Чуть-чуть Рембрандт

       "Я скорее пейзажист", — признался фюрер, да и Йозеф не был похож на бородатого бездомного старика под фонарём. Тут больше подойдёт Геринг, заросший и наряженный.       Геббельс вообразил это зрелище, подавил смешок. Ему казалось, он пятый час стоит без движения, позирует кумиру германского народа — и чего уж, его собственному. Адольф нуждался в натурщике для академической практики на досуге, а Йозеф... Просто мечтал, что некое доверенное лицо напишет его портрет, пропустит его облик через творческое преломлённое сознание. Чем не возможность взглянуть на себя глазами покровителя, который, к тому же, не наобум водит карандашом по акварельной бумаге. Не изменяет акварели с младых лет, рисует ей и резиденции, и их дворики, и виды с террас, и приближённых людей. Геббельс в их числе, можно и потерпеть — который час? седьмой?       Циферблат висит — о горе Йозефу! — прямо над головой, и бесполезно закатывать даже его большие глаза. На стене напротив, если немного скосить взгляд, соцветие маленьких фотографий в рамках: фюрер и Блонди, Блонди и фюрер, фюрер на отпуске в Баварии, фюрер в гостях на родной австрийской земле, фюрер снова обнимает Блонди неизвестно где. Йозеф наизусть запомнил содержание фото, их порядок, и когда в следующий раз выйдет к трибуне выступать с речью о благодеяниях фюрера, перед ним зависнут чёрно-белые карточки.       Цветной акварельный портрет — это совсем иной разговор... Адольф не британская пропаганда, он единственный, в чьей непредвзятости Геббельс твёрдо уверен. Он-то не превратит вещающий рот Империи в мелкого гоблина. "Личный карлик Гитлера" — какие мерзости передавали агенты министерства из уст в уста от тайной полиции! Йозеф не попросил у рейхсканцлера подлатать свою внешность, уменьшить уши и довести их наклон до прямого угла, подвинуть вперёд подбородок, приблизить профиль лица к арийскому эталону — не попросил, не захотел прогневать фюрера "подкупом музы", и очень пожалел. Практика практикой, но весь Геббельс, от макушки до пят, затёк стоять бесконечность минут. Он чуть не выл и готов был потребовать у Гитлера хотя бы репродукцию его черновика.       Из приоткрытого окна доносился прерывистый шум автомобилей, крики студентов и детей. Полуобнажённый Геббельс, скрывая недоразвитую ногу, придерживал онемевшими пальцами у пояса лишь полупрозрачную белую ткань, почти занавеску — и мечтал по завершении работы плотно укутаться в неё. Не разбирал уже, от чего стучали зубы: от озноба или навязчивого желания курить. Каменеет здесь в чём мать родила, не успел пообедать — и покурить, чёрт возьми. Сигарета, увы, в античную композицию не вписывалась.       — Ади, мне холодно, — процедил он, едва раскрывая губы.       — Так с улицы до тебя дотянется табачный дым. Отучу курить. — Фюрер не отвлёкся.       "Не надо". Ему не ответили.       Да, Гитлер умел понимать по выражению его лица, что его лёгкие давно не насыщал тлетворный, въедливый, противный дым.       Художник высовывался из-за мольберта, присматривался, сдвигал брови на перемену в мимике Йозефа и прятался, поскрипывал грифелем. Надел очки, не идущие ему, в помощь инженерной точности рисунка — может быть, и Шпееру есть что у него перенять. Фюрер, сдавалось Йозефу, ещё на стадии эскиза отмечал каждую морщинку, каждый волос на руках, как будто абсолютно не доверял зрительной памяти.       Геббельс вздохнул, ещё раз пробежался взором по кабинету. Опасно погружаться в мысли, опасно... на ум придут нежелательные мысли. В неописуемой скуке мозг хватался за яркие, насыщенные образы — или смешные. Не в кассу он опять расхихикается.       "Оккупировали мы Голландию, — так начинался анекдот. — И обнаружилось, что местные вместо "Хайль Гитлер!" говорят "Хайль Рембрандт!" Послали выяснить, почему так, а голландцы ответили: "Ну, у нас тоже есть художник...""       — Прекрати ржать! — гавкнул Адольф, выглянув из-за доски. — Дождался, когда я приступил к голове!       Геббельс перебрал в этой самой голове воспоминания под грифом "Печально" или даже "Больно". Похороны матери. Замечательно. Всегда срабатывает, когда надо резко и твёрдо успокоиться...       