Москва краснокаменная

      Ещё при планировании его поездки в это молодое и диковинное государство мнения коллег Воланда разделились. Коммунисты в научных кругах сладостно напевали профессору, что ему предстоит воочию увидеть рай на земле, воплотившуюся в реальность мечту о равенстве и справедливости. Те из них, кому ещё не удалось побывать в Советской России, просили поподробнее описать свои будущие впечатления, то ли для их собственного удовольствия, то ли на благо будущей социалистической Германии.       Скептично настроенные приятели же наоборот предостерегали, рисуя картину страшного террора и не менее страшных людских мук.       Профессор предпочел не верить ни одной из сторон на слово и самостоятельно во всем убедиться, утолить пробудившийся в душе научный интерес к громкому политическому эксперименту, зовущемуся Советским Союзом.       Первые дни в Москве оставили смазанные и противоречивые впечатления.       Бесконечная стройка, распутица на тротуарах, стук, скрип, лязг инструментов, бараки, бараки и бараки, которым на окраинах не было конца. Оседающая на сапогах сепия грязи, торжественная музыка из ретрансляторов и терпко-кислый вкус ягодных настоек. Москва была похожа на большой муравейник, где у каждой букашки есть какое-то дело, своя маленькая роль, непостижимая уму человека, его глазу стороннего наблюдателя. Один муравейчик сносил старое, сотня других — судорожно строила на этом месте новое, ещё тысяча — искала, из чего же это новое сколотить.       В столице большой страны причудливым образом новая архитектура переплеталась с имперской застройкой, старые литые таблички с выбитым дореволюционным шрифтом жирно закрашивались масляными красками ради новых советских аббревиатур, а прохожие иногда щеголяли в дорогих пальто с чужого плеча прямо поверх простой повседневной одежды.       Встречи с представителями советской науки также оставили Воланда со смешанными эмоциями. Большая часть историков, культурологов и филологов либо сияли пухлыми щеками и довольными улыбками, при этом едва ли желая лишний раз в нерабочее время обсуждать свою деятельность, либо выглядели до того замученно, что иной раз и неловко было навязываться. Среди них, безусловно, были люди умные, даже наверняка гениальные, но отпечаток марксистских идей ложился на каждую их светлую мысль, часто неискренний и формальный. Что уж говорить, если на многие темы с ним теперь не могли побеседовать не только публично, но даже и при личных встречах. Некоторые даже неприкрыто побаивались чрезмерной открытости и любознательности подозрительного иностранца.       К тому же на паре первых конференций профессор внезапно наткнулся на языковой барьер: не каждый термин и неологизм удавалось понять сразу, да и сам он часто невольно соскакивал на родной язык, вгоняя часть коллег в смущение. Пришлось запоздало согласиться на помощь переводчика, от которого ранее он самоуверенно отказался. Впрочем, способность Воланда долго и обаятельно беседовать на любые темы довольно скоро сделала его желанным гостем во многих московских институтах. Гордое звание иностранного делегата также добавляло некоего престижа.       Харизматичный доктор наук, который и раньше был — как говорят — известен в узких гуманитарных кругах, теперь оказался нарасхват: его звали вести открытые лекции, участвовать в заседаниях, да и просто поговорить за бокалом вина.       За одной из таких пространных исторических бесед профессор как раз безбожно пропустил вечер в союзе писателей, посетить который его настойчиво приглашали некоторые новые московские знакомые. Припомнил Воланд об этом только в тот момент, когда его переводчик в своей привычной манере бесцеремонно вошёл в столовую и громко напомнил про Геллу, которая ещё днем просила водителя забрать её от ресторана союза писателей около десяти часов вечера.       Профессор непонимающе вытянул из кармана два пригласительных билета, удивляясь, как же Гелла смогла пройти внутрь, если этим утром отдать ей билет Воланд забыл. Как обычно, всё сама.       Профессор откланялся и поехал вместе с двумя своими сопровождающими к ресторану, раздумывая, стоит ли ему показаться хотя бы на окончании вечера, соблазнительного наверняка неплохим алкоголем (вчерашним вечером он пил в компании литературоведов до того дрянную водку, что вкус до сих пор стоял в горле) и новыми лицами.       Тем не менее, в запланированный вечер на писательский банкет Воланд так и не попал, встретив у самого входа вполне занятного мужчину.       Право, свою визитку в тот вечер профессор протянул с весьма смутной надеждой на последующее общение — новый знакомый, казалось, в тот момент был полностью погружен в себя и подавлен, что едва ли способствовало сближению. Тем не менее, Воланд ошибся.       В этот день он был несказанно рад той протянутой визитке — кто ещё, кроме этого писателя, догадался бы пригласить его на столь забавный спектакль? Телефонный звонок стал для Воланда неожиданностью, но приглашение он без раздумий принял, желая и отдохнуть, и узнать побольше о советской культуре.       Первую половину постановки профессор почти не запомнил. Слишком увлёкся насмешливым перешептыванием с новым знакомым и, конечно, бокалом шампанского, которое сам же незаметно пронес в зал под пальто.       Симпатичные актрисы пели и танцевали на сцене, превращая постановку во что-то почти сюрреалистическое. У Воланда, который вообще-то обычно с уважением относился к любому творчеству, это не вызывало ничего, кроме искреннего смеха. Что ж, искусство должно вызывать эмоции, и с этим постановка точно справлялась.       Если вначале они действительно много веселились, вызывая недовольные взгляды с соседних мест, то ближе к середине чужое настроение стало меняться в иную сторону. Краем глаза профессор видел, каким отрешенно-задумчивым стало лицо писателя. Вслед за этим последовал какой-то всплеск вдохновения: он зашарил по карманам, вытянул из пиджака грубо сточенный ножом карандаш и стал мелко записывать что-то на обратной стороне своего билета.       Воланд с зарождающимся интересом повернул голову в сторону знакомого и, заметив, что места на билете уже не осталось, протянул спрятанную в нагрудном кармане крохотную записную книжку, в которой обычно хранил номера телефонов и адреса. Писатель удивлённо поднял на него взгляд, будто только сейчас припомнив, что сидит в театре не один, но тут же благодарно улыбнулся и принял книжечку, в которую тут же начал вписывать убористым почерком мелкие округлые буквы.       Улыбнувшись, Воланд вернул свое внимание к сцене, на которой продолжалось утопическое непотребство. К концу спектакля его записная книжка оказалась полностью исписана.       — Спасибо за ваше приглашение! Давно я так не веселился, — выходя из театра, профессор наконец позволил себе рассмеяться в полный голос, откинув голову назад. Он на неверном русском напевал заевшие в голове песенки из постановки, ведя вслед за собой задумчивого знакомого.       — Рад, что вам понравилось наше новое прогрессивное искусство, — сдержанно усмехнулся писатель, вынимая из кармана папиросу. Он с неловкой улыбкой остановился перед профессором. — Под весёлую песню и раскулачивать наверняка приятнее.       — Вы внезапно стали чрезмерно серьезным, — довольно улыбнулся Воланд, пытаясь поддержать тростью уставшую от долгого согнутого положения ногу. — В чем же дело?       Писатель вздохнул, выпуская из лёгких грузное облако густого дыма, а затем внимательно оглянулся по сторонам. Это не была обыкновенная опасливость нечистого помыслами перед советским режимом человека, похоже было скорее на простое нежелание делиться своими мыслями с прохожими.       — В последнее время размышляю над новым романом, — наконец признал он, задумчиво выписывая дымящей сигаретой неопределенный жест руки. — Муза посетила как всегда внезапно.       — Вот как! — с интересом воскликнул профессор, одаривая писателя привычной тонкой улыбкой и острым взглядом из-за очков. — Что же за роман вы планируете?       Новый знакомый повёл плечом и вновь зажал сигарету губами, снимая с головы серый котелок. Профессор поймал себя на мысли, что действительно был бы не против начать углубляться в советскую литературу с работ нового знакомого. Он оставлял впечатление человека неглупого, хоть и принесенную Геллой копию его пьесы с автографом Воланд так и не успел прочесть.       — Мы вскользь обсуждали это в нашу предыдущую встречу, но… Впрочем, он совершенно безнадёжен, мой новый роман, — вздохнул писатель, тоскливо растаптывая докуренную папиросу. — Нет смысла даже не то, что писать его, даже обдумывать это глупо.       — Как же так: нет смысла. Если есть идея, то смысл всегда найдётся — не сейчас, так потом. — Воланд махнул рукой, а затем лёгким движением подхватил знакомого под локоть — И мне все же чрезвычайно интересно. Не поделитесь своими мыслями?       Писатель обречённо вздохнул и покривил душой всего несколько секунд, а затем, к удивлению профессора, согласился.       — Точно не здесь и не сейчас, — он махнул рукой на театр, в котором совсем недавно работал. — Насколько дрянное вино вы готовы вытерпеть?       Воланд весело рассмеялся, слегка толкая чужое плечо.       — Готов пить абсолютную мерзость, если на закуску будет приятная беседа.       Профессор был в восторженном удивлении, когда понял, что его ведут не куда-то, а прямиком в свой дом. Путь был извилистым, но недолгим: шли и главными улицами, и дворами, встречая тут и там следы нескончаемой стройки. По дороге настроение писателя вновь улучшилось: он немного рассказывал про Москву, много говорил про театр и так и не случившуюся премьеру своей постановки. В итоге заговорился, и, перепрыгивая с одной доски на другую, неуклюже попал прямиком в густую черную грязь и утопил в ней туфли по щиколотку. Дальше шёл уже сбоку от профессора, прямиком по грязи, более не боясь запачкаться.       — Для вас, наверное, наша грязища — культурный шок? — неловко усмехнулся писатель, обходя глубокую коричневую лужу посреди дороги.       — Да что уж. Я к грязи не брезглив, — заверил Воланд, с улыбкой вышагивая по хлипким раскинутым доскам.       — Тогда, надеюсь, не обидитесь, что у меня немного не убрано.       — Что вы, я же не настолько педант. На родине сейчас всё тоже, как вы там говорите? Не слава богу.       Писатель открыл перед ним калитку в уютный и зелёный внутренний дворик. Вечернее солнце золотило плодовые деревья, частично опавшие уже преющими на земле яблоками, несколько лавок и старую деревянную беседку, стоящую в небольшом отдалении от входа. Под деревом горкой стояла покрытая ржавчиной садовая утварь — ковши, лейки и пара инструментов, у самой двери расположилась пара поживших резиновых сапог и глубокая миска с дождевой водой. Посреди широкой вытоптанной тропинки развалился огромный чёрный кот, лениво повернувший голову в сторону людей. У его лап лежала мелкая пойманная полевка.       — Очаровательное местечко! — заметил Воланд, оглядывая дворик. Кот почему-то засеменил именно к нему, не забыв подхватить в зубы свой охотничий трофей. — И какое гостеприимство! — профессор широко улыбнулся, наклонившись приласкать кота.       — Боже, Бегемот, не позорь меня. — вздохнул писатель, поднимая кота так, чтобы он не выпустил подарок из своих зубов прямо на пиджак хозяина. — Вы не беспокойтесь, у нас на самом деле мышей нет. Почти нет. — он поставил кота куда-то за беседкой, надеясь, что тот не занесёт добычу в дом.       — Что ж, проходите, — писатель широко открыл дверь в подвальное помещение, пропуская гостя вперёд.       Воланд с интересом осмотрел чужую комнату. На возвышении, у самой двери, располагался крошечный кухонный уголок, а вниз по лестнице — что-то среднее между гостиной, спальней и библиотекой. Внутри было сыровато и прохладно, несмотря на тёплую погоду на улице, и возле печки наготове стояли неумело наколотые дрова и изорванные выпуски «Правды» — явно розжиг. В маленьких окошках со стороны улицы мелькали ноги прохожих — мерно стучащие туфли, сапоги и ботинки — а косой луч солнца подсвечивал парящие в воздухе пылинки.       — Можете не разуваться, профессор. — посоветовал писатель, заходя в помещение следом и прикрывая за собой дверь. — Надеюсь, моё внезапное приглашение не расстроило ваши планы на сегодня?       — Нет, что вы! Сегодня я абсолютно свободен.       Обтерев ноги о коврик, профессор принялся внимательно исследовать в первую очередь книги.       Они располагались повсюду: в шкафах, на столах, на полу, как в аккуратных стопках, так и в беспорядочных развалах. У одного из шкафов прямо на проходе валялись несколько выпусков толстых журналов и, слегка измятыми, два тонких томика — И. Бездомный и Д. Бедный. Воланда это изрядно позабавило и, подняв обе книжки, он слегка расправил обложки и, повернув их в сторону знакомого, насмешливо спросил:       — А. Голодного случайно у вас нет?       — Не удивлюсь, если на самом деле есть, — усмехнулся писатель, суетящийся у печки. — Такие стихи я бы тоже не стал печатать под своим настоящим именем.       Воланд рассмеялся, небрежным движением бросая книжки обратно на пол. Работы Бездомного он уже успел оценить — наткнулся на томик в мягкой обложке на чьем-то столе и стянул почитать — и такое сочетание наивности с отсутствием что чувства вкуса, что чувства стыда, вызывало у профессора восторг того же рода, что и просмотренный сегодня спектакль.       В аккуратной стопке на полу профессор заметил несколько томов Маяковского. Они лежали в лучшем состоянии, чем те сборники обездоленных, и Воланд задумался, значит ли это, что Маяковского в этом доме уважают чуть больше. Под ними были обнаружены Горький, Андреев, непонятно как затесавшаяся обложка «Капитала», Помяловский и чье-то нудное политическое эссе, изданное отдельной книгой, которая будто бы и печаталась лишь для того, чтобы выцветать и ветшать на чьей-то полке, одновременно вызывая у обладателя редкое удивление: «А это у меня откуда?».       В самом шкафу стояли аккуратные томики Гофмана, много Гоголя, Пушкин с ещё дореволюционными «ерами» на концах слов, несколько наборов открыток с репродукциями картин, которые явно просто рассматривали без желания кому-то отправлять, маленькие статуэтки и несколько «парадных» фарфоровых чашек со сколами.       — Я предупреждал, что у меня здесь ужасно грязно, — развёл руками стоящий за спиной писатель. Верно, хозяину подвала было неловко за свое скромное жилище, которое профессор, впрочем, вовсе не считал достойным смущения. К тому же писатель уже растопил печь, и терпкий запах горящих дров распространился по комнате, даря дополнительный уют.       — Нет, что вы. У вас недурная коллекция книг, как я вижу. — Профессор наугад подхватил одну из книг, оказавшуюся «Цветами зла». — C’est le Diable qui tient les fils qui nous remuent! Aux objets répugnants nous trouvons des appas, — профессор прочёл половину случайного катрена из вступления и, усмехнувшись, захлопнул книгу. Направленный на него взгляд писателя стал вновь задумчивым.       — Chaque jour vers l’Enfer nous descendons d’un pas, Sans horreur, à travers des ténèbres qui puent.— по памяти процитировал писатель на ломаном и по-русски грубом французском, рассеянно проводя рукой по корешкам стоящих в шкафу книг. — Коллекция, может, и неплохая, но, боюсь, скоро придётся всё это продавать.       Воланд только в этот момент осознал, как близко они друг к другу стояли: практически плечом к плечу, только хозяин дома рассматривал фолианты в шкафу, а его гость уже повернулся лицом к комнате, выглядывая другие интересные находки. Выхватил взглядом свернутый в рулон ковёр, чей-то отвернутый бюст на столе и несколько связанных бечевкой стопок чистой бумаги.       — Почему же так? — с участием спросил профессор, разглядывая теперь чужую растрепанную за день макушку.       — Гонораров мне и до этого особенно не платили, а теперь уж совсем перестанут. А накоплений у меня никаких нет. Накопления бывают только у людей, которые хоть когда-то жили в достатке. — пояснил писатель тоном человека, уже полностью покорившегося своей безнадежности, принявшего эту тоску как непреложную истину. Он поднял взгляд на Воланда и все же отошёл на почтительное расстояние в пару шагов, ничуть при этом не смутившись. — Можно попытаться протолкнуть в театр свои старые пьесы, но их и до этого не хотели ставить, а теперь уж подавно.       — И что у вас, советских писателей, принято предпринимать в таких ситуациях?       — Можно попробовать написать что-то, что придётся партии по душе, но я сомневаюсь, что выйдет. — пожал плечами писатель, отходя к своему рабочему столу и вынимая из ящика бутылку советского вина. — Есть, конечно, и другие выходы.       — И какие же? — остро улыбнулся Воланд, присаживаясь в старое кресло, стоящее немного в стороне от рабочего места. Он зубами стянул кожаные перчатки и небрежно бросил их на подлокотник, замечая в самом его углу явно кем-то забытую ажурную женскую перчатку. Профессор усмехнулся, молча перекладывая её на стол.       — Известно, какие. Самоубийство или эмиграция.       Воланд, казалось бы, совсем не к месту задорно рассмеялся и подался корпусом вперёд, с интересом разглядывая своего знакомого. Слегка стукнув по полу кончиком трости, он с напускным недовольством покачал головой.       — Знаете, даже Ницше не выдержал бы пессимизма советских светлых умов. С кем у вас ни поговорю, так все поголовно то полубезумные, то полузапойные, то полумертвые, — профессор широко улыбался, вызывая ответную усмешку писателя. — Вы ведь забыли про вариант продолжать свою деятельность, несмотря ни на что.       — И для кого же мне её продолжать? — небрежно поинтересовался писатель, протягивая гостю бокал вина. Убрав со своего стула стопку бумаг, он сел за работу, вынимая из кармана чужую исписанную записную книжку. — Какая польза от книг, которые никто не прочтёт?       — Да хотя бы для себя. Или же для будущих поколений, которые смогут-таки издать ваши труды. Может, для заезжего немца, которому уже не терпится выведать ваши творческие планы. — Воланд лукаво улыбнулся и подмигнул, отпивая глоток вина и даже не замечая, насколько оно ужасно на вкус. Писатель на это с улыбкой покачал головой и принялся искать что-то в ящиках стола.       — Убедили, господин профессор. — писатель с ироничной улыбкой вытянул из стола чуть припыленный номер толстого журнала, — Но, боюсь, для того, чтобы понять идею нового романа, вам придётся прочесть и моего многострадального «Пилата». Конечно, если хотите.       Профессор воодушевился и забрал из чужих рук чуть примятый сборник, пальцами неосознанно расправляя загнувшиеся уголки обложки. Между небрежно примятых страниц располагались многочисленные закладки.       — С огромным удовольствием узнаю, что именно они решили променять на сегодняшний шабаш в театре.       Писатель улыбнулся и принялся что-то записывать на черновом листе, предоставляя гостю возможность спокойно углубиться в чтение.       Воланд не знал, чем именно обусловлен его восторг от пьесы. Библейский сюжет, который профессор хорошо знал по роду своей деятельности, скупой антураж, характерный для всех пьес при их чтении вместо просмотра постановки. Но все же нечто в «Пилате» так его впечатлило, вызвало неподдельное удивление, что воздержаться иногда от громких комментариев помогал лишь взгляд на сосредоточенное лицо знакомого, глубоко увлеченного рукописью. Без спроса взяв с чужого стола тупой карандаш, профессор принялся молча подчеркивать особенно удачные строки в и без того исписанном заметками журнале, не умея полноценно сдерживать свои фонтанирующие эмоции. Он привык быть громким, открыто выражать зацепившуюся мысль в долгом и витиеватом плетении словес, но вот отвлекать писателя от работы он себе почему-то не позволил. Кое-где на полях он полупрозрачно записывал обрывки своих впечатлений: «Гениально!», «Лучше выразиться и нельзя было», «Прелестная находка». Размеренное чтение превратилось в жадное желание поскорее урвать следующий кусочек текста, и глаза профессора забегали по строчкам, пока внутри всё сильнее разгорался огонь неподдельного интереса.       С болезненным вниманием дочитав все до последней строчки, Воланд все же восторженно воскликнул «Sie haben ein wunderbares Werk geschaffen!» и, захлопнув журнал, поднял склоненную к нему голову.       Неожиданно он столкнулся с чужим прямым и долгим взглядом: писатель, положив кулак под подбородок, казалось, уже какое-то время смотрел прямо на него, пока профессор был слишком увлечен чтением. Впрочем, его это ничуть не смутило. Удобнее переставив тянущую болью ногу, он подался вперед, протягивая журнал.       — Я впечатлен до неприличия, друг мой. Если бы не особенности времени в вашей стране, уверен, эта работа сейчас срывала бы аплодисменты. — Воланд заразительно улыбнулся, положив сборник поближе к чужим рукам, и сам сложил руки на краю письменного стола, приблизившись к знакомому. — Я совершенно не представляю, какого рода талант позволил вам так удачно пересобрать сюжет, известный каждому.       Писатель криво усмехнулся, махнув на гостя рукой, и спрятал лицо за бокалом уже изрядно выветрившегося вина. Профессор в каком-то изумлении обратил внимание на чужие пальцы, поймав себя на мысли, что на свете бывают самые обычные руки, мало чем отличающиеся от его собственных, из-под которых все же выходят шедевры. Бывают светлые головы, рождающие эти шедевры.       — Профессор, необязательно до такой степени мне льстить. — Скованно отвел взгляд писатель, отстукивая какой-то неровный ритм карандашом по своей руке.       — Что вы, я абсолютно искренен. Зачем же мне приукрашивать?       — Не знаю. — писатель пожал плечами и наконец вновь взглянул на своего гостя с каким-то странным рассеянным выражением лица. — Вы действительно так считаете?       — Natürlich. Есть ли у вас ещё работы? — с тем же чистым восторгом спросил Воланд.       — Есть, конечно. Но они… — он замялся, перекатывая остатки вина в бокале, — Не уверен, что вам понравится.       — Почему же вы решаете за меня? — спросил профессор, бесцеремонно решивший все же добиться своего. — Я бы с удовольствием сначала прочёл, а уж потом судил.       Писатель недоверчиво сощурился и, не отводя от гостя взгляда, пошарил в столе, откуда вытянул невысокую стопку: в ней были и номера журналов, и подшитые газеты, и небрежные черновики, и отдельные книги. В конце концов, он подтолкнул бумаги профессору и опустил глаза к разложенному на столе только-только начатому роману.       — Учтите, что большая часть этих вещей — рвань, которая поделом провалилась.       — Творческим людям свойственно себя либо недооценивать, либо переоценивать, друг мой.       Писатель на это криво усмехнулся, наблюдая за тем, как подозрительный иностранец аккуратно подхватывает стопку его работ.

