Сад наслаждений

      Просыпаюсь от боли. Болит все — внутри головы что-то давит, мышцы горят, по телу будто били чем-то тяжелым, а одно крыло не двигается, висит безжизненно. Очень темно. Я ослеп? Не удивился бы. Но потом понимаю, что просто нет привычного горящего очага и свечей. Помощники обычно оставляли тлеющие угли к моему пробуждению, иногда приоткрывали щель у двери, откуда пробивалась красная или оранжевая полоса закатного солнца.       Я лежу на своей кровати, покрыт чем-то липким, пахну отвратительно. Грязный и изломанный. Попытка пошевелиться приводит к тому, что оба крыла, сломанное и проколотое, начинают пульсировать болью. Я подтягиваю колени к себе, пытаясь свернуться. Кажется, что будет не так больно, если занимать меньше места. Перебираю осторожно перья. Они слипшиеся, где-то вырваны. На них засохла кровь и знать не хочу, что еще.       Мне одиноко, плохо, страшно. Паника и тошнота подступают с двух сторон. Одежды на мне никакой нет, даже клочка повязки на поясе. И накрыться нечем — на кровати только матрас, ни привычных гладких простыней и многочисленных подушек. А в пещере холодно. Впервые я чувствую себя здесь, как в тюрьме. Понимаю, что это всегда была тюрьма. Птичьи клетки тоже делают красивыми.       От бессилия проваливаюсь снова в беспокойный сон. Будят меня грубыми шлепками и пинками. Так никогда в этом доме не было. Пришедшие с фонарями люди какие-то другие, не те слуги, которые обычно приносили мне еду и одежду. Эти бесцеремонно хватают меня за руки и ведут через купальни к проходам в камне, толкая, подгоняя, не давая даже одеться. Хотел бы я сейчас прыгнуть в воду, хоть она вчерашняя и ледяная наверняка. Но в засохшей корке грязи и крови куда хуже. Только меня никто не спрашивает.       Они не говорят ничего. Ни куда меня ведут, ни что произошло. Попытка вспомнить прошлую ночь ударяет меня новой короткой вспышкой, от которой боль поселяется где-то за глазом и отдает в висок. Неизвестность хуже всего. Но в тусклом свете я рассмотрел, что на моих запястьях теперь золотые полосы впаянные в кожу. Такие я видел уже у других рабов. Это наручники. Пусть и изящные, те, что легко закрыть браслетами и одеждой, но стоит тебе дернуться как-то не так и они будут жечь кожу, как расплавленный металл. Что же я сделал? Что? Такими же обычно связывают только мятежных рабов и тех, кого бросают в яму драться с чудовищами ради развлечения.       Страшно. Страшно. Страшно. Мы идем то по прямым ходам, то по ступеням — вверх, вниз. Где-то в недрах скалы. Я уже счет потерял поворотам. Появляются то разветвления, то двери. Целая крепость внутри, хотя в проходах и пара людей разойдется с трудом. От этой тесноты мне становится по настоящему дурно. Но мы продолжаем двигаться все глубже в каменном чреве.       Я дрожу от холода, едва переставляя босые ноги. Камень со всех сторон крадет мое тепло. Сопровождающие мало того, что крепкого телосложения, каждый выше меня больше, чем на голову, так еще и одеты в плотные туники, накидки из тонкой шерсти, заколотые на груди, и сандалии с твердой подошвой. А я взгляда лишний раз опускать не хочу, уже успев разглядеть, что абсолютно весь покрыт черно-бурыми пятнами.       Коридор становится чуть шире и вскоре мужчины гасят фонари — вокруг горит множество диковинных светильников, похожих на пузырьки. Они излучают теплый золотой свет, двигаются по воздуху, но не греют совсем. Но мне бы продержаться еще немного. Даже без их тепла и света. Не хочу умереть от холода в каменном лабиринте, не хочу. Я запинаюсь, онемевшие ноги заплетаются. Сопровождающий, идущий сзади, подталкивает меня в спину, чтобы я поторапливался, не засматриваемся на диковинные огоньки. Меня сюда явно не ради них привели.       — Господин вас ожидает.       Узнаю медовый голос и раскосые глаза. Та самая лисица. Только теперь её волосы нежно-розовые, а наряд закрывает чуть больше тела. Она улыбается, разглядывая меня. Её мысль, прорвавшаяся в мое сознание, пугает, заставляет меня отшатнуться резко. В фантазиях своих она впивается клыками мне в крыло. Хищница. Она все скалится и облизывается, провожая меня взглядом.       Сопровождающие уходят, а двери передо мной открываются сами по себе бесшумно. За ними еще и тканевый полог. Но внутри светло, как днем. Так, как я себе представляю день. Не ясно, откуда исходит этот свет — все окутано тонкими тканями. Огромная паутина. Вот это что. И посередине в ворохе подушек сидит, как на троне, господин. Не такой же, как всегда. Нет. Рук у него стал по три с каждой стороны, а глаз добавилась дополнительная пара. И черные они стали целиком, а зрачков нет. Два омута, полных тьмы. Страшные, похожие на маслины.       — Сядь, — небрежно бросает он и я не смею противиться.       