым, такой тёмный на фоне тумана. Он рывком выскакивает из лодки, замирая только на мгновение, чтобы проверить спит ли движущаяся гора, а потом толкает лодку изо всех сил обратно в море. Он с силой толкает, взывая ко всем богам, днище хрустит по острым камням, а ступни расплескивают воду, пока нога не вздрагивает, напоровшись на что-то. Задавив вскрик, человек хватается за ногу и видит кровь, а под ней белый острый камень. Но камень медленно вытягивается, плавится перед глазами и приобретает форму. Кость. Человеческая. Обломанная чьими-то зубами. Сзади слышится хлопок тяжёлых кожистых крыльев и шуршание камней под чьим-то когтями. Человек с силой толкает лодку вперёд, не оборачиваясь, и прыгает следом, быстро-быстро набирая глубину веслом. Но почти сразу же до него доносится громкий всплеск воды и лодку дергают назад. Когда человек поднимает лицо к небу, на него смотрят слепые глаза мертвеца и широко распахнутая пасть. Человеческий крик тает у воды, сожранный туманом.

* * *

Эймонд аккуратно ступает по берегу босыми ногами, перемешивая и соль, и песок, и кровь под пальцами. Земля чернеет багровым оттенком, и он аккуратно обходит кости, чтобы не пораниться. Они торчат из земли и волн, как белые засушенные цветы, но когда на его пути попадаются свежие и красные он морщится. Его внимание было приковано к лодке ещё в тот миг, когда он вышел из пещеры, и сейчас Эймонд со всей уверенностью ступает к ней. В лодке его встречает сеть вместе со стопкой сложенной одежды и пара сапог, которые он с радостью вынимает. Человека, оставившего их, нигде не видно, но Эймонд решает опустить этот вопрос. Штаны и рубашка оказываются великоваты на его похудевшем и ослабленном теле, но Эймонд рад и этому. Он с удовольствием натягивает сапоги и берет сеть, чтобы выйти в море. Сзади хлопают знакомые крылья, и он радостно улыбается Люцерису. В уголках губ сияет кровь и Эймонд ласково вытирает её пальцем.

* * *

Вхагар почти не летает. Эймонд с трудом вспоминает её имя, когда наконец-то подходит к ней после всех этих долгих дней. Она встречает его струёй дыма из вздрагивающих ноздрей, очень долго смотрит на него и принюхивается. Её глаза бездумные, почти как жёлтое стекло, и Эймонд кладёт ладонь на её нос. Она снова опускает голову на песок и только после этого он замечает рану на её шее. Длинная, словно бы рассечённая когтем жизнью в несколько дней. Кровь, запёкшаяся вокруг раны, почти такая же чёрная, как и волны вокруг. Эймонд чувствует, как холод ползёт по спине, ведь единственным, кто мог оставить эту рану, оказывается Люцерис. Были ли другие драконы на острове? Есть ли другие в мире? Он надеется, что они всего лишь привычно повздорили и что никто из них не ранен настолько, чтобы погибнуть. Люцериса нет до самого вечера, и когда он возвращается из полёта, Эймонд встречает его на берегу. Он снова видит кровь на его руках и вспоминает чьи-то чужие, а может и свои собственные слова: «Чтобы расти, драконам нужно много есть и летать.» — вот Люцерис ест и летает, и растёт. Выжженные в памяти, как огненное клеймо, эти слова давят виски до рези в глазах, (даже в синем, навсегда холодном). Он не знает, откуда приходят его мысли, но они звучат в этом тумане из воспоминаний и желаний так отчетливо, словно бы кто-то говорит ему над ухом. — Ты стал намного тяжелее, чем раньше. — Эймонд пытается отвлечься от голоса в голове. Открыв глаз, он видит обескровленное лицо Люцериса перед собой. Тот молчит. Опять. Невыносимо до дрожи в костях и холодных рук. — Поговори со мной. Ответь, что тебе не нравится? Люцерис бездумно отступает от него, и Эймонд провожает чужую спину, пока сердце начинает болезненно колоть. Чем он виноват перед ним? Сколько можно держать обиды? — Ты злишься за ту ночь? Я не хотел…ранить… тебя тогда! — Эймонд встаёт, натерпевшись чужой наглости, — Я хотел всего лишь напугать! Чтобы ты понял, что со мной нужно считаться! Люцерис лениво шаркает хвостом по песку, направляясь в сторону Вхагар. Драконица, кажется, не замечает его, бездумно мазнув по ним обоим взглядом. — Вы