***

      Начать чтение Воланд смог только на следующий вечер, завершив, наконец, самые неотложные из своих дел и написав несколько разрозненных заметок для своей будущей научной работы. Работать в тот день было сложно, и непонятно, было ли это от пакостной погоды, отразившейся на ноющем колене, или от державшемся в голове образе кипы сочинений его нового знакомого.       Естественно, что прочесть всё за один вечер он не успел. По мере углубления в пусть и не самую объемную, но примечательную библиографию что основная работа, ради которой профессор и приехал в страну советов, что интересовавшие его ранее светские беседы совершенно отошли в мыслях на второй, третий план. Он пил чай за завтраком с доктором исторических наук, и обсуждался при этом действительно интереснейший, подталкивающий к спорам и размышлениям, вопрос, но Воланд думал в основном о недочитанной с ночи пьесе. Пил вино на кафедре московского университета, накидывая в записной книжке план лекции, но план этот не шёл, ведь в голове до сих пор отражались образы из недавно прочитанного рассказа. Пил стаканами водку на ужине с несколькими издателями и критиками, и в порядком захмелевшем сознании повторялись сцены из чужой неизданной повести, заставляя его иногда говорить невпопад и растерянно улыбаться, что присутствующие успешно списывали на отсутствие привычки к основательным русским попойкам.       Несколько дней подряд ему туманило мысли собрание чужих сочинений, в перерывах между чтением надежно припрятанное от лишних глаз в комнате. Он всегда был к этому склонен: с трепетом относился к людям искусства, тянулся к их трудам, и если уж кто-то понравился — бросался в омут с головой, пока не перечитает всё от ранних рассказов до сборника писем, не пересмотрит все художества от эскизов и этюдов до каракуль на полях дневника, не переслушает музыкальный репертуар на оркестровых концертах и грампластинках.       Но факт личного знакомства, при том настолько по-роковому случайного и будто бы ничего не обещавшего, только сильнее разжигал интерес. Не гнаться за чужим гением, предвкушая перед каждым с ним соприкосновением уровень чужого таланта, а наткнуться в огромном городе на ничем с виду не примечательного человека и невзначай узнать о его гениальности.       С самим писателем довелось за это время встретиться лишь раз, и то ненадолго — Воланд заехал к нему всего-то на час в перерыве между своими делами и весь этот час жарко обсуждал прочитанную тем же утром пьесу, цитируя фрагменты по памяти и рассыпаясь в комплиментах. Автор оказался ошеломлен таким вниманием почти до ужаса, но, только он успел примириться с чужими эмоциями, как профессору уже нужно было удалиться. Они условились встретиться и закончить разговор, но Воланд разрывался между работой и чтением, и не смог вновь посетить писателя так скоро, как того хотелось бы.       Профессор не стал говорить о своей новой обсессии ни с кем из своих временных московских сопровождающих. Ни со странноватым переводчиком, ни с приставленным к нему экскурсоводом-водителем. Даже с Геллой, своей так называемой спутницей, которую пригласил в это путешествие по старой дружбе и из необходимости любому мужчине средних лет ради приличия демонстрировать хоть какой-то интерес к женщинам. Она ходила с профессором на встречи, ужины, концерты и спектакли, улыбалась, держала его под руку и позволяла снимать с себя пальто, создавая им антураж сдержанной и прохладной на людях пары, идеально подходящей под местное представление о немецкой повседневности. Вечером, впрочем, они с ней часто и много разговаривали, Гелла делала компрессы для больной ноги, помогала с наработками статьи, а потом убегала развлекаться с новыми московскими подругами. И Воланд все же не нашёл, что именно ей сказать про писателя, кроме нескольких общих восхищенных фраз, которые девушка встречала с лукавством во взгляде.       Он сам не знал, как рационализировать свой интерес. Возможно, в писателе его привлекла необычная для современного советского интеллигента простота. То, как спокойно он заговорил с ним около ресторана писателей, принял как должное протянутую зажигалку, как естественно перешёл на немецкий, ничего не спрашивая и не объясняя. Как буднично пригласил в театр, будто бы они старые знакомые, без вопросов взял протянутую рюмку и стал язвить во время постановки. Как позвал прямо к себе домой, поделился сокровенными мыслями. Наконец, дал почитать свои полулегальные труды, в большинстве своём существующие у него в единственном экземпляре. Совершенно незнакомому человеку. Поверив лишь обещанию всё вернуть и в руки никому не давать.       Воланд не понимал, простота это была или все же глупость, но на глупого и совсем уж оторванного от реальности человека писатель не походил.       Листая ранние его работы, профессор хоть и видел кое-где слабые места, идущие от неопытности, но все же был заворожен идеями и формами. В существование официальных изданий некоторых из этих произведений он в принципе с трудом верил, не понимая, как советская цензура могла пропустить в печать подобные вещи.       Вероятно, в жизни писателя была череда везений, хоть и весьма короткая.       За окном шумели, когда профессор дочитывал последнюю пьесу из тех, что были у него на руках. Предоставляя ему это жилье, ответственный чиновник нахваливал дом, говоря, что здесь проживает сплошь советская интеллигенция. Что ж, если так, то по ночам советская интеллигенция мало чем отличалась от обычного берлинского пьяницы — ссоры, крики и хмельные песни было слышно даже через закрытое окно. Под звуки начинающейся уличной драки профессор отложил на тумбу книгу и со вздохом лег на кровать. Сложил сначала руки на груди, потом вытянул вдоль тела, повертелся, но, не выдержав, вновь сел. Он никак не мог успокоиться, внутри нечто томилось, змеилось у сердца, не позволяя просто молча лечь и уснуть. В голове навязчиво клубились новые мысли, и, будто назло, в квартире он был совершенно один — Гелла ушла в ресторан с женами двух каких-то писателей, переводчик давно уехал домой, а экскурсовода он видел разве что сегодня утром. Обсудить прочитанное было решительно не с кем, хоть выходи на улицу и приставай к пьяным учёным-критикам-художникам-студентам.       Поборовшись с собой ещё пару минут, Воланд все же встал с кровати и принялся одеваться. Благо, что ранее так и не стал полностью переодеваться в домашнее, и сейчас мог просто надеть жилет и пиджак, чтобы сойти за приличного человека. Сложив обратно в портфель все сочинения, он вышел из квартиры и постучал к соседу, имеющему в своём распоряжении автомобиль. Благо, за ночное беспокойство он мог побольше заплатить.       В итоге профессор оказался у дома писателя примерно к половине первого ночи. Выученная вежливость намекала, что стоит постыдиться таких поздних визитов, но Воланд не мог отказать себе в этом внезапном порыве. Правда была в том, что во все его тексты он был уже заочно влюблен ещё с самого момента прочтения «Пилата» и обрывочных монструозных заметок, которые нашёл в своей возвращенной записной книжке. Теперь же, когда всё, что только было возможно, профессор уже прочел, интерес вовсе не угас, только перенаправился с творения на фигуру творца.       Писатель открыл ему в домашнем, сначала тревожно выглянув в щель приоткрытой калитки, и уже затем полностью её распахнув. На нем были брюки, тёплый халат, его волосы находились в беспорядке, а на руках виднелся след чернил.       — Профессор? Вы не представляете, как вы меня напугали. — он облегченно выдохнул, пропуская гостя вперёд.       — Прошу меня простить. Вы не ложились ещё спать? — Воланд прошёл во двор и отодвинулся, чтобы хозяин смог закрыть за ним.       — Ещё не ложился, конечно. Что-то случилось? Почему вы так поздно?       — Ничего экстраординарного. Просто не терпелось обсудить ваши сочинения.       Писатель удивленно поднял на него взгляд, замерев с зажатым в пальцах язычком засова. Воланд улыбнулся, и странный зрительный контакт затянулся вместе с молчанием. Профессор вскинул брови и быстро пояснил:       — Впрочем, мы могли бы встретиться и позже, если сейчас вам неудобно.       Наконец, писатель откашлялся и запер калитку. Он подошёл ближе к профессору и неловко махнул рукой в сторону входа в подвал.       — Нет, что вы. Я рад вас видеть, просто не ожидал. Не хотите яблочного пирога?       Воланд улыбнулся и проследовал за писателем.       Внутри было едва тепло от тлевших в печке дров, пахло чаем, а прямо на рабочем столе развалился кот — кажется, Бегемот — от которого предусмотрительно отодвинули рукописи и чернила, но все же не прогнали на пол. Профессор провел рукой в перчатке по спине кота, мысленно подмечая, что, кажется, даже египтяне уважали котов меньше, чем русские. Он усмехнулся, усаживаясь всё в то же кресло, что и в прошлый раз, и расстегнул портфель, вытаскивая оттуда чужие работы.       — Ещё раз прошу прощения за столь поздний визит. Я прочёл ваши сочинения и, наверное, не смог бы уснуть, если бы не обсудил их. — Воланд сложил руки на коленях, пока писатель отошёл за ширму, чтобы переодеться из халата.       — Вы действительно приехали только из-за этого? Я даже не знаю, что сказать, — послышалось из-за деревянной перегородки.       — Действительно. — согласился Воланд, из приличия не смотря в сторону ширмы. — Кроме того, в моем доме сегодня как всегда шумно. И, как ни парадоксально, нет ни одного умного человека, с которым можно поговорить.       — А где вы поселились? — спросил писатель, выходя из-за ширмы и на ходу застегивая верхние пуговицы расслабленной рубашки.       — На Большой Садовой. Друг мой, скажу вам, что подобных шабашей я не видал со студенческих времен, когда ещё можно было пить пиво вместо воды без всяких последствий. — проворчал Воланд, закидывая ногу на ногу и поправляя очки.       — Да уж, соседство с коммунальными квартирами — то ещё удовольствие. Но поверьте, жить в них ещё хуже. — писатель одернул край одежды и поднялся по лестнице к плите. — Вы будете чай?       — Да, спасибо. — радостно ответил профессор, пуская проснувшегося кота к себе на колени. — На контрасте ваш подвальчик выглядит как лучшее жилье в столице.       — Наслаждаюсь, пока есть, чем за него платить, — развёл руками писатель, принося на стол две кружки чая и миску с ломтями простого пирога. — И пока не выселили за антисоветчину. Доносчиков сейчас развелось.       — Знаю. Испортил москвичей квартирный вопрос. — Воланд приласкал кота и потянулся за своей кружкой чая. Писатель задумчиво хмыкнул и зажал в зубах сигарету, рассеянно прокручивая пальцами зажигалку.       — Так… что думаете по поводу моих работ? — писатель наконец поджёг сигарету и, сев на край стола, вопросительно посмотрел на гостя.       Профессор взял кусок пирога и подался вперёд, заглядывая в чужое лицо. Хорошо, что он наконец-то спросил.