А если понадобится серьёзная мина, надолго и без ностальгической тоски, Йозеф восстановит текст диссертации или какой-нибудь ранней статьи, где трудно отыскать и изобрести повод для смешков. Он побродил по закоулкам разума, полюбовался на Адольфа и его овчарку; заочно познакомился с потолочными мушками, проникся соболезнованием их заключению, пока их не вытравят с позором из обиталища главного чистюли Рейха. И в конце концов обратился к сочинению хвалебных строк в "Беобахтер" или в личный дневник — и если в последний, то присовокупляя описания нынешних мук и ругательств без адресата.       ..Подобрали же день и час, чтобы рассказать про этого Рембрандта — накануне рисования с натуры! Йозеф невольно додумал сюжет прилипшего анекдота, расширил его время и пространство. Так, в Советском Союзе начнут вскидывать руку с бодрым и исполненным национальной гордости "Хайль Васнецов!" или более современное "Хайль Маяковский!", во Франции — мелодичным "Хайл Мане!", а назначить салют чаехлёбам и янки он затруднился, помешали скудные познания в британской и американской живописи.       — Лыбится стоит! — Гитлер вспыхнул, но беззлобно, швырнул карандаш. — Пили, ты издеваешься?! С тобой невозможно работать!       Случайная улыбка Геббельса вмиг растаяла. "Прости-прости", — поднял и сложил руки, распахнул глаза как пойманный мальчик-сорванец, и расстроилась вся композиция, вся более-менее грациозная натура пропагандиста.       Всё-таки слишком наивное, детское у него лицо.       — Что мне прикажешь делать?!       — Нарисуй меня смеющимся. — Смелое заявление. Сказано приказать, он и приказал... Гитлера это не взбесило пуще прежнего, он ответил в тоне негодующего члена жюри:       — И ты готов смеяться ещё двадцать минут, пока я не завершу эскиз?       "А сколько прошло?" Милостивая судьба предоставила ему возможность обернуться на часы, но мышцы затвердели. Его вынесут отсюда как статую, хихикающую и во всём виноватую перед Адольфом.       — Расскажешь мне что-нибудь? — предложил Йозеф, и взгляд его сравнялся со взглядом преданной Блонди. Это разжалобило фюрера, однако он не подал вида, вернулся к рисунку.       — А пятки тебе не почесать? Охрипнешь от смеха, сбежится вся канцелярия и вынесут вперёд ногами, подумают, я тебя замучил. Слышал легенду, что Микеланджело убил натурщика, чтобы выбить из мрамора мёртвого Иисуса для пьеты? И я так же поступлю... Руки дрожат из-за тебя... Ты над чем смеялся, могу я узнать? Вспомнил чей-то скверный политический анекдот?       — Что ты!       — Врун несчастный, знаю я тебя. Входите! — Он откликнулся на нежный стук в дверь, и Геббельс в ужасе обмотался невесомой тряпицей. — Если бы не доброта моя... — "Хайль, мой фюрер". — В чём дело, Руди?       Секретарь Гесс, застав министра пропаганды в самом деликатном положении, закрыл от него бровями смущённые глаза. Подкрался к Гитлеру и нашептал на ухо, кто и где просит его аудиенции.       — Я занят, ты не видишь? — Адольф указал на Йозефа, тут же зашипевшего. — Мы оба заняты!.. Сейчас разойдёмся, дайте только морду этого... этой... Лицо как-нибудь набросать. Нет, мы так к вечеру не управимся.       — Сфотографируй его, и ладно, — произнёс Гесс. Повисла предгрозовая тишина. Щёки Гитлера захлеснула багровая краска.       — Что-о?!       — Позу, направле... — "Что-что ты сказал?" — Как свет ложится, сохрани себе до покра...       — Вы оба ничего не понимаете в искусстве! — Разбросал нетронутые инструменты, взволновал кристально чистую воду в стакане и выдохнул половину ярости, пока и мольберт не пострадал от его горячей руки. Нагнулся за улетевшими кисточками, бурча: — Зачем тогда в двадцатом веке художники? Не нужны?!       — Почему же? — воскликнули в один голос его соратники.       Йозеф с огромным трудом снял ногу с декоративной и вспомогательной книжной стопки, распрямил — и не смог, наступив, удержаться на ней, свалился на колени. Не разрешил Рудольфу подать руку, оттолкнул тихой бранью.       — Фото запечатлевает как есть, а картина... Это другое дело, — заговорил Гесс, не испугавшись выпада Адольфа.— В ней живописец выражает сам себя.       — Бог с вами. Здесь бессмысленно опять начинать... — Он задумался во всеобщем гробовом молчании; вспышка его гнева окончательно угасла. — Взялись спорить о художествах с человеком, изобразившим саму Мадонну... Кто-нибудь из вас двоих писал портрет Мадонны, пусть без её сына?.. Чешите что угодно, но я своё занятие не брошу ни за что. Когда возьмём Советы, я переложу на бумагу весь Крым, обойду с мольбертом весь Санкт-Петербург и никто меня не остановит.       "Застудишься на пленэре", — в унисон подумали Йозеф и Рудольф. Последнему Гитлер махнул: "Можешь быть свободен, я подойду", а Геббельса подтянул за кончик ткани.       — Пили... Знаешь что, Пили?       — Хочу знать, — шепнул Йозеф. Его умиляло, что любезному Ади не по нраву "еврейское" общенародное имя рейхсминистра просвещения и что он посему сосредоточился на втором, "более семейном".       — Ляжешь спать у меня. — "Но зачем?.." — Уснёшь, и я тебя дорисую.       — При другом освещении, в другой позе...       — Зато, я надеюсь, тебе будет не до глупых шуток. Свободен, одевайся.       "Куда собрался?!" — Гитлер вновь догнал его, когда Геббельс поздним вечером "нагло удирал" из канцелярии, исчерпав все здешние сегодняшние обязанности. Не поручил караульным его поймать, желал сам его перехватить у дверей и кое-что напомнить ему. Йозеф повиновался, лишь когда выбрался на свежий воздух; спросил разрешения закурить, и ему отказали.       — Ты куда, я спрашиваю? — ругался он.       — Курить. А потом домой, к жене.       — Я освобождаю от супружеского долга на эту ночь, Магду обо всём уведомили. Тебе постелили в Адлоне, едем туда.       — Ты...       — Дело имперской важности решил запороть? — Адольф почесал губу усами-щёточкой: "Я чувствую государственную измену, большевик".       Йозеф согласился, пока его друг не помянул гоблина.       "Люди искусства — страшные и непредсказуемые люди", — Геббельс крепче убеждался в этом день ото дня, но ещё не впадал в паранойю. Какие бы угрозы Гитлер ни расточал в пылу эмоций, своего покорного Пили он усыплять не настроен ни в коем случае.       Мрачнее тучи Йозеф потягивал шнапс в компании австрийца, что, войдя в раж, пересказывал очередной мюзикл. Нелепо и бесплодно бороться со сном наедине с фанатиком; недоработанная зарисовка ждала карандаша и кисти самоучки в чемодане.       — Сознайся по-хорошему, что никак не оставляло тебя в покое? — спросил-таки Адольф, когда порядочно споил Йозефа, и тот сознался. Что удивило самого пропагандиста, его больше не разрывал смех изнутри, подобно тому, как он подчас покатывался с историй в момент, когда делился ими в кругу вернейших приятелей. Много раз воспроизведённое про себя, юмористическое зерно анекдота истощилось, и теперь это звучало обыкновенным набором слов.       Ораторский талант изменил Йозефу под действием градусов, не помог вызвать на лице Гитлера хотя бы ухмылку.       — Рембрандта я уважаю, — пробормотал, — в отличие от некоторых дилетантов. — Он лёгким толчком повалил Йозефа на кровать, чудом не уронив его затылок дальше подушки, на перекладину. До сих пор хмурясь, продолжил:       — Где ты набираешь этот мусор?       — Работа с публикой... с народными массами, — "Цыц!" — успешная работа предусматривает наблюдение за ними... внедрение и постоянную слежку за подпольным мнением народа, оно выражается в устном творчестве, и в такой форме, словотворчества, быстрее разлетае...       — Всё, завёлся. Неужели во всём Берлине твои ищейки не вынюхали что-то доброе о дядюшке Гитлере? Фольклористы хреновы.       Адольф сопроводил его в царство тяжёлого алкогольного сна, выждал, пока хрупкое тельце рейхсминистра, нарочно скрутившееся в комочек, расслабится — и не поспешил расчехлять художественный инвентарь. Затеял перестановку в номере: передвинул тумбочку с таким грохотом, что стоило переживать за качество сна соседей, приладил на её место торшер, обернул абажур испорченной "пробной" бумагой и заглушил тёплый свет, наконец протянул руки к натурщику, безответному и податливому. Пока разворачивал его из клубка как рождественский подарок, раздевал, поймал себя на мысли: пластика тела спящего Геббельса в точности как у мёртвого... "Чепуха!" — и вдавил круглую неарийскую голову глубже в подушку для устойчивости. Хоть лепи с него заживо посмертную маску — или нарисуй глаза на веках.       Впереди несколько часов безмятежной и маниакальной работы. Никто не разворошит зыбкую атмосферу и не перебьёт шёпот вдохновения звонком, стуком в дверь и хихиканьем. Йозефу плевать на наготу — не то чтобы свою, но правой нижней конечности. Мутный желтоватый свет из ниоткуда в полнейшем мраке, худое выбритое лицо Геббельса опухнет ближе к утру. "Во-о-о-о-от, будет тебе Рембрандт".