никогда не ставили меня всерьёз, я всегда отличался! даже после того, как у меня появился дракон! Самый большой! Самый сильный из всех! Даже этого было мало! — он цепляется за запястье Люцериса и резко тянет на себя, — Я не хотел, чтобы так произошло, как ты не понимаешь?! Люцерис наконец-то останавливается и лениво разворачивается к нему. Его взгляд — морская пена, куда упал дракон, отблеск молнии на грозовом небе. Эймонд чувствует своё лицо мокрым и опаленным жаром. Горло сухое, колючее от злости. — Да, я виноват, я знаю! Не стоило лететь за тобой! Я думал, что управляю ей… Думал, что это будет простой шуткой, как делали вы! Я виноват, — он глотает ком, полный соли, — Прости меня. Это моя вина, что всё так случилось… Люцерис подходит ближе и останавливается над ним мраморной горой, и Эймонду приходится задрать голову, чтобы посмотреть на него. Молчание становится слишком тяжёлым и Эймонд хватает его за руки, чтобы извиниться, так как он наверняка поймет. Он толкает его в грудь, а потом укладывает на песокю Люцерис слушается, но по-прежнему остаётся тихим. — Будь смирным, Люцерис, — Эймонд сглатывает ещё один ком в горле и усаживается на чужие бёдра. Они крепкие и большие, обтянутые прочной чешуей, как серебряной кольчугой. Руки сами тянутся туда, где знали бывшее тепло между нежных складок. Раздаётся протяжный рокот из глубин чужой груди, когда пальцы сжимают кожный мешок. Эймонд облизывает вмиг пересохшие губы и решает опуститься на колени. Его сухие руки торопливо теребят складку толстой кожи, и Люцерис откидывает голову на песок, его когти оставляют жирные борозды. — Слушайся, Люцерис. — Эймонд поглядывает на чужое бледное лицо и на когти перед своим носом. Драконий живот вздымается и опускается, и наконец-то Эймонд чувствует влажный розовый кончик у своих губ. Он тут же раскрывает рот и член проскальзывает внутрь до самого горла. Он шире и крепче, чем раньше. Эймонд слюняво давится и отодвигается, чтобы глотнуть воздуха, но потом заново толкается вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз до тех пор, пока скулы не начнет сводить вместе с губами. Выпустив член изо рта, он кашляет и хрипло всасывает в себя воздух. Мир над ним становится холоднее, а по земле тянется туман. Он ласкает член рукой, обводя изогнутый кончик большим пальцем, а сам засматривается на Люцериса. Тот вместо того, чтобы лежать, теперь смотрит прямо на него, приподнявшись на локтях. Его чешуя влажно блестит, но Эймон по-прежнему не может найти в нём тепла для себя. Он снова насаживается ртом на член и впускает его в горло, задерживаясь на какое-то мгновение. Отчаянно и жадно, словно бы сможет выпить из Люцериса хотя бы каплю любви. Пока он держится с заткнутым ртом, к его волосам тянется призрачная рука и Эймонд даже чувствует, как когти перебирают локоны, пока не вернет глаз на Люцериса. Мир удивленно останавливается. Тот сидит смирно, как и раньше, руки вцепились в песок. Показалось? Эймонд глотает разочарование вместе со слюной и отодвигается. Холод начинает течь по его венам. — Был бы я девой, — Он встает на свои колени, с усилием разминая затекшие ноги, — Всё было бы легче. Он мечтательно выдыхает и седлает Люцериса, как раньше, а потом приподнимает края рубашки. Белые, истрепанные, как одеяние призрака. Она так широка от его худобы, что кажется почти что платьем. Если бы он только представил… Эймонд прикусывает губу и облизывает свою ладонь, без стеснения опуская её между ног. Член, который он ощупывает под собой теперь больше и толще, раздутый от крови и возбуждения. Эймонд стонет от одного только ощущения в своей ладони. Кто бы мог представить, что его племянник вырастет настолько сильным? Дракон, никак иначе, пускай и с холодной кровью, ползущей по венам. Внутри у него пламя вместо бьющегося сердца, Эймонд уверен в этом, он сам его видел и не раз. Он тянется за поцелуем и взаправду обжигается — губы вздрагивают, как от укуса, и Эймонд давится вздохом. Белые глаза и клыкастый рот напротив смотрят на него с усмешкой. — Хм. Вот значит как? Эймонд