Внутри не намного теплее, чем было в коридорах. Я сажусь на ковер, отодвигая расшитые подушки, чтобы не пачкать. Прикрываю пах ладонями хоть как-то, но взгляд хозяина все равно скользит по моему телу жадно. Все четыре отвратительных глаза. Лучше бы я сгорел на солнце, покрывались отвратительными волдырями, чем быть здесь.       — От тебя дурно пахнет. Мог бы и успеть привести себя в порядок.       Больше никаких нежных слов, никаких фраз с притворной лаской. Вот его настоящее отношение. Я же всегда был рабом. Стоило ли думать иначе? А ведь я даже не знаю, что такое быть свободным. Будто бы в подтверждение этого наручники теплеют, а господин рукой тянет на себя невидимую цепь. От рывка я падаю подбородком вперед.       — Ну какой же ты нелепый. Позорище. И я столько денег за тебя заплатил. Знаешь, мне ведь говорили, что такие, как ты, самые дивные существа на всем белом свете. А это что? Тощий, грязный, как ощипанная куропатка. Да у меня к столу подают лучше.       Краем глаза замечаю, как другой рукой он делает какой-то жест и я взмываю в воздух. Он несет меня через слои тканей в другую комнату и кидает в большую купальню. Ледяная вода хлынула в нос и в рот, поглотила меня, не успел я опомниться. Плавать я почти не умею, но кое-как выныриваю, откашливаясь. Мне все еще кажется, что я тону. Паника накатывает волной. Но под ногами все же оказывается дно и я могу наконец отдышаться, сплевывая воду, который наглотался. Но хозяин не намерен давать мне лишнего времени плескаться здесь, ждать, пока вся грязь сойдет сама собой.       — Не старайтесь над ним особо, это для меня.       От этой фразы все внутри меня сжимается еще больше, хотя от холода воды и без того сводит ноги судорогой. Что-то скользкое касается меня под водой, от чего я дергаюсь и едва не падаю. Но цепкие руки хватают меня и уже не отпускают. Две головы выныривают рядом. У них какие-то плоские рыбьи лица, но глаза совсем человеческие, грустные. Верхняя часть тела напоминает людей, только сосков нет, зато под водой расходятся толстые сильные щупальца.       Касания когтистых пальцев обжигают болью, какими осторожными они не старались бы быть. Не потому что тело мое изранено, нет, под грязью оказались разве что небольшие синяки. Мне плохо от того, что прикосновений слишком много. Перебирают перья, волосы. Льют душистую воду сверху, скребут чем-то жестким кожу. Прикасаются во всех местах, оплетая меня щупальцами, чтобы не дергался. Наконец, отпускают, подталкивая к ступеням, где господин ждет меня с простыней. Но будет только хуже. Хуже каменного коридора, грязь, боли, чужих рук, отмывающих засохшую кровь. Я прекрасно понимаю, что меня ждет.       Это не простыня на мне. Это саван. Так я себя чувствую. Еще немного и живого не останется ничего. Но покорно иду за своим господином, за чудовищем. Он швыряет меня на ложе, как куклу. Одной рукой держит за горло, а другими шарит по телу грубо, будто проверяет товар. Может и хотел бы я заплакать, но слез нет. Глаза жжет, я смотрю наверх, где ткани переплетаются между собой, а через них прорывается мягкий белый свет. Пытаюсь сбежать из своего же разума, отключиться, пока все это не кончится.       Кончается и правда все быстро. Но для меня это было вечностью. Отвратительные мысли этого чудовища то и дело вставали у меня перед глазами. Как он выгрызает куски моей плоти, как отрывает крылья, как ломает мне пальцы. На жто все я смотрю, пока он имеет меня. Больно, мерзко, грязно. Я видел как делали это другие столько раз, но они наслаждались, а я только тону в отвращении, то ли к чудовищу, то ли к самому себе. От этого перед глазами снова начинает нарастать белый свет, пальцы покалывает искрящейся силой.       — Сердишься, ублюдок?       Одно его ленивое движение пальцем и наручники вгрызаются мне в кожу. Я не издавал ни звука до этого. И сейчас закусываю губу, но молчу. Знаю, что он будет моими криками наслаждаться только больше. Хоть чего-то он не получит. Но боль от горящих магических полос на запястьях не усмиряет меня. Все происходит наоборот. Ненависть закипает. Теперь уже я хочу показать ему, как отрываю его руки одну за другой, как жуку. Как выдавливаю черные маслины-глаза. На кончиках пальцах сила искрит все сильнее. Весь я становлюсь огнем. Я как та падающая звезда, на которые мы любили смотреть с Зарянкой.       Помоги мне, сестренка.       Я кричу от того взрыва, что происходит в моей голове. А вот мой господин не успевает ни звука издать. Перед тем, как меня снова поглощает свет, я вижу, как лопается его голова, а затем изнутри выгорает все тело, оставляя только обугленную оболочку. Может и я сам теперь сгорю? Может огонь и меня очистит? Чтобы больше не чувствовать его прикосновений на себе и внутри себя.