***

      В субботний вечер они встретились на Большой Садовой, во временной квартире профессора. Воланд и до этого несколько раз звал писателя к себе на ужин, но все предыдущие дни тот все никак не мог его навестить. На этот раз почему-то согласился, и профессор даже заранее заказал у соседской домработницы что-нибудь для них приготовить.       — Интересный у вас, однако, райончик. — без удовольствия заметил писатель, когда Воланд вышел в парадную, чтобы его встретить. В этом, впрочем, не было нужды, ведь дом гостю оказался отлично знаком.       — Верно так, милейший. По соседству живут Степан Лиходеев и Михаил Берлиоз, хотя его я и давно здесь не видел. Полагаю, вы с ними знакомы. — иронично заметил профессор, распахнул перед ним дверь и пропустил гостя вперёд, во внутренний коридор большой квартиры. Писатель благодарно кивнул и, задумчиво оглядываясь, прошёл внутрь.       — Как же таких не знать, — еле слышно вздохнул он, снимая шляпу и вешая её на крючок.       Геллы не было, и они вдвоём расположились в просторной гостиной: писатель в расслабленной позе на диване, а Воланд рядом с ним в кресле с широкой подставкой под ноги. Сначала отужинали, говоря о мелочах, потом выпили вина, обсуждая чужие безуспешные попытки хоть как-то протолкнуть в печать или театр старые произведения. Принимать теперь отказывались даже самое безобидное, включая то, что свободно печатали ранее. Парочка старых пьес и рассказов всё ещё чудом оставалась на полках то отдельными скромными изданиями, то в составе сборников или журналов, но писатель считал это лишь недолговечным чудом, недоработкой неповоротливой цензуры, которую вот-вот исправят.       — Я, к слову, спрашивал о вас у Степана Богдановича. — между делом признал Воланд, пока с предвкушением открывал папку с чужой рукописью. — Он как раз говорил про другого литератора, так что пришлось к теме.       — И что же он обо мне думает? — без особого интереса спросил писатель, покачивая вино в тяжёлом хрустальном бокале. Он окончательно лег на диван и теперь смотрел на Воланда искоса, неудобно повернув голову вбок.       — Уже, кажется, успел забыть, кто вы такой. — усмехнулся профессор, вытягивая из папки листы с новой главой. — Впрочем, он был чрезвычайно пьян, и возможно, что дело именно в этом.       Писатель невесело улыбнулся и, пусто посмотрев несколько секунд в потолок, потянулся за портсигаром. Вытянул папиросу и задумчиво покрутил её между пальцев.       — У вас можно курить? — Воланд кивнул и подтолкнул к нему совершенно пустую немного запылившуюся пепельницу. Его гость прикурил и откинул назад голову. — И часто вы пьете с Лиходеевым? — задал он не самый очевидный вопрос.       Профессор громко усмехнулся, отрываясь от романа и весело поворачиваясь к писателю.       — Нужен же мне пример того, до чего не стоит опускаться.       Писатель рассмеялся и повеселел, продолжая курить и разглядывать Воланда, пока он читал его работу. Новый роман заворожил профессора, кажется, ещё сильнее, чем «Пилат». Он ощущал неясный спектр восторженных эмоций от глав, пропитанных чужой иронией и мстительностью, в обычной жизни скрытой под пеленой усталого безразличия и сквозящего в голосе раздражения. Воланд с захватывающим удивлением понимал, сколько агрессии к своим обидчикам скрывал внутри такой меланхоличный внешне человек.       И тот факт, что претворял в жизнь его месть именно дьявол с именем и лицом самого профессора, будоражил ещё сильнее. Если бы суетливый и боязливый Берлиоз, громкий и пошлый Лиходеев, бестолковый Бездомный знали, что именно Воланд о них думает, пока выслушивает их с вежливой на вид улыбкой, внутренне от души забавляясь, то подумали бы дважды, прежде чем представлять его людям как уважаемого и важного иностранного учёного. И как только писатель смог так быстро и легко разглядеть в нем это?       — Профессор, — вынырнуть из своих мыслей и захватывающего чтения Воланда смог заставить только тихий задумчивый оклик. — Так чем вы все-таки у нас занимаетесь? Вы ведь историк?       — И историк в том числе, — отрывая взгляд от рукописи, согласился профессор. — Могу поделиться заметками для будущих работ.       — Я был бы рад, — отозвался писатель, принимая сидячее положение и вдавливая в уже порядочно заполненную пепельницу очередную папиросу. Воланд сходил в свою спальню и подал гостю увесистую записную книжку с кожаной обложкой, открыв её на нужных страницах.       Они были исписаны на немецком, острым с выраженным наклоном почерком профессора, но кое-где вплетались каллиграфически ладные буквы из-под руки Геллы. Взглянув на них, писатель задумчиво нахмурился, но промолчал. Они принялись читать рукописи друг друга, вот только профессору досталась хлесткая и динамичная история, а писателю — суховатые заметки об исторических предпосылках революции, ее влиянии на общественность, про атеизм, политический строй и про то, к чему всё перечисленное привело и приведёт. Позднее заметки обрастут ещё десятками страниц уточнений, углубления в информацию, верно оформленными обращениями к источникам, не литературными, но научными тяжеловесными оборотами. Ещё позднее над этим всем появится какое-нибудь витиеватое заглавие и затянутое введение. Затем, естественно, ему запретят возвращаться в эту страну.       — Кажется, мы с вами пишем почти об одном и том же. Разве что у вас без любовной линии, — заметил писатель, дочитав чужие, пока не сформированные во что-то осмысленное, наблюдения.       — У вас это выходит изящнее, мой друг. — улыбнулся Воланд, открывая новую бутылку вина. — Великие романы читают все. А вот великие научные работы запоминаются только кратким пересказом основных идей.       — Но ведь главное — донести свою мысль. — писатель с кивком принял из чужих рук бокал хорошего вина. — Почему вы сами не занимаетесь литературой?       Воланд усмехнулся, делая глоток алкоголя. Писать он пытался, но выходило это всегда из рук вон плохо: угловато, тяжеловесно, размыто. Он умел заглядывать в корень интересующей проблемы, умел даже находить оригинальные и свежие мысли, что многие считали ключом к успеху для литераторов. Вот только каждая попытка оформить мелькающее в голове нечто в художественный текст оказывалась всегда нелепой. С текстом научным было намного легче: знай себе, прописывай ход своих размышлений да подкрепляй источниками.       — Я патологически не могу произвести чего-то художественного, увы. — Воланд развёл руками и прикрыл папку с чужой рукописью. — Тем больше меня восхищает ваша работа.       — Перестаньте, профессор, — отмахнулся автор,. — Я до сих пор даже не придумал, чем всё это закончить.       — Тем не менее, вижу, вы уже выбрали название, — заметил Воланд, проводя костяшками пальцев по недавно добавленной первой странице. — Почему же «Мастер и Маргарита»?       — Я пока не включил этих персонажей в повествование.       — Та самая любовная линия? — усмехнулся профессор, внимательно разглядывая писателя.       Тот будто бы немного смутился и принялся крутить в руках портсигар, отводя взгляд в сторону.       — Верно. Маргарита — она моя…       — Ваша любовница? — предположил Воланд, когда писатель замялся уж слишком надолго.       — …муза. Но и любовница тоже, пожалуй, — на преимущественно безучастном лице показалась тень нежного чувства — в глазах и едва заметном изгибе улыбки. Внезапно он начал как-то совсем откровенно, — Мы познакомились совсем недавно, но я будто бы сразу её полюбил. Она чудесная женщина. Недавно почти пошла бить камнями окна критику Латунскому, когда прочитала его рецензию на «Пилата».       Профессор рассмеялся и покачал головой, возвращая автору рукопись. Он приметил, как малодушно покривил душой от мысли, что кто-то ещё читает и обсуждает с автором этот роман, кто-то ещё будет перенесен на его страницы в качестве мстительной души. В конце концов, от того, что именно он предложил идею для романа в ту роковую ночь у ресторана, но музой и вдохновением для писателя станет совершенно другой человек. Человек, который пока что даже не появился в тексте, но уже стал главным в нем образом, вынесенным в название. Впрочем, что он может сделать против любви? Тем более, если дело почти дошло до битья окон.       — Вот уж действительно, муза мести и печали, — улыбался Воланд, чуть жмурясь от внезапно усилившейся боли в колене. — А Мастер — это, стало быть, вы?       — Стало быть, я, — согласился писатель, поворачивая к нему голову. Его всегда внимательный и цепкий взгляд замер на чужом лице, пытаясь что-то в нем рассмотреть. — Вас что-то беспокоит? Профессор вздохнул и прикрыл глаза. В голове творилось невесть что.       — Разве что больное колено и мысли о вашем романе, дорогой мой, — по сути и не соврал Воланд. — Вы ведь так и не дописали фрагмент до представления.       Писатель задумчиво кивнул и откинул голову на спинку дивана. Постучал пальцами по папке и, будто бы что-то решив, взял со стола вино.       — Да, думаю стоит ещё немного помучить Лиходеева.       Профессор довольно усмехнулся и чокнулся краем своего бокала о его протянутый бокал.

