Дар

Тьма тянется патокой, оплетает лодыжки, стелется под ноги. Цепляясь за подолы одежд, она вьётся прозрачной дымкой, превращая тихие шаги в поступь тёмного божества. Ох, как он красив в своей мнимой покорности. Как бесподобен и невинен, как опасен и порочен, как совершенен. Его сердце бьётся так быстро. Старейшина Илина чувствует его пульс через объятия тьмы, почти как если бы прижал ладонь к груди. И касается бесстыднее, обжигает икры, колени, бёдра… Тук-тук, тук-тук. Не поднимай взгляда, Лань Чжань. Они ничего не поймут. Лань Ванцзи вздрагивает. Старейшина Илина улыбается. Заклинатели отводят глаза. Эти трусливые свиньи ещё смеют стыдиться. Осуждать лучшего из них. Превозносить себя над ним, толкнув его в спину, будто жертвенное животное. Раздев его и завернув в прозрачное и звенящее. Разув его и поставив на сухую острую землю Луанцзан. Забыв о нём, едва решение было принято. Откупаясь от страха, они боятся ещё сильнее. Лань Чжань пройдёт и по осколкам стекла, и по горящим углям, а мнящие себя властителями мира захлебнутся в своём напыщенном самодовольстве уже совсем скоро. Жаль, нельзя послать в Диюй данное слово о помощи, как они забывают свои обещания. Лань Чжань не позволит Старейшине Илина отвернуться от них. Не даст уподобиться. Лань Чжань. Его Лань Чжань. Его смелый и отчаянный, в глазах глупцов отринувший гордость, но на самом деле приобретший свободу. Они этого не узнают. Будут думать, что ему уготована судьба сосуда с дешёвым вином — паршивым вечером быть испитым до дна и разбитым о камни. Что ж, Старейшина Илина выпьет его. И подождёт, пока он наполнится вновь. Покроет золотом каждую трещину, соберёт губами каждую каплю. И себя отдаст целиком — от кончиков волос до самых глубоких тайников сердца и плоти. Не затем ли они всё это затеяли? Уж точно не для того, чтобы ублюдки посмотрели, как превращённый в дар воин ранит ступни об острые камни. Но он словно не замечает жадных зрителей. В то время как презрение Старейшины кипит горячей злостью, презрение Лань Ванцзи стелется ледяным туманом. Старейшина Илина восхищается им так, что тесно в груди. Пусть смотрят, говорит его прямая спина. Пусть боятся, жалеют и сочувствуют, пусть ненавидят и кривятся от отвращения. Пусть думают, что тьма приносит только боль, а Старейшина Илина повелевает лишь смертью. Смешно. Потому что дрожь по телу идёт не от холода или страха, но предвкушения. И потому что Старейшина Илина сжимает кулаки под широкими рукавами не от желания владеть, но гнева за половинку своей души. Впрочем, оставив лукавство, он признаёт: владеть им — бесценный дар, а Старейшина Илина жаден. Он хочет его, этого великолепного мужчину, как никого другого, но не затем, чтобы сломать. Он хочет, чтобы он плакал, но боли в этих слезах не будет — только сладкое страдание и томление. Поступь Лань Ванцзи полнится внутренней силой с каждым шагом, который приближает его к Старейшине Илина. К замершей чёрной фигуре, восставшему повелителю мёртвых, который его купил. Потребовал в обмен на осколок древнего артефакта и не может дождаться, чтобы опустить наконец ладони на твёрдую спину. Ещё три ровных шага. И касание. Вздох срывается с губ Старейшины. Его ладони скользят по многослойным одеждам, легчайший шёлк стекает между пальцев. Ему можно. Можно огладить плечи, пальцем приподнять подбородок, и он делает это с облегчением и наслаждением. Кожа Лань Чжаня стелется прохладой утренней дымки, а в озерке между хребтами-ключицами бьётся жизнь. Старейшина Илина не может насмотреться. Смакует каждый миг долгожданного владения. К счастью, ему не нужно прекращать, он