дергает одной бровью, а потом без страха хватает Люцериса за член и садится до самого основания, раздражённый и распаленный. Наплевав и на боль, и на, кажется, кровь, он рычит и подается вперёд, закусывая чужие губы своими. Ненавистно, жадно, с привкусом крови на языке. Под грудью слышится стрекотание. Довольное или нет — Эймонд не может понять, он опьянен поцелуем, но Люк не делает попыток, чтобы спихнуть его. Он приподнимается на бедрах, подавив шипение, цепляется острыми пальцами за чужие плечи, вздыхает, садится обратно. Туман укрывает их со всех сторон, и Эймонд не может увидеть мира в те короткие мгновения, когда раскрывает глаз. Вздох за вздохом и боль тает, мешается с удовольствием в кроваво-белую липкую кашу в животе. Был бы он девой… Всё было бы легче. — Был бы я девой, я бы вышел за тебя замуж, — Эймонд прислоняется лбом ко лбу Люцериса и покачивает бёдрами, — Был бы я девой, забрал бы в шторм на…на… Память растворяется, опаленная и дырявая, и он с усилием вспоминает имя своего дракона. Нет. Драконицы. Свирепая, старая, с дурным нравом и горячей кровью. — На Вхагар… Имя богини войны, драконицы великих воинов. Он жмурится и Штормовой предел встаёт перед ним угрюмым и воспаленным воспоминанием. — Забрал бы. Женил бы на себе. Как положено. — Эймонд стонет, когда чувствует руки на бёдрах. — Ты захотел бы, я бы тебя заставил. Он снова кусает, а был бы в руках нож — вырезал бы Люцерису сердце, лишь бы тот остался рядом. Лишь бы сказал ему хотя бы слово. — Не молчи. — он кусает белую шею, кипит отчаяние. — Не молчи! — бьёт в грудь и царапает ногтями там, где растет тишина. Рождается злоба. — Не молчи! — тянется кровавыми руками к чужим глазам, чтобы вырвать хотя бы один. Ненавистно, горько до боли. — Только мертвецам дозволено молчать! — Эймонд кричит. беззвучно плачет, и его плач утопает в тумане. Люцерис в ответ только направляет его бёдра и усаживает на себе так глубоко, как сможет. Эймонд вскрикивает от того, как что-то льётся в него холодным потоком и растёт. Стремительно и сильно, расталкивая место в животе так, словно бы он носит ребёнка. Был бы девой, обязательно понёс бы. Родил бы троих драконов на свет. Но вспомнив, что он не дева, а Люцерис не его жених (так неприятно), он падает ему на грудь и находит облегчение в своей руке. Удовольствие ощущается слишком горько и солено во рту. Никогда в своей жизни он не находил себя таким слабым, когда Люцерис отпускает его. Он выглядит сильнее, чем раньше, его улыбка шире и горячее. Эймонд не видел его таким довольным. Таким насытившимся и крепким. Его оставляют и растворяются среди белых волн тумана, сверкнув серебром хвоста напоследок. Закрыв обессиленный глаз, Эймонд засыпает, но даже во сне к нему не приходит спокойствие.

* * *

Он просыпается позже, когда небо всё ещё белое, а туман отступил. Обернувшись вокруг себя несколько раз, Эймонд не может вспомнить в какую сторону ему идти. Задержавшись рукой на лбу он с ужасом понимает, что не помнит даже своего имени. Оно вертится на языке, колет уголки памяти, но каждый раз ускользает от него, как песок сквозь пальцы. — Вы помните, как меня зовут? Он обращается к человеческому черепу, лежащему неподалеку, но тот молчит. Только чёрные глазницы смотрят сквозь него, а кость белеет на песке. Эймонд уже хочет ударить по песку, а затем и по черепу, но краем глаза он замечает кое-что ещё. Синяя, как морские волны, с медным дорогим отливом голова. Драконья. Эймонд щурится на неё, неуверенный в том, что видит. Кошмар или реальность? Липкое и колючее ощущение забирается ему под кожу. — Вы помните, как меня зовут? — свой же вопрос возвращается к нему на губы. Голова распахивает золотой мёртвый глаз, и Эймонд звонко кричит, быстро-быстро перебирая руками по песку. Он рывком поднимается и бежит изо всех сил прочь от костей, прочь от живой драконьей головы. Из-за гор слышится протяжный рёв его драконицы. Та, что унесла жизнь Люцериса. Та, что носит имя валирийской богини. Эймонд бежит на её зов и прячется в темноте пещеры от всех кошмаров и костей на