***

      — Друг мой, и всё же. Почему вы решили сделать меня дьяволом? — с азартом вчитываясь в неаккуратную кириллическую вязь чужого черновика, воскликнул профессор.       В новой главе книжный Воланд вновь творил дьявольщину, пока Воланд реальный лишь катался по московским ужинам, читал труды советских коллег и выслушивал по утрам оправдания похмельного соседа за шумную пьяную ночь. Было занятно, действительно ли Мастер видел его таким: самоуверенным с лёгким оттенком безумия, загадочным, беспощадным… Изводящим всех неугодных москвичей на своём пути. Профессор впервые сталкивался с подобным: обычно другие люди описывали его лишь как оригинального и жизнерадостного, но чрезмерно въедливого человека. Иногда его считали странным и не вполне даже вменяемым — сказывалось его любопытство, некоторая бесцеремонность и привычка много и не к месту улыбаться и посмеиваться. Сходств с дьяволом в общем-то никто ранее не подмечал.       — Сам не знаю. — Мастер сидел за своим столом и дописывал следующую главу, пока профессор перечитывал предыдущие и думал над тем, как бы подольше задержаться в чужом доме, чтобы взять почитать самые новые рукописи, над которыми сейчас работал писатель. Он понимал, что был не единственным читателем романа, и его томило какое-то странное чувство от того, что он узнает о новых идеях Мастера последним. Пусть даже последним из всего лишь двух человек. Рука писателя замерла над недописанной строкой, он задумался и повернулся к Воланду, с опозданием ответив на вопрос.       — Во-первых, конечно, ваша фамилия, профессор. — Мастер положил щеку на свою ладонь и с ног до головы осмотрел друга, едва не смутив того. Писатель окончательно привык к компании Воланда — теперь его могли встретить в по-домашнему небрежном виде, не причесывая волос и не переодевая старого свитера, да и мысли свои Мастер стал высказывать намного свободнее. — Во-вторых, я… не знаю, как это объяснить, но есть в вас что-то инфернальное. Что — не знаю. Но иногда смотрю на вас и думаю: «Да, именно так Сатана бы и снял пальто. Так дьявол бы и ел рассольник.»       Воланд от души рассмеялся, окончательно откидываясь на подушки чужого дивана и откладывая на стол перечитанную от корки до корки рукопись. Мастер помолчал несколько секунд, а потом не выдержал и присоединился к смеху, выпуская из руки перо.       — Вы умеете делать комплименты, мой друг. — сквозь смех выдавил профессор. Он приподнялся и разлил остатки вина по двум бокалам, с весельем в глазах протягивая один другу.       Мастер, засмеявшийся уже по второму кругу, встал из-за стола, забрал бокал и развалился рядом с Воландом. Они оба оказались в полулежачем состоянии, и между их плечами осталась символическая дистанция в десяток сантиметров, но писатель, допивающий на пару с профессором третью бутылку вина, этого, казалось, совершенно не замечал.       — Есть ещё кое-что, но боюсь, как бы вас это не обидело, профессор, — признался Мастер, делая большой глоток из своего бокала       — Ни в коем случае. Говорите же, — довольно улыбнулся Воланд, поворачивая к другу голову и вглядываясь куда-то в район его виска. Писатель тоже повернулся в его сторону, и теперь они могли смотреть друг на друга в положении, которое от неловкости избавляли лишь алкоголь и их уже более близкое, чем ранее, общение.       — Мне почему-то представляется, что, обладая силой дьявола, вы бы тоже не преминули воспользоваться ею в таком ключе, — тихо признался Мастер.       Воланд пробежался взглядом по его лицу и отчего-то не рассмеялся, а крепко задумался. Помимо всех остальных грехов, ему действительно было свойственно и лицемерие. Пока внутри профессор от души глумился над неприятным ему человеком, снаружи это появлялось только во вполне привычной улыбке и чуть более резких от сквозящего сарказма фразочках. Научное сообщество теснее, чем кажется, и от обиды одного человека с Воландом могли бы прервать контакт многие другие, чего профессору не хотелось бы. Воспользовался бы он возможностью абсолютно безнаказанно над кем-то позабавиться? Естественно, воспользовался бы. Особенно, если дело касалось бы людей, сломавших Мастеру карьеру.       Он бы с удовольствием посмотрел на ошарашенных и даже напуганных им Берлиоза и Бездомного, на Лиходеева, летящего прочь из Москвы, на одураченных гостей Варьете. Разве что до смерти, сумасшедшего дома и тюрьмы он бы никого доводить не хотел. На глупца, внезапно осознавшего свою глупость и жалость, смотреть было приятно, а на людские страдания Воланд насмотрелся ещё на войне.       Значило ли это, что Мастер был более жестоким? Или же это было очередное доказательство его таланта, раз он в одном своём герое совместил и портрет конкретного профессора, и образ повелителя тьмы, и отпечаток целой эпохи бесследно пропавших людей.       — И все же я вас расстроил, — с сожалением решил писатель, всё это время с опаской наблюдавший за серьезным и задумчивым другом.       Воланд с запозданием поднял на него глаза и, вздохнув, выпил ещё вина.       — Вовсе нет. Просто вы, как и всегда, правы, — ласково улыбнулся профессор, чуть сжав чужое плечо.       — Что же вы. Бестактно с моей стороны было делать из вас Сатану. Ещё и оставлять ваше имя. Стоит заменить его при редакции, — на лица Мастера отразился начавшийся новый мыслительный процесс, пока писатель, будто только вспомнив, не пробормотал. — Хотя какая редакция у романа, который никогда не выйдет?       — Я мог бы помочь вам с публикацией, — заметил вдруг Воланд, хотя эта мысль и крутилась в его голове уже некоторое время.       Мастер приподнял брови в хмельном удивлении и уютно подложил руку под свою щеку.       — Помочь? Это невозможно. — тихо возразил писатель, сонно прикрывая глаза. Профессору было странно-непривычно видеть друга настолько близко, и он все же перевернулся на спину, отрываясь от пустого созерцания чужого лица.       — В Европе, полагаю, на ваши работы найдутся свои читатели.       — Да кому в Европе нужен мой лихорадочный бред? — искренне удивился Мастер, чуть приподнимаясь на локте. Воланд вернулся к пустому созерцанию чужого лица, но теперь уже в другом ракурсе, с лёгким осуждениям смотря на писателя снизу вверх.       — В Европе только такое сейчас и нужно, друг мой. В любом случае, ничего вам не мешает хотя бы попытаться.       Мастер сжал губы в тонкую линию, и устало выдохнув, с громким скрипом уронил голову обратно на обивку дивана. Пошарил рукой по полу и, найдя свой бокал, допил остатки кислого вина.       — Наверное, действительно ничего, — он пожал одним плечом и широко зевнул, отвернув голову и прислонив ко рту ладонь.       Воланд тоже устало прикрыл глаза, думая посидеть ещё полчаса и все-таки пойти домой. Злоупотреблять гостеприимством больше было нельзя, и, видимо, придётся смириться с тем, что первым читателем новых работ Мастера так и останется Маргарита.       Мастер проснулся от бьющего в глаза солнечного луча. Такое с ним случалось нечасто — подвальные окна под потолком не располагали — и он недовольно сморщился, поворачиваясь набок. И уткнулся носом в чужое плечо.       Писатель приоткрыл сонные глаза и растерянно уставился в складку тёмной ткани, на которой лежала его голова. Ткань была мягкой и плотной, держащей форму, и пахла восточным парфюмом, вином и табаком. Мастер все таким же осоловелым взглядом проследил за складкой — она шла от его собственной щеки, а чуть выше оформлялась в отложной воротник пиджака с серебряной брошью на его изгибе.       Писатель в ужасе распахнул глаза.       Они с профессором наполовину лежали, наполовину сидели на диване, а голова Мастера — как же неловко — лежала на чужой груди чуть ниже ключицы. Мастер потерянно моргнул и, заслышав мерный стук чужого сердца, решил, что это уже слишком, и тут же отстранился.       — Доброе утро, — послышался сверху хриплый голос. Писатель поднял голову.       Воланд был непривычно растрепан, одежда — не без помощи самого Мастера — помялась, а взгляд пока не выражал ничего, кроме сонливости. Писатель удивленно замер, смотря в чужое лицо: на солнце ещё более заметными стали его странные разноцветные глаза.       — Давно вы проснулись? — неловко спросил Мастер, прочесывая рукой свои волосы.       — Только что. — тихо и всё так же расслабленно ответил профессор, продолжая бесцеремонно рассматривать друга. — Прошу прощения, даже не заметил, как вчера уснул.       — Да я тоже хорош. Отлежал вам всю руку, наверное. — писатель зевнул и с трудом поднялся, собирая с пола бутылки и бокалы.       — Это главное, что вас беспокоит? — усмехнулся Воланд, приоткрывая зелёный глаз.       Писатель смешался и остановился напротив него, все также держа подмышкой бутылки.       — Что вы. Мой диван — не царское ложе, наверное, и спина, и колено болят. — вздохнул Мастер, унося мусор ближе к лестнице и наполняя два стакана прохладной водой. — Как же я так вчера заснул посреди работы…       Воланд тихо, с утренней хрипотцой, рассмеялся и принял их чужих рук стакан. Он лениво пригладил пиджак и, отпив воды, глянул на настенные часы.       — Я бы с радостью разделил с вами это утро, но, боюсь, я уже опаздываю. — он поднялся с дивана, постепенно приходя в себя и становясь прежним энергичным профессором. — Боюсь, меня скоро будут искать и переводчик, и моя супруга.       Мастер чуть не подавился водой и попытался аккуратно прикрыть рот, когда от удивления закашлялся. Растерянным взглядом он проследил за собирающим портфель Воландом. Как же мало он знает об этом человеке, перед которым открывает свою душу!       — У вас есть супруга? — с неподдельным интересом переспросил Мастер, переминаясь на другую ногу. — Почему вы никогда не говорили о ней? — даже с каким-то замешательством продолжил писатель.       Воланд накинул на плечи пальто и обернулся с лёгкой улыбкой. Он подошёл ближе и невесомым движением снял с чужого плеча перо.       — Простите мне моё малодушие. Я был с вами менее откровенным, чем вы со мной. — профессор попытался пригладить руками волосы, и Мастер, пошарив по ящикам стола, протянул ему деревянный гребень. Воланд благодарно улыбнулся и несколько раз провел им по волосам, пряча растрепанные завитки. — А что насчёт моей супруги… Не хотите ли как-нибудь встретиться вместе? И Маргариту Николаевну берите с собой, мечтаю с ней познакомиться.       Воланд сдержанно улыбнулся и вернул расчёску хозяину, хватая свой портфель.       — Думаю, Гелла вам понравится. Она умная женщина. Несмотря на то, что не совсем уж моя жена.       И они действительно в скором времени встретились парами. Воланд заказал отдельную приватную комнату в ресторане, помня из заметок к роману и кратких рассказов Мастера про их с Маргаритой деликатную ситуацию.       Они с Марго прошли по задней, непарадной стороне улицы, почти не встретив на своём пути прохожих, и даже вошли в отдельную дверь, ведущую в комнаты.       Маргарита Николаевна выглядела даже более эффектно, чем обычно, глубоко в душе давно таившая желание встретиться с таинственным профессором, которого в романе пока что было больше, чем её самой и Мастера. Она уложила волосы в аккуратные завитки, надела самую элегантную из своих шляпок и нарядилась в лёгкий и блестящий атласом комплект. Мастера хватило только на приличный костюм и котелок.       Они прибыли чуть раньше, и где-то десять минут тихо общались за аккуратно обставленным столиком, пока в тот же зал для частных встреч не вошли Воланд со спутницей.       