может смотреть и смотреть. Ведь он принимает плату, верно? Оценивает. Сгодится ли ему этот покорный юноша? Смирится ли с судьбой? Будет ли греть его постель, не помышляя о мести? Позволит ли любоваться собой как вещью ради спектакля? Старейшина улыбается: — Мой дарственный девственник так разодет. И неважно, что он давно не мальчик. И что эти одежды — уже непомерно большая роскошь для жадных взоров толпы. Старейшина Илина ревнует каждый изгиб, каждый цунь кожи, попавшийся на глаза недостойным. Всё это летящее великолепие должно быть только для него, только он должен смотреть и представлять, как сомнёт слой за слоем, пока не доберётся до скрытого под ними тела. Взгляд Лань Ванцзи опущен и голос тих: — Они так старались для тебя. — Они боятся. Так и до́лжно. Тьма наконец стекает с молочного бедра во впадинку между, и на этот раз Старейшина ладонями чувствует возбуждённую дрожь. Ветер доносит до них обрывки фраз: — Так напуган… — …и молод. Жаль его. — …ради будущего цзянху. — Это его долг. И честь. — …кто, если не он? — Да, кто-то был обязан… — К счастью, не мои дети. — Да, к счастью. Губы Старейшины Илина растягиваются в улыбке сами собой. Теперь, когда обещанный трофей законно в его руках, он снова дышит полной грудью: — О, бедный мальчик, тебе так не повезло. Монстр выбрал тебя из толпы. Над тобой так жестоко надругаются. Уши Лань Чжаня красноречиво горят. Дыхание на миг прерывается, стоит бархату тьмы обвить наливающееся естество. Длинные тени ресниц дрожат на скулах, тронутых румянцем. Старейшина собственнически прочёсывает пальцами его длинные волосы, и вплетённые в них драгоценности звенят высоко и тонко. — Ты будешь весь звенеть вот так, когда я сделаю тебя своим. Цинь-цинь-цинь — ритмично и коротко. — Вот так, Лань Чжань, — шепчет он. Вздох лёгок как первые лепестки вишни, в уголках рта тень улыбки: — Я уже твой. — Я присвою тебя ещё тысячу раз. — А ты уже мой. — И почту за честь быть присвоенным снова и снова. Но сегодня его несчастная жертва, кажется, жаждет другого. Противоречия рвут Старейшину надвое, ладони покалывает нетерпение. Вот бы вознести его, Лань Чжаня, к сияющему пику прямо здесь. Конечно, он этого не сделает. Вот бы укрыть его ото всех и любить до мольбы и всхлипов. Конечно, это то, чего он не может дождаться. Он чувствует разгорячённую кожу через ласкающую её инь. Этого невозможного бесстыдника так легко завести. — Я принимаю дар, — гремит голос Старейшины. — Вот то, что обещано. Подойдите. — Я рассказал брату, — тихо признаётся Лань Чжань. Он не смотрит, как передают сундук, и так знает, что в нём: то, с чем не по силам справиться кучке стариков на пути меча. И когда они не справятся, их фигуры появятся у подножия мёртвой горы, чтобы просить о помощи. Снова. Цзэу-цзюнь держится особняком. Его взгляд непроницаем и направлен в сторону от развернувшейся сцены, спина прямая, на плечах капли росы. Ах, эти Лани, всегда идеальны. Но то, как старательно он избегает смотреть на брата и его «господина», заставляет Старейшину Илина сдерживать улыбку. — Пусть, — говорит он. — Ты веришь ему. — Да. — Значит — пусть. Старейшине нет до этого никакого дела. Не сейчас, когда пальцы горят от желания вмяться в твёрдые бока, раскрыть крепкие ноги, присвоить, пометить, выжечь себя на обратной стороне кожи. Глубокий вдох Лань Чжаня нарочито нетороплив. Выдох — ещё медленнее. Он сжимает между бёдер скользящую тьму, будто тело для неё — преграда. Они оба знают, что нет. Захоти того Старейшина, она впиталась бы через плоть, достигла бы своей цели, но зачем, если можно уложить ладонь на скат поясницы и