берегу. Стоит ему только заскочить в прохладу теней, как на горизонте гремит гром и капает первый дождь. — Люцерис! Люк! Племянник! — он вытирает сухие глаза, уже неспособные на слёзы, и слепо ищет в темноте того, кто смог бы защитить его от кошмаров. Люк защитил его от мечей, тогда сможет и от костей и теней! Он ищет пальцами бывшее кострище, когда чужие ладони касаются его лица. Огненная пасть раскрывается перед ним, и Эймонда обдаёт жаром, но огонь всего-навсего летит вниз. Туда, где его пальцы нащупали горелые и угли. Он отдергивает руки и прижимает к груди, а костер вспыхивает рядом с ними. — Там голова… — он сглатывает, сжимая обожженные пальцы, но вместо слов Люцерис широко облизывает его лицо. Он стал таким огромным, что ему приходится сгибаться над Эймондом, чтобы достать. При всём своём желании он наверняка смог бы перекусить любого рыцаря пополам. Одного его языка хватает, чтобы облизать его лицо и шею. — Люк… Его шумно обнюхивают, выпуская в лицо потоки горячего воздуха. Люцерис тычет его носом, почти укладываясь на живот, по его клыкам стекает слюна, а в горле клокочет знакомый звук. Эймонд не сопротивляется, когда его укладывают на спину и бесцеремонно задирают рубаху. Между ног влажно и жарко тычутся клыкастой мордой, и Эймонд стыдливо прикусывает губу. Наконец-то Люцерис возжелал его, как он его? Он надеется на это всем сердцем и тянется к чужим кудрям. Мягкие и волнистые, какие были есть только у Люцериса. — Был бы ты девой, было бы легче. — снова слышатся свои же слова, но голос кажется другим. Не своим. Эймонд бросает взгляд на Люцериса, но тот продолжает внимательно вылизывать его бёдра. Шершавый горячий язык проходится по всему его животу, ласково скручивается на выпирающих косточках и ныряет между его бёдер и прямо внутрь. Эймонд сжимает язык изнутри и стонет от того, как горячо тот толкается в него до самого конца, с жадностью заполняя собой любое пространство. В животе начинает тянуть и рука скользит к собственному члену. — Тише, нежнее. — Эймонд толкает его лицо от себя, когда тяжесть становится невыносимой, и Люк на удивление поддается. Язык скользит назад из его нутра с влажным звуком, но не успевает он обронить вздох, как тут же толкается вперёд. Вместо холода тело начинает наполняться теплом и Эймонд закрывает лицо рукой. Чужие ладони стискивают его талию и он понимает, что его не отпустят, пока не насытятся. Пока не наиграются с ним, как с живой куклой. Вытрахают из него всю дурь языком, а может и узлом, если повезёт, и возможно, когда насытятся и вовсе порвут на куски. Он жарко выдыхает от одной только мысли. — Будь нежнее! — Эймонд чувствует, как собственный член поджимается, но стыдиться больше нечего. Он уже лежит распластанный на камнях пещеры, горячий, влажный, пока его нижнюю половину трахают языком так, что выбивают рывками любое дыхание. — Медленнее! Тогда, когда он сам насаживался на член до крови Эймонд об этом не думал. Сейчас же он нервно сжимает чужие волосы так, словно бы это сможет остановить Люцериса. Зубастый рот ухмыляется и раскрывается шире и его затягивают внутрь, разложив на клыках. Эймонд закрывает все свои глаза, даже тот, что из сапфира, и пытается стиснуть бедра, но рот почти смыкается, заставив держать ноги раздвинутыми. Так, как положено девам: лежать на спине и не противиться. Эймонд всхлипывает и сжимается. По талии струятся капли крови. Над ним довольно урчат и эта дрожь пробирает до костей. Вперёд и назад, вперёд и назад, не сбавляя темпа, ещё глубже и ещё, словно бы язык сможет выкроить себе нутро под их ребёнка. Клыки поджимают его пульсирующий член, и Эймонд бьет по клыкастой морде, заплаканный и брошенный в жар, пытается выбраться из ловушки, где его так сладко, но так невыносимо трахают языком. Приятно до дрожи в костях, но много, слишком много. Эймонд выгибается и молится богам, чьи имена давно забыл, а потом в один момент изливается наружу огнём. Всё его тело сотрясается и пульсирует, как рана, и с одним длинным громким стоном он валится на землю. Испустив выдох, он трёт