Гелла, одетая в струящееся платье с разрезом, придерживала профессора под локоть свободной от трости руки. Плотные кудри подчеркивали ее неземные черты лица, а клатч, кажется, когда-то был той же змеей, что и высокие сапоги Воланда.       — Добрый вечер, дорогой Мастер! — увидев их, весело воскликнул профессор. — Маргарита Николаевна, как много я о вас наслышан. И поверьте, слышал только хорошее. — Воланд снял шляпу и, галантно протянув Марго руку, склонился и легко поцеловал её в ажурную перчатку.       Мастер уже поднялся со стула для приветствия и после жеста профессора с тревогой глянул на Геллу, а затем на её руку, не зная, стоит ли ему повторять чужой жест. Девушка смешливо улыбнулась и еле заметно качнула ему головой, как бы говоря: «Если не хотите, не стоит». Вместо этого Гелла протянула руку Марго и, пропев «Приятно познакомиться», слегка сжала в приветствии её пальцы. Наконец, и они с профессором пожали друг другу руки, после чего все сели по местам.       — Рада наконец-то увидеть вас вживую, профессор, — сдержанно улыбнулась Маргарита, переводя взгляд на Мастера, разглядывающего Геллу.       — Извините. Мы ведь с вами уже встречались? — пытаясь припомнить, где раньше видел чужую яркую внешность, спросил писатель.       Гелла улыбнулась, прикрывая ладонью губы, и перевела лукавый взгляд на Воланда.       — Да, кажется, именно к вам я напросилась сходить послушать джаз. — девушка пожала плечами и открыла книжечку меню. — Не беспокойтесь, Маргарита, это было достаточно давно.       — Я слышала о вас от Мастера, — вдруг вспомнила Марго, тоже забирая из центра стола меню. — Мне казалось, профессор, что у вас есть нужные связи, чтобы пройти на такое мероприятие. Не сочтите за излишнее любопытство, конечно.       — Я не хотела лишний раз тревожить Воланда по пустякам, — вежливо улыбнулась Гелла. — Кстати, выглядите вы великолепно!       — Благодарю. — Маргарита чуть смущенно опустила глаза в меню и улыбнулась уже намного мягче, — А вы уж совсем неотразимы.       Мастер перевёл взгляд на профессора, севшего напротив него, пока сбоку продолжали сыпаться взаимные комплименты. Тот улыбнулся и пожал плечами, разливая по бокалам принесенное официантом шампанское.       — Не обижайтесь, у моей дорогой Геллы беседа с прекрасной дамой всегда в приоритете, — он протянул Мастеру шампанское и поднял в воздух руку с бокалом. — Выпьем за знакомство, дамы и господа?       В дальнейшем ужин пошёл по тому же пути. Мастер переговаривался с Воландом, пока Гелла и Марго что-то тихо обсуждали, хоть иногда и случались общие беседы. Профессор рассеянно улыбался, разливал по бокалам вино и шампанское и учтиво ворковал со всеми, особенно с Мастером. И, естественно, за всё платил. Писателю было удушающе неловко, но немного спасало приятное ощущение от присутствия Маргариты, вежливости и обаяния Геллы и, конечно, внимания Воланда. Они общались по поводу общих знакомых, романа, успехов в работе профессора. Казалось, что Воланд и смотрел как-то по-иному в этот вечер.       Когда Гелла отправилась в дамскую комнату, Марго решила её сопроводить, и они с профессором впервые за вечер остались одни.       — Маргарита Николаевна действительно чудная женщина, неудивительно, что она стала вашей музой. — подливая вино, восхитился Воланд. Мастер сделал глоток, задумчиво опуская взгляд.       — Ваша спутница также прекрасна. — писатель замолчал, задумавшись, стоит ли сейчас спрашивать то, что он собирался спросить. Наконец, решившись, он в один глоток допил вино. — Почему вы сказали, что она не совсем ваша жена? Вы не расписаны?       Профессор в удивлении поднял голову и вдруг рассмеялся, звонко и искренне, будто услышал самую смешную в своей жизни шутку. Показался ряд ровных зубов, а у глаз собрались весёлые складки. Мастер не знал, как реагировать, и не понимал, что смешного сказал. Воланд махнул на него рукой и, отсмеявшись, выпил ещё глоток       — До вас удивительно долго доходит, моя ж вы светлая душа, — с каким-то даже умилением вздохнул профессор, несдержанно беря его за руку. Он погладил пальцами чужие костяшки. — Правда, что творческие люди в своих работах видят больше, чем в окружающем их мире.       — Простите, профессор, вы окончательно загнали меня в тупик. — растерянно пробормотал писатель, впрочем, не одергивая ладони.       — Думаю, вы действительно заслужили честности с моей стороны. Гелла лишь моя старая подруга, самая успешная женщина-историк в моем институте, между прочим.       — Почему же вы называете её супругой? — удивился Мастер, окончательно потерявший нить чужих мыслей.       — Мы действительно женаты. — Воланд ещё раз погладил чужую ладонь, прежде чем её отпустить. — Видите ли, в моём возрасте почти неприлично оставаться неженатым, а брака по любви со мной не построить. Вряд ли вам удастся понять мою ситуацию.       Мастер всмотрелся в чужое лицо, не выражающее ничего, кроме какой-то рассеянной улыбки. До этого момента писатель и не мог подумать, что у умного, энергичного и, безусловно, привлекательного профессора могут быть такого рода проблемы.       — Почему же вы решили, что я настолько чёрствый человек? — удивился Мастер. Наконец разобравшись в происходящем, он уже совершенно спокойно и без прежнего смущения взял с общего блюда ломтик ягнятины. — Вам совершенно никто не подходит или… не подходят только женщины?       Воланд в удивлении вскинул брови, не смотря в сторону писателя. Несколько смутившись, он отпил ещё вина и деланно спокойно выдавил:       — Только женщины.

***

      — Профессор, я не думаю, что должен там быть. И уверен, что и сам не хочу.       Мастер говорил с отчетливым недовольством, пока Воланд уверенно тянул его за руку через площадку парадной к квартире Лиходеева. Идея эта пришла внезапно, когда музыка и пьяные возгласы за стеной стали докучать совсем уж сильно, а профессор вдруг вспомнил, что тоже был приглашён на вечерний праздник жизни. Мастер, зашедший в гости, удачно подвернулся под руку.       — Ладно вам. Полюбуемся на этот бал мертвецов, а если не понравится, уйдём. Благо, тут недалеко, — Воланд остановился напротив соседской двери и наконец отпустил локоть друга, заискивающе ему улыбаясь. Писатель вздохнул и постучал в дверь.       Открыла им незнакомая девушка, с сомнением оглянув пару друзей и сделав большой глоток из своего бокала.       — Кодовое слово? — без особого интереса спросила она, перегорождая рукой проход. Воланд растерянно вскинул брови.       — Пролетарии всех стран, соединяйтесь? — предположил он с широкой улыбкой. Сбоку Мастер тихо усмехнулся, но девушка, кажется, не оценила.       — Дорогуша, впусти нашего гостя, — послышалось из глубины квартирного коридора, и она все же нехотя отошла от дверного проёма.       Сзади нее показался Лиходеев собственной персоной, уже подвыпивший и раскрасневшийся, с растрепанными волосами и следом чьей-то помады на щеке. Воланд протянул ему руку, и хозяин квартиры с удовольствием её пожал.       — Степан Богданович, добрый вечер.       — Добрейший, Воланд, рад, что вы все же смогли зайти, — радостная улыбка Лиходеева в смущении застыла, когда он увидел вошедшего в квартиру вслед за профессором Мастера. — Здравствуйте.       — Надеюсь, вы не против, что я пригласил своего друга. Вы говорили, что я могу взять спутника.       — Да, я… извините, просто я думал, вы позовете свою очаровательную супругу.       Писатель уже было открыл рот, чтобы вступить с Лиходеевым в разговор, но по блеснувшему в его глазах раздражению Воланд понял, что разговор этот рискует стать неприятным.       — Моя очаровательная супруга сегодня крайне занята, — с преувеличенной вежливостью ответил Воланд.       — Что ж, проходите, товарищи. Веселитесь и знайте, что в квартире у Степы Лиходеева не действуют никакие законы!       И действительно, в просторных комнатах на Большой садовой реками лился алкоголь, громко играли музыку, танцевали девушки в весьма откровенных нарядах. Комната Берлиоза также была открыта для пьяных пирующих, и следов пребывания самого Михаила видно уже не было.       В квартире почти удушливо пахло женскими духами и смесью коньяка, шампанского, вина и сигарет. В одной из комнат томно пела артистка под скрип туфель танцующих.       — Ну и как вам атмосферка? — усмехнулся Воланд, останавливаясь около фуршета.       — Хуже некуда. Но думаю, хороша как вдохновение для романа о дьяволе, — писатель взял со стола брусочек наверняка хорошего сыра и, посмотрев в лицо хитро улыбающегося профессора, вздохнул. — Нужно выпить.       В ход пошло вино, затем коньяк и наливки. Мастер пил, изредка здороваясь и переговариваясь со знакомыми, и поглядывал за Воландом, который чувствовал себя как рыба в воде. Профессор беседовал почти с каждым на своём пути, брал у официантов бокалы шампанского, даже потанцевал и выпил на брудершафт с чересчур настойчивой дамой, в которой Мастер узнал одну из актрис театра. Тем не менее, далеко от своего спутника он не отходил, периодически слушая его саркастичные замечания по поводу собравшихся.       — Все так веселятся, будто бы вокруг не рушатся чужие жизни, — заметил писатель, взглядом следя за танцующим Латунским. — Про того же Берлиоза все уже и забыли.       — Никому не приятно задумываться, что он может быть следующим, друг мой, — Воланд протянул Мастеру чашу с орехами, из которой он не глядя взял горсть. — А вот играть в буржуазию нравится всем.       — Может быть именно так в их глазах выглядит коммунизм.       Профессор едва успел остановить писателя, когда тот уже хотел произнести какой-то пьяный и неосторожный тост. Подхватив шатающегося Мастера под локоть, он не дал тому залезть на стол. Несколько стоящих рядом гостей обернулись, и Воланд улыбнулся им, громко заключая, что его другу, похоже, хватит на сегодня.       Довести писателя до соседней квартиры помог один из официантов — в силу своей хромоты профессор вряд ли осилил бы подобное самостоятельно. Они придерживали Мастера за плечи с двух сторон, пока вели в парадную, по лестничной клетке, а затем и в спальню Воланда. В итоге усадили его на край кровати, и профессор решил для себя, что не стоит в следующий раз позволять другу так напиваться, особенно где-то вне дома.       — Спасибо за помощь, молодой человек, — искренне обратился Воланд к оставшемуся в дверях спальни официанту и подошёл ближе, чтобы дать юноше чаевых.       — Быть может, я смогу ещё как-то помочь? — тихо спросил официант, ещё сильнее сокращая дистанцию и кладя ладонь на чужое плечо. Он не без намека улыбнулся, поймав взгляд Воланда. Профессор помолчал пару секунд прежде чем вернуть на лицо привычное веселье и полностью проигнорировать двусмысленность.       — Нет, что вы. Дальше я сам, — Воланд сделал полшага назад, чтобы не стоять к юноше вплотную, и протянул ему купюру. — Давайте я вас провожу.       Он успел довести до двери явно раздосадованного официанта, закрыть за ним и вернуться, но Мастер все никак не поменял своей расслабленной позы.       — Голубчик, вы абсолютно пьяны. Сможете сами разуться? — не услышав ответа на свой вопрос, Воланд вздохнул, сел рядом с писателем и закинул его ноги к себе на колени. — Что же вы так? В руках себя совсем не держите.       — Вас смутило моё присутствие или неуместность предложения того юноши? — вдруг спросил Мастер, приоткрывая глаза.       — Все разом, мой дорогой, — усмехнулся Воланд, расшнуровывая чужие туфли и сбрасывая их на пол. Писатель лениво смотрел за тем, как его разувают и помогать, кажется, не планировал.       — Профессор, я вам симпатичен как мужчина?       