бархатным, полуматериальным прикосновением ввинтиться между ягодиц. Насладиться сдерживаемой дрожью, услышать, как сбивается выдох. Увидеть очертания твёрдых сосков под слоями тонких одежд. Отчего-то именно это зрелище лишает Старейшину рассудка. Ждать дольше — смерти подобно. Он хочет его. Невыносимо. Немедленно. — Уходите, — защитный барьер покрывается рябью и истончается, открывая нежеланным гостям путь наружу. Требуя убраться подальше от Луанцзан, и никто не смеет задержаться. Когда исчезает последний заклинатель, Старейшина Илина ведёт свой трофей к пещере. Они едва переступают вязи рун у входа, как мнимая сломленность Лань Чжаня превращается в ураган. Он смотрит наконец Старейшине в глаза, целует его, набрасывается, будто это их последний день, сдирает ханьфу с его плеч, путаясь в рукавах и поясах. Кажется, Старейшина слишком долго его дразнил. Но сдержаться не может: — Это что же получается, — ухмыляется он между яростными поцелуями, — моя невинная жертва совсем не невинна? Возмущение во взгляде Лань Чжаня искрит. — Ты меня чуть не… прямо там! — О, я исправлюсь. Лань Чжань побеждает, наконец, тяжёлый пояс, и он опадает на пол грудой бесполезного тряпья. Они наступают на него, тонут ногами в чёрном шёлке, как шаги Лань Чжаня тонули в волнах тьмы, пока он шёл навстречу своей незавидной судьбе. Судьбе, чьи губы теперь кусает. Судьбе, чьё лицо держит в ладонях. Судьбе, которую вырывает из личины Старейшины Илина, оставляя голым, настоящим собой. — Вэй Ин. — Я здесь. Вэй Ин валится на низкую постель в ворох подушек, затаскивая свою законную добычу на колени. Стонет ему в рот, сражаясь с сотней струящихся слоёв ритуальных одежд, задирает их, тянет, рвёт без всякой жалости, пока ладони наконец не сминают мягкую кожу. Лань Чжань вжимается в него так отчаянно, будто хочет вплавить в себя эти ладони. Вэй Ин был бы счастлив остаться с ним и в нём навсегда. Руки Лань Чжаня скользят по груди, плечам, шее, оставляют пылающие следы. Вэй Ин позволяет кусать свои губы, подставляет шею жалящим поцелуям. Собственные руки не слушаются его: он тратит целую вечность, чтобы откупорить баночку с маслом. Пальцы вторгаются в тугое тело, масло течёт по запястью. — Вэй И…нгх. Свободная рука давит на спину, пальцы вжимаются глубже. — Теперь ты мой. Мне так нравится, как это звучит. В Вэй Ине достаточно сил прижать его к себе, стонущего, чтобы прогнулся, впустил, почувствовал, как по-хозяйски орудуют внутри пальцы. Достаточно сил, чтобы их тела оплели бархатные ленты инь, чтобы тьма проскользнула по дрожащим бёдрам, окутала сжатые тугими мышцами пальцы и потекла вверх. Вверх и вглубь. Скулящий звук, который Лань Чжань издаёт, взрывается в Вэй Ине фейерверком. Он боится задохнуться от возбуждения и обожания, боится, что его сердце не выдержит и остановится. Ему горячо и сладко, в животе плещется жидкий огонь, и воздуха не хватает. — Лань Чжань. Подушечки пальцев массируют местечко, которое не даёт Лань Чжаню расслабиться — он то сдавливает в себе пальцы, то ёрзает, то вздыхает. Так прекрасен. Вэй Ин ловит каждый крошечный звук. — Мой Лань Чжань. Вместо ответа — чувствительное покусывание на хрящике уха. И низкий, тяжёлый выдох: — Ты только обещаешь. — Моя жертва ещё способна говорить? Непорядок. Сжав его крепче, Вэй Ин пускает по пальцам инь — глубже, через ткани тела к эпицентру удовольствия, чтобы наполнить его ещё ярче, напитать чувственностью, чтобы каждое прикосновение было почти невыносимым, чтобы заласкать, добиться… Лань Чжань беспомощно всхлипывает, его бёдра дёргаются. Жмурясь, он стискивает ногами его бока. О, да. — Ещё? — шепчет