своё лицо, язык внутри замирает. Клыки разжимаются, из него медленно выскальзывают с пошлым звуком и позволяют разлечься на камнях пещеры всем телом. Он всё ещё болит и стонет, не пережив всё тепло оргазма, и даже сдвинуть ноги оказывается непосильной задачей. Люцерис довольно выдыхает над ним и вылизывает его лицо, шею, весь живот подмышки, громко фыркая от запаха и соли. Эймонд не противится и только закрывает глаза, подставив горло. Когда его тело кажется чистым, его снова тянут за бедра и переворачивают на живот. Эймонд делает усилие, чтобы самому встать на колени и ладони. Лицо до сих пор жжется и течет от пота, и он припадает к приятному холоду камней. Жар на время стихает, становится немного легче, пока на него не наваливаются сверху, прикусывая за загривок. Эймонд прогибается под приятной тяжестью и расслабляется, чтобы его покрыли нежнее, сам раздвигает ноги и поджимает пальцы. Когда Люцерис проникает в него горячим членом вплоть до узла, Эймонд забывает, как дышать и не может вспомнить, пока его сношают, как животное. В животе рождается знакомая липкая тяжесть и он валится вперёд, обессиленный и покрытый. Люцерис вяжет его на полу пещеры и его холодное семя начинает стекать по бёдрам. Эймонд закрывает глаз и выдыхает. Неужели его наконец-то полюбили так, как любит он?

* * *

— Эймонд! Эймонд вздрагивает, вытащенный из сна. Ему всё ещё липко и холодно, и дремота сходит слишком медленно и непривычно. Кусок за куском, выстраивая перед ним сначала пещеру, а потом шум за ней. Он морщится, смущенный тенями и шелестом дождя. — Эймо-о-онд! — шепчет шторм на горизонте, танцуют тени на стенах. Он тут же подрывается на ноги и смотрит на выход из пещеры. По шее проходится холодная невидимая рука и он тянется за её движением, зачарованный и сбитый с толку привидением. — Дядя! — снова тянет голос на чистом валирийском откуда-то снаружи. — Люк? — Эймонд узнает этот голос из тысячи. Тот, что снился ночами. Тот, что он умолял услышать ещё раз. — Люцерис?! — Он почти спотыкается, когда бежит на выход из пещеры. Почти у самого входа ноги наступают на что-то скользкое, по-змеиному холодное, и Эймонд замирает. Вспышка молнии освещает его собственный кожаный плащ под ногами. Чёрный, как штормовые волны, и лоснящийся от морской воды, аккуратно сложенный в несколько раз. В нём он летел в Штормовой Предел. Грохочет ещё один раскат грома и снова сверкает молния, освещая его лицо и плащ в руках. Без задней мысли Эймонд натягивает его на себя и застёгивает так, как может. Стена дождя перед ним — абсолютно непроходимая, синяя, с редкими отблеском молний. Он не видит горизонта или даже берега за ней, но знакомый голос звучит прямо из её глубин. — Дя-я-я-я-ядя! — Тянут долго и сладко, как тёплый летний ветер. Он без сомнений ступает под стену из дождя, и вода тут же обрушивается на него. Промокает всё: волосы, рубаха, даже сам плащ, кажется, становится влажным изнутри. Капли затекают в оба глаза и он смаргивает их, трёт сапфир, чтоб не зудел, и всматривается вперёд до рези. Он не обращает внимание на хлюпанье луж под ногами, но останавливается, когда чувствует слишком горячую воду. Ноги, ступившие во что-то, оказываются красными, когда вспыхивает молния. Красная вода шипит и дымится под пальцами и его взгляд ползёт в сторону вслед ручью, который и принес этот цвет, пока не натыкается на гору. Недвижимую и застывшую в форме дракона. Эймонд хмурится и делает пару шагов навстречу горе. В темноте её фигура прорезается непонятным, почти размытым пятном сквозь стену дождя, но Эймонд угадывает в ней очертания седла и клубы густого, почти белого дыма, струящиеся из её шеи. Он узнаёт её, но не может вспомнить имени. Даже тогда, когда кладёт ладонь на чешуйчатую морду. Она холодна и бездыханна, а кровь, растекающаяся под ней, как море, обжигает ступни. Эймонд отходит и отворачивается, в душе растёт пустота. — Дядя Эймонд! Он видит в бледном отблеске шторма крылатый согнувшийся силуэт Люцериса. Его крылья прорезаются робкими линиями сквозь стену дождя, а лицо остается тёмным. На