Воланд громко вздохнул и выразительно глянул на Мастера. Взгляд у писателя был по-пьяному задумчивым и даже печальным, губы поджаты, но лицо не выдавало ни капли смущения, то ли от состояния Мастера, то ли в принципе от его природы и привычки иногда говорить страннейшие вещи так, будто бы в этом не было ничего особенного.       — Зачем же задавать вопрос, ответ на который очевиден?       Профессор вернулся к своему делу — медлительно развязал шнурки на второй туфле, снял её, поставил к первой, и уже потом в ответ остановил долгий немигающий взгляд на лице друга. Несколько секунд они смотрели друг другу прямо в глаза. Писатель верно не до конца осознавал, какую волну грешных мыслей порой вызывал в чужой голове. Не осознавал либо из своей неопытности, либо из своей общей отрешенности от окружающего. Воланд же в свою очередь никогда и не позволял себе лишнего. Мастер нахмурился, отводя взгляд, а потом выдал будто бы совершенно трезвым и грустным голосом:       — А у вас, Воланд, привычка ничего мне не говорить, но думать, что я обо всем все равно должен знать? Я не Александр Сергеевич, даром пророка не обладаю.       Профессор поразился и был даже несколько уязвлен таким замечанием, пока не понял, что действительно редко говорил о себе и слишком уж уповал на чужое интуитивное. Мастер ведь открыл ему всё самое сокровенное — свои работы, и не просто текст, а текст именно таким, каким его задумывал сам автор, без купюр, редакций, замены фамилий и имён. Воланд же закрывал от чужих глаз даже самое незначительное. Он тяжело выдохнул и принялся расстегивать ещё и чужой жилет, чтобы хоть чем-то себя занять.       — Вы правы, простите меня. Но да. Очень симпатичны.       — Ясно, — просто ответил Мастер, помогая снять с себя жилет.       Воланда даже позабавила такая незамысловатая реакция.       — А вас мало вещей может смутить, да, дорогой мой? — рассмеялся профессор и подошёл к своему комоду.       — Отчего смущаться? Мне приятно.       Воланд улыбнулся и покачал головой, вынимая из шкафа свои брюки и халат. Его не могло не радовать, что правда о нем никак не разрушила лёгкости в их с писателем общении.       — Переодеться вы сами сможете или мне помочь? Останетесь на ночь — уже поздно, да и вы не в себе.       Мастер зашуршал одеждой, расстегивая свою рубашку. Он явно чувствовал себя лучше — не впервой пить столько алкоголя — но спорить не стал, спокойно согласившись с решением профессора. Воланд успел накинуть на себя халат, когда дверь в спальню резко распахнулась. В комнату бесцеремонно заглянула Гелла с баночкой мази в руках. Она без особого удивления оглянула мизансцену и протянула мазь профессору.       — Добрый вечер, господа, — улыбнулась Гелла, поправляя причёску. — Маргарита Николаевна пригласила меня на завтрак, так что утром меня не будет.       Услышав имя Маргариты, писатель даже чуть протрезвел, выпрямил спину и прикрыл голые плечи халатом.       — Хорошо, милейшая. Если что, передайте, чтобы она не теряла своего возлюбленного.       — Естественно. Соседская горничная и так, наверное, с ума сойдёт с этими их попойками, так что ничего готовить на утро я у неё не просила.       — Да до утра я уж протрезвею и смогу что-то приготовить, — заметил уставшим голосом писатель, заставив Геллу тихо рассмеяться.       — Здорово, что вы уже осознали, что сам Теодор с этим не справится.       — Гелла, ты, кажется, была чем-то занята? — напомнил Воланд со вздохом.       Она со смешком вышла из спальни и прикрыла за собой дверь. Завязав халат, профессор сел на свободную половину кровати и, вытянув ногу, стал закатывать штанину. После вечера без трости болело не только колено, но и спина, нагруженная попытками держаться прямо и не хромать.       — Давайте я вам помогу, — предложил Мастер и взял из чужих рук баночку мази. Воланд просто позволил этому случиться.       — Я хотел вам кое-что предложить, — заговорил профессор, пока писатель вдумчиво втирал в его колено холодную мазь. Он склонил голову, и теперь Воланд мог видеть только растрепанную макушку. С его стороны послышалось вопросительное мычание, и Воланд продолжил. — Я мог бы вывезти вас из страны. Нет, я даже намерен это сделать.       Мастер ещё пару секунд, будто по инерции, растирал чужое больное колено, а затем остановил руку и удивленно поднял голову. По искреннему недоумению на лице писателя Воланд со вздохом понял, что тот ранее даже не задумывался о таком варианте развития событий. Бескорыстность Мастера, конечно, делала ему честь — за всё время их знакомства писатель ничего и не просил у своего состоятельного друга со связями, к тому же неровно к нему дышавшего. Но подумать о собственной же безопасности все-таки можно было.       — Вывезти из страны? — переспросил писатель потеряно.       — Да. Вас и Маргариту Николаевну, если вы сами того захотите.       — И как же вы собрались это устроить? — Мастер, отойдя от удивления, продолжил втирать мазь, но смотрел теперь прямо на профессора.       — Запишу вас соавтором какой-нибудь из своих статей, договорюсь о вашей командировке вместе со мной. Что-нибудь наподобие исследования нравов рабочей молодёжи в Германии или Франции, — Воланд понизил тон, сам не понимая, зачем, ведь в квартире не было никого, кроме Геллы. — Маргариту Николаевну оформим как вашу ценную машинистку, например.       Мастер вздохнул и вновь отвёл взгляд, закручивая крышку мази и о чем-то размышляя. По мнению профессора, размышлять тут было не о чем. Современная Европа — тоже не райское место, но там писатель мог оказаться в несравнимо большей безопасности. Мог бы наконец-то писать свободно, начать издаваться и получать критику, не продиктованную советскими представлениями о прекрасном. Мог бы спокойно жить со своей музой, ни от кого не скрываясь и ничего не тая. Получать какие-никакие гонорары, тоже, вероятно, небольшие, но всё же честные. Но тем не менее, писатель оставался молчалив и задумчив.       — Дорогой мой, я настаиваю. Вы же понимаете, что это лучший вариант для вас и ваших произведений. В конце концов, и для Маргариты.       Воланд подвинулся ближе и положил обе руки на чужие плечи, вынуждая друга заглянуть ему в лицо. Потерянного Мастера хотелось сжать посильнее в своих объятиях, провести ладонью по до боли переполненной идеями и фантазиями голове, но профессор только провел в успокаивающем жесте по его предплечью.       — Для чего вам это? — вдруг с искренним непониманием спросил писатель. — Вы наверняка знакомы и с более талантливыми, и с более приятными людьми, чем я.       — А я вот в этом не столь уверен, — признался Воланд, неосознанно сжимая пальцы на чужих руках. — Вас здесь замучают и сгноят, а я не настолько чёрствый человек, чтобы просто позволить этому произойти.       Профессор не планировал надолго оставаться в этой стране, его поездка и без того затянулась. Этот визит был согласован в достаточно высоких кабинетах, так что такую вольность, как парочка лишних разрешений на выезд, сейчас он мог себе позволить. Но что здесь, что в Германии было неспокойно, и кто знал, не сменится ли милость советского руководства на гнев. Решить этот вопрос хотелось как можно скорее.       — Я поговорю об этом с Маргаритой Николаевной, — наконец-то сказал Мастер. Чуть хмурые брови и залегшая на лбу складка выдавали в нем остатки прежней неуверенности. Воланд надеялся, что забота о судьбе своих произведений и своей музы перевесит все сомнения.       — Обязательно поговорите.

***

      Вскоре профессор и сам встретился с Маргаритой.       Произошло это на художественной выставке. И выставка, и художества были средней паршивости, да ещё и спутник Воланда затерялся где-то в стороне буфета галереи. Но на открытие собралась достаточно именитая публика, включавшая и мужа Маргариты.       Стоявшую в дальнем углу пару профессор приметил сразу, но благоразумно сделал вид, будто они ему не знакомы. Прошло ещё полчаса за пустыми беседами с другими посетителями, пока Маргарита Николаевна не подошла к нему. Она встала сбоку, деловито рассматривая одну из картин, подождала, пока стоявшие рядом люди разойдутся, и как бы невзначай обратилась к Воланду, не поворачивая в его сторону головы.       — Вы действительно хотите вывезти нас из страны?       Воланд едва заметно усмехнулся и ответил, не поднимая глаз от экскурсионной брошюрки:       — Да, действительно.       Она встала вполоборота к нему, величественно сложив ладони на ручке зонта-трости и поджав нервные губы. Болезненность проглядывалась в её роскошном образе, а душевные переживания накладывали свой отпечаток на её острый взгляд.       — Почему же вы так добры к нам? — тихо спросила она.       — Маргарита Николаевна, — профессор вздохнул и с добродушием ей улыбнулся, опираясь на трость. — Прошу прощения и за прямолинейность, и за тавтологию, но я влюблен в вашего любовника.       Маргарита поджала губы и вновь развернулась к картине. Воланд тоже обратил свое внимание на полотно. На нем три счастливые крестьянки несли ведра молока, всё солнечное и до одури мажорное. Чрезвычайно отличное от образа нервной и измученной Маргариты напротив.       — Вот как, — она медленно перешла к следующей картине, и профессор последовал за ней, чуть шаркая хромающей ногой. — И тем не менее, вы приглашаете в Европу и меня.       — Для чего же мне рушить ваше счастье, Маргарита Николаевна?       — Мне тяжело вас понять, — признала Маргарита со вздохом, поворачиваясь теперь лицом к Воланду.       — Я об этом и не прошу. Тем не менее, что вы решили?       — А что я ещё могу решить, если дело касается его безопасности? — краем глаза Воланд заметил, что муж Маргариты уже прощается со своими собеседниками и, вероятно, сейчас решит подойти к ним. — Что нам нужно сделать?       — Не беспокойтесь, я все улажу. Собирайте вещи и, если того хотите, объяснитесь со своим супругом, — профессор улыбнулся и протянул женщине свою визитку, такую же, что непреднамеренно изменила его жизнь несколько месяцев назад при первой встрече с Мастером. — Если что, можете связаться со мной напрямую.       — Чего же вам самим будет стоить наше спасение? — Маргарита за неимением карманов спрятала визитку под длинную черную перчатку. Взгляд её был всё таким же напряжённым.       Воланд едва сдержал усмешку. Его другу-писателю было свойственно думать то о других, то о вечном в ситуациях, когда любой другой бы хватался за возможность позаботиться о себе. От Маргариты же он не ждал подобного в такой щепетильной ситуации. Тем не менее, кокетничать и отнекиваться она не стала, готовая действовать ради своего любовника. Воланд в очередной раз убедился, что писателя с его музой свела сама судьба.       — Не забивайте себе голову. Дело это нехитрое.       Профессор почти не солгал — главная сложность была в том, чтобы бесконечно беседовать с неприятнейшими людьми, сладко им улыбаться и почаще радостно восклицать на родном языке. Впрочем, занимался он этим практически всю свою командировку, так что нужные связи уже были налажены. Несколько академиков из научной среды, некоторое количество чиновников разных мастей, парочка новообретенных подруг Геллы — жён людей не последнего чина. Дело оставалось за малым — в частных разговорах убедить их в том, что ему при отъезде из страны неприменно нужно взять с собой пару абсолютно благонадежных и не позорящих советскую честь людей. А уж привирать он умел.       — Спасибо вам, профессор, — напоследок тихо сказала Маргарита Николаевна перед тем, как вернуться к своему мужу.