Вэй Ин. Стон срывается в скулёж и снова во всхлип. Член истекает, зажатый их животами. Вэй Ин не уверен, что сам ещё не вознёсся. И он лишает Лань Чжаня ласки за миг до. — Держись, — просит он, целуя влажную шею и собирая губами дрожащее дыхание. Обхватывает покрепче за спину и бёдра, поднимаясь с ним вместе, чтобы опустить — медленно, страхуя ладонью голову, — на укрытый одеялом каменный стол. Раскрасневшийся, Лань Чжань хватает ртом воздух, но всё равно поддевает его: — Ты правда сделал алтарь? — Конечно, ты ведь моя жертва, — улыбается Вэй Ин, думая только о том, как удобно будет брать его здесь, — не забудь молить о пощаде. Полупрозрачные ткани в сумраке пещеры кажутся облаком. Лань Чжань тонет в нём, едва отличая от жара телесного удовольствия. Последняя передышка, которая ему позволена — россыпь поцелуев над колотящимся в ожидании сердцем. Исполняя наконец обещанное, Вэй Ин присваивает свой дар в самом интимном из смыслов. Врывается в разгорячённое тело, впиваясь пальцами в бёдра. Стонет и слышит стон, берёт и отдаётся, с наслаждением закидывая ноги Лань Чжаня на свои плечи. Видит, как он хватается за каменный край, толкается глубже, как будто Лань Чжань и без того не знает, что они принадлежат друг другу. Такой красивый. Такой светлый, смелый, страстный. Его. На складках чёрного одеяла, в струящемся и воздушном шёлке, среди драгоценных цепочек и блестящих камней. Стоит Вэй Ину грубо сжать его талию, как что-то трещит и мелко-мелко скатывается на пол. Лань Чжань всхлипывает, поддаваясь размашистым движениям. Он стонет вместе с хлёсткими звуками столкновения их бёдер, так откровенно и бесстыдно наслаждается. Внутри него обжигающе сладко. Вэй Ин растворяется в жаре его тела, в весе ног на плечах, в крепости мышц под ладонями. Он владеет им, и от восторга у него кружится голова. Тьма Вэй Ина тоже требует Лань Чжаня, тянется к нему, и он позволяет дымке снова расчертить белоснежную кожу, снова укрыть мурашками бёдра и спину, снова коснуться дрожащего живота. Двигаясь жёстко и сильно, Вэй Ин оплетает его пах прохладным бархатом и слышит самый лучший звук в своей жизни: Лань Чжань скулит, в полушаге от оргазма. И через мгновение ахает, сжимается на всё ещё таранящем его члене и сдаётся удовольствию. Лань Чжань кончает, дрожа, и он так прекрасен в эти мгновения, что Вэй Ин не может сдержаться тоже. Эйфория наполняет его от макушки до поджавшихся пальцев. Целуя лицо Лань Чжаня минуту спустя, Вэй Ин едва стоит на ногах. Его колени мягкие, в животе вибрирует пережитое наслаждения. Под его ладонями восхитительная влажная кожа. Он наклоняется к Лань Чжаню, осторожно спуская с плеч его ноги. — Поздравляю, — выдыхает Вэй Ин, — ты принесён в жертву ужасному жителю одинокой горы. Лань Чжань тоже часто дышит и лениво пытается поймать губами его поцелуи. Скулы и шея раскрашены румянцем и темнеющими следами, волосы стекают с края стола, как драгоценный водопад. Вэй Ин готов поклоняться этому божеству. И будет делать это ежедневно и еженощно. Он чувствует, как руки обнимают его за плечи. Закрывает глаза, подаётся ближе. Ко лбу ласково прижимаются тёплые губы, вызывая дрожащий вздох. Вэй Ин думает о том, что всё это ему не кажется: Лань Чжань действительно здесь. И останется с ним вечером, и следующим утром. Лань Чжань выбрал его. — Вэй Ин. — Да?.. — Я и не смел мечтать о большем. Глаза отчего-то печёт, но Вэй Ин улыбается. Он чувствует так много всего, что вдохнуть поглубже не получается, но всё это — хорошее. — Большем, чем быть подаренным некроманту? Рядом с первым поцелуем ложится второй: — Чем быть свободным с тобой.