Как единороги

Рацио смотрит, как Авантюрин обыденно и споро раздевается. Удивительно, насколько его движения лишены кокетства. Так может раздеваться натурщик перед художественным классом, с равнодушием человека, отучившимся воспринимать наготу как нечто сокровенное. Авантюрин на уровне жестов относится к своему телу так, словно взял его напрокат. Каждое его движение говорит о том, что он пользуется этой вещью и следит за ней, но она ему не принадлежит. Для Рацио эта пустота на месте обладания — нечто значимое. Наука выживает за счет авторского права. Ее ландшафт отмечен именами первопроходцев. Рацио с юности привык подписывать свои победы и достижения — это его, и это его тоже. Не говоря уже о нем самом – он это только он, и другим он быть не мог бы. О своей физической форме он заботится почти агрессивно. Мышцы – второе сердце и так далее. Авантюрин же словно бы вынужденно и вежливо гостит в своей оболочке; так можно задержаться на некоторое время в дорогом, но, одновременно, безликом люксе пятизвездочного отеля. Именно в его случае (в их случае) Рацио воспринимает это как стену между ними или щит из тех, какие накладывают последователи Сохранения. … Последними Авантюрин стаскивает перчатки — вместе с кольцами, естественно, но потом педантично нанизывает их обратно на пальцы. Он никогда не снимает украшения. Они всегда на нем — перстни, часы, тяжелый браслет — его драгоценные оковы. Он поворачивается и улыбается, его походка свободна, напрочь лишена стеснения, и такая простота Рацио почти неприятна. Авантюрин подходит и садится ему на колени. В сумраке комнаты его кожа почти что светится, как и его необыкновенные глаза. Уникальный экземпляр, последний представитель целого народа. Таких помещают под стекло ради сохранения истории. Удивительно, что КММ посчитала, будто действующим агентом он ценнее, чем музейным экспонатом, — сухо говорит методология науки в докторе Рацио. Он кладет руки на обнаженные бедра Авантюрина. Его кожа тоже бледная, но такого эффекта свечения у нее нет. Именно из-за него ему хочется заниматься любовью в полумраке. Авантюрину не нравится само это выражение — «заниматься любовью». Он считает, что в нем зашита логическая ошибка. Заниматься можно ремеслом. Таким образом, занимаются любовью только проститутки. Со своей стороны Рацио уверен, что есть вещи, по отношению к которым ирония не уместна, пусть даже они в чем-то могут показаться устаревшими, скучными или чересчур занудными. Наука, например, или, скажем… — Ну что, — говорит Авантюрин, — поебе… Рацио закрывает ему рот ладонью. Глаза Авантюрина смеются поверх его руки. Рацио хочется скинуть его с колен так, чтобы побольнее ударился копчиком. Авантюрин обнимает его за шею, последний из авгинов, единственный в своем роде, подобный мифическим существам, оставшимся исключительно в старых оцифрованных книгах. Рацио помнит свою любимую иллюстрацию в одной из них: единорог на фоне черного ночного неба, нежная морда поднята к звездам, и сам он весь — силуэт из пушистого золотого свечения. Рацио бережно трогает Авантюрина, как антикварный цилиндр для записи звука, прослеживает следы и отметины, сожалея, что они не могут запеть у него под руками. Целует клеймо на шее, и дыхание Авантюрина ускоряется. — Ну хорошо, — у Авантюрина снисходительный тон, и весь его вид говорит о том, что он идет на беспрецедентные уступки (сам Рацио слишком увлечен исследованием, болтологии ему не хочется), — давай займемся лю… Рацио целует его. Мысли — лишние, и слова — лишние тоже. У Авантюрина невинный и нежный рот. Он сидит на коленях у Рацио и почти что светится — как единорог.