***

      Прохладным московским вечером Воланд зашёл к Мастеру непривычно рано — около пяти часов. Настроение у него было приподнятым, а все наиболее важные дела все равно уже были сделаны. Его полные лицемерия переговоры с несколькими влиятельными людьми дали свои плоды — два разрешения на выезд из страны были подписаны, и теперь оставалось ради приличия провести последние лекции, одну конференцию, а потом сразу же выезжать в Европу.       Мысли профессора уже были заполнены грезами о ближайшем будущем. Он размышлял о том, стоит ли возвращаться в Германию, где ему теперь лучше поселиться, чем закончить свою объемную научную работу, наконец, не отвезти ли своих спутников первоначально к морю.       Он не мог не думать и о судьбе незавершенного романа. Сможет ли Мастер дописать его? Сам писатель переживал, что вдали от родины он как-нибудь растеряет весь свой талант, но Воланд всё же был уверен, что и вне России тот сможет отыскать себе новые наталкивающие на творчество страдания, такая уж натура. Вот только кто знает, не заставит ли новый быт растерять страсть к этому конкретному произведению.       Водитель высадил профессора через дорогу от дома друга, и практически в дверях он столкнулся с Маргаритой Николаевной. Она тревожно куталась в платок, выходя из чужого двора.       — Марго, моя дорогая, здравствуйте, — широко улыбнулся профессор, привлекая внимание женщины. Она остановилась, ожидая, пока Воланд подойдёт поближе, и позволила поцеловать свою руку.       — Как хорошо, что вы здесь, профессор. — нервно заправляя волосы за ухо, заметила Маргарита. — Мастер в скверном состоянии, а мне уже нужно бежать. Вы не побудете с ним?       На лице профессора промелькнуло сразу несколько эмоций, но в итоге он просто улыбнулся и успокаивающе положил руку на чужое плечо, сильнее опираясь на трость.       — Конечно, Маргарита Николаевна, ни о чем не переживайте. Что же случилось?       — Лучше не спрашивайте меня, профессор, а иначе я опять разозлюсь и точно натворю глупостей. — нахмурилась Маргарита, крепко сжимая пальцы на ручке своей сумки. Праведная злость отразилась в напряженном изгибе её тонких губ со стертым макияжем и взгляде горящих глаз. С её любимым писателем вновь несправедливо обошлись. — Я должна бежать.       Воланд вежливо попрощался с любовницей Мастера и вошёл в чужой цветущих двор, закрывая за собой калитку. Писатель обнаружился неподалёку — он бродил взад-вперёд перед беседкой, придерживая у груди кота, и что-то раздражённо бормотал про себя. Лёгкий ветерок гонял по маленькому садику комки бумаги, а подойдя поближе, Воланд увидел, что Мастер не просто разговаривал сам с собой. Наворачивая круги у беседки, он читал Бегемоту одну из своих недавних пьес, страницы которой после прочтения тут же безжалостно разрывал, вставляя комментарии: «Чушь», «Ерунда» и прочее в таком же духе.       — Милый мой, что же вы творите? — удивился Воланд, перехватывая чужую дрожащую руку, вновь занесенную над следующим листом.       Писатель резко вскинул голову и пару секунд будто бы даже не узнавал друга. Взгляд его был до того пустым и отрешенным, что профессора пробрало невероятной силы нежно-жалостливое чувство, приличного выхода для которого он не смог придумать. Вместо этого Воланд одной рукой придержал корешок пьесы, а другой медленно разжал чужие пальцы, забирая сочинение себе и прижимая куда-то к груди. Мастер тяжело выдохнул и зажмурил глаза, кривя рот.       — Профессор, а я вас и не заметил. Здравствуйте. — бесцветным тоном поздоровался писатель, весь поникнувший, сдувшийся за какие-то доли секунды. Воланд положил ладонь на его локоть и несколько раз с нажимом провел по предплечью в по-дружески успокаивающем жесте.       — Здравствуйте, мой хороший. Ну кто же вас так замучил?       Мастер поднял на товарища совсем уж больные глаза — тёмные, с залегшими тенями и углубившимися морщинами — и еле заметно кивнул в сторону беседки. Писатель пересадил кота со своих рук на уличный столик и зубами вытянул из портсигара помятую папиросу, закуривая и перебирая нервными пальцами кошачью шерсть. Профессор молча подошёл поближе и присел на край стола, с растущим внутри недовольством рассматривая то руки Мастера, то его печальный профиль. Он, право, не знал, как сейчас лучше всего успокоить чужие нервы, но настроения Маргариты Николаевны теперь понимал прекрасно. Задевало писателя, как Воланд успел заметить, многое, но до такой степени потравить его душу ещё надо было постараться.       — Ходил опять в издательство. Сняли с полок последнюю мою вещь. — Мастер махнул рукой в сторону пьесы, все ещё сжатой в чужих руках. Он бесцветно усмехнулся и сделал глубокую затяжку. — Смешно даже. То, что ещё недавно ставили во МХАТе, теперь нельзя даже почитать.       Писатель в раздражении откинул окурок куда-то за свою спину и наконец-то посмотрел в чужие глаза. В каждой черточке его лица залегла нечеловеческая усталость, что раньше только накладывала отпечаток на писателя, а теперь, казалось, окончательно заполнила его существо. Воланд сочувственно улыбнулся, обхватил в мягком жесте двумя своими ладонями одну чужую и, не прерывая зрительного контакта, поднёс к губам и едва ощутимо поцеловал.       — Милый друг, однажды справедливость будет на нашей стороне. Каждому сполна воздастся. Да и вы уже скоро будете далеко отсюда.       Мастер громко вздохнул и, явно бездумно поддавшись некоему своему порыву, подошёл к профессору и без лишних слов уронил голову на его плечо. Воланд крепко обнял одной рукой его плечи, другой всё также сжимая чужую ладонь. С глухим деревянным стуком упала и закатилась под стол чёрная трость, с тихим ворчанием спрыгнул на землю забытый кот, с шелестом закружились по двору скомканные сцены, действия и целые акты пьесы. Где-то на краю сознания проскочила мысль, что стоило бы все же собрать вырванные из книжечки листы — или самому, или лучше даже заставить Мастера. Профессор даже представил, как будет сидеть у чадящей печки и по одной выпрямлять страницы, тихо бормоча при этом нравоучения, а писатель будет сконфуженно от этого жеста стоять рядом, прятаться за сигаретным дымом, лениво ругать свою пострадавшую пьесу и складывать свои вещи в чемодан.       Воланд улыбнулся возникшему образу и на пару секунд уперся подбородком в растрепанную нервными пальцами чужую макушку.       — Не стойте же, сердечный. — тихо произнёс профессор и чуть надавил на чужое плечо, вынуждая несопротивляющегося писателя опуститься на уличный диванчик.       Оказавшись сидящим ниже профессора, теперь Мастер всё также молча смотрел на друга снизу вверх взглядом битой собаки, и от совсем уж слезливой сцены их отделяла разве что общее на двоих отсутствие привычки проливать слезы. Воланд в неясной даже для себя эмоции обхватил двумя ладонями голову писателя, расположив скрипнувшие кожей перчаток пальцы вокруг чужого затылка и висков, а потом сам наклонился, прижимая лицо писателя обратно к своему плечу. Этот жест вышел намного более интимным, переходящим какие-никакие выстроенные границы, но Мастер все же ему никак не воспротивился. Наоборот, сам подался вперёд и устроил собственные руки на чужой спине, превращая все происходящее в полноценные объятия.       Окончательно осмелев, профессор стал большим пальцем медленно вырисовывать круги на макушке писателя, слыша, как постепенно расслабляется его дыхание.       — Жизнь моя — моё мученье, профессор. — наконец тихо заговорил Мастер, с каждым слогом горячо выдыхая в чужое плечо. — Год, другой в такой обстановке, и меня окончательно довели бы до гробовой доски. И как вам самим хватает на это сил?       — Мне? А я-то здесь при чем? — искренне удивился Воланд, от неожиданности даже прекращая массировать чужую бедовую голову.       — Вам ведь также запрещено жить так, как того требует душа, Воланд. — как само собой разумеющееся приговорил Мастер, бесцеремонно поднимая тему, которую они из взаимного уважения будто негласно условились особенно не обсуждать.       — Я… — смешливо начал профессор с целью как-то отшутиться, но трезвых мыслей в голове не осталось совершенно, и он тут же замолк, лицом теряя остатки ироничного веселья и уязвленно сжимая губы.       Он в самом деле никогда не жил открыто. Прятался и за своей улыбкой, и за своим статусом, и за искусственным браком. Не позволял себе открыто ненавидеть или любить, будто отыгрывая какую-то роль — роль самого себя в предвзятом комплиментарном спектакле, где всё неприглядное и непристойное осталось за скобками. Начитаный, разговорчивый, лёгкий на подъем профессор, обходительный с женщинами, но верный жене, любящий выпить и провести время с умными людьми, всё ещё был частью его личности. Впрочем как и вечно находящийся в тени Воланд, раздражительный, немного грубый, с несколько завышенным самомнением, травмами после Европейской войны и чересчур долгими взглядами в сторону симпатичных мужчин.       Писатель отстранился от чужого плеча, рассеянно прослеживая взглядом неряшливую складку, к своему основанию оформляющуюся в отложной воротник пиджака с серебряной брошью на нем. Он чему-то еле заметно улыбнулся и, чуть привстав со скамьи, вдруг крепко прижался губами ко лбу профессора, рукой придерживая чужой затылок.       Воланда, признаться, никогда и ничего ещё так не потрясало, до глубины души и до застывшей на лице сконфуженной растерянности. Совершенно лишённый и пошлости, и в привычном смысле слова ласки поцелуй сделал с ним нечто немыслимое. Сбитый с толку профессор вдруг ощутил себя совершенно обнаженным, и при этом не телом — душой: неприкрытым комом из тайн, страхов, сожалений и обид. Будто именно в этот момент, только глянув на его лицо, Мастер мог бы увидеть в нем всё самое сокровенное, что так долго таилось внутри. Но писатель не смотрел, будто даже и без этого взгляда успел всё понять.       В горле сжался болезненный комок, а все маски окончательно рассыпались, когда чужие тёплые выворачивающие наизнанку губы прикоснулись к его макушке.       И все же Мастер был неправ. Финский нож пронзал не столь внезапно и болезненно.       Всего через какой-то час Воланд дотошно выпрямлял измятые страницы пьесы, которые они вместе с Мастером собрали по двору, попутно раскладывая их в правильном порядке и тихо зачитывая вслух на шипящем русском. Лежащий рядом с ним на диване писатель курил, закинув ноги к нему на колени, и досадливо бранил собственные строки. На столе стояла раскрытая переполненная книгами дорожная сумка.       Бегемот лениво грелся на его животе.