мгновение он освещен отблеском молнии за спиной, как гранитная мраморная статуя. Эймонд бежит по горячей воде и кричит. — Люк! Люцерис! Я так давно хотел услышать твой голос! — Он не чувствует слёз на щеках, их сразу же смывает водой, но знает, что плачет: глаза обжигаются и чешутся. Тяжёлые шаги Люцериса с глухим звуком отдаются по земле и наверное только сейчас Эймонд в полной мере ощущает всю его тяжесть и силу. Он подходит к нему, как скала и замирает на мгновение. Дождь бьет по нему вместо Эймонда и в бледном штормовом свете Эймонд различает клыкастую улыбку. Затем Люцерис пригибается на руках и тычется мордой в его живот прямо как дракон, увидевший своего всадника. Эймонд умиляется, пока Люцерис с жаром выдыхает ему в лицо и жмурится от каплей, затекающих в белые глаза. Он большой. Очень тяжёлый, взрослый, с твёрдой острой чешуей, как подобает выросшему дракону. На нём больше нет мягкой человеческой кожи, как раньше, только мраморно-белая прочная чешуя. Его зубы — череда белоснежных клинков, растянувшихся на лице. — Домой? — голос Люцериса тяжело рокочет прямо из глубин груди. — Домой. — Эймонд улыбается и залезает на предоставленное плечо. — Слушайся и повинуйся, Люцерис. Он садится между его плеч, хватаясь руками за спинные шипы и упираясь ногами покрепче. Один белый глаз наблюдает за ним искоса, а когда Эймонд командует, Люцерис рокочет и встаёт на четвереньки, чтобы разбежаться. Одним сильным взмахом крыльев он поднимается в штормовое небо и набирает высоту. Море под ними беснуется, ветер нещадно треплет волосы и хлещет по лицу. Эймонд жмурится и отплевывается от воды, стараясь удержаться на Люцерисе. Тот низко клокочет, сопротивляясь ветрам. Он направляет его в сторону Штормового предела — единственного, что он отчетливо помнит. Остров провожает их тёмным пятном, становясь всё меньше и меньше, пока Люцерис усердно хлопает крыльями. Кажется, вместе с островом исчезают и страхи Эймонда. Кошмары стекают с него вместе с водой и он припадает к чужой спине. Мокрые кудри развеваются перед ним, изредка подсвеченные молниями. Когда шторм становится невыносимым, он тянет Люцериса за волосы. — Вверх, Люцерис! Крылья его племянника так сильны, что уже через пару взмахов они разрывают чёрные тучи. Он пробивается сквозь них, как жемчужная стрела и успокаивается, размеренно летя над белоснежным и спокойным небом. Шторм продолжает греметь под нежной пеленой облаков и Люцерис аккуратно касается одного из них хвостом. Эймонд выдыхает с облегчением и ловит нежный луч заката на горизонте. Небо такое яркое, что ему приходится прикрыть глаз от головной боли. Он подставляет лицо ветру и на мгновение ему кажется, что они вернутся домой. На мгновение он хватает свежий воздух ртом и улыбается. Но следующий миг — и Эймонд летит вниз. Перед лицом кружится серебро небес, а его крик утопает в раскатах грома. На мгновение, на одно только короткое мгновение он вспоминает имя своей любимой драконицы, матерь, сестру и братьев, дом, что был оплавлен его же огнём и собственное имя. Даже ту драконью голову, что принадлежала Голубой королеве его младшего брата. Он вспоминает их лица перед тем как огненная пасть над ним раскроется. Люк погиб, а это демон — и теперь он видит это так же отчетливо, как облака над ними. Зубы влажно щелкают в такт его крикам, и волны смеются и кричат, когда он падает к ним, разорванный пополам. Прямо как и Люк когда-то.

* * *

Валирийский демон мягко хлопает крыльями, кружа над водой. Шторм затих и море уже успокоилось. Волны мерно танцуют под холодными ветрами, птицы кричат вдалеке, мир снова стал живым и звучным. Никто не всплывает (и не сможет) из морской бездны ни через мгновение, ни через два. Теперь принц, для других — Родоубийца, похоронен там, где покоятся драконьи кости. Демон поднимается на своих крыльях выше, почти до самых облаков и со свистом падает вниз, чтобы разбиться. Вместо его крови по волнам шипит и беснуется морская пена, крылья рвутся и танцуют, исчезая там же, где похоронена королевская кровь. И чёрная, и зелёная.