Day is young

Едва наступившее утро бормочет на ухо колыбельную, неохотно расправляя яркие солнечные лучи. Оно не удачливо, и Саймону всё же приходится встать под его натиском; цепкие когти ослепляющего света не дают ему покоя. Он нехотя открывает, и протирает кулаком глаза. Собственные кисти кажутся ему ледяными.

Глаза хочется закрыть, чтобы не видеть ничего.

В комнате пыльно и мертво. Саймон садится на кровать; ногами шаркает по полу, бесцельно пялясь на стоящую в углу инвалидную коляску. Ржавая и пустая, она стоит, скрытая в тени и не смеет посмотреть на него в ответ. Не скрипят больше её колёса, не обжигает вечно холодный металл. Не обременяют больше её оковы. Надобность в ней угасла, как если бы кто-то перечеркнул все диагнозы, и ту безжалостную тёмную ночь. Уверенным, резким, почти доходящим до истеричного движением руки. Мысли скомканы и пугливы; они разбегаются в разные стороны и поймать хотя бы одну становится непосильным трудом. Саймону кажется, что сегодня — тот день, когда думать не стоит. Мысли уже давно были в нём, и никуда не денутся, если всего на пару часов он окажется в небытии, вне зоны их обитания. Он и сам боялся своих мыслей не меньше, чем они его.

Глубокий вдох сопровождается попыткой встать. Успешно. Свежий воздух травит лёгкие.

С пустотой в голове существовать гораздо легче, в особенности когда в ней селятся те, кто не даёт спокойно жить, бесконечно повторяя, как заевшая пластинка одни и те же слова, фразы, призывы, мольбы, просьбы, приказы, уговоры и прочее, прочее, что Саймону никогда не удастся заглушить. Вдоль страницы бесцельно катается шариковая ручка, размазывая чернила вдоль и поперёк. Она вот-вот выпадет из ослабевшей руки. В конец предложения становится точка, подводя итог. Гордо глядя снизу вверх на Хенриксона, она намекает ему, что он должен действовать. Ручка скатывается вниз по столешнице. Она считает себя свободной, когда на деле в ней просто отпала надобность. Щелчок. Дрожь в руке, которую Саймон пытается спрятать от себя; он знает — он давно решился на это, но его организм, никчёмный и трусливый, борется с ним до конца. Он никогда не прекратит делать это, именно поэтому Саймон берёт всё в свои руки. Холод металла, обжигающий одним намёком. Гул в ушах, что-то неразборчиво шепчущий, вопящий, бормочущий, умоляющий, приказывающий, рыдающий, безмерно громкий, и, наконец, запах пороха в купе с оглушающим хлопком.

Чувствовал как…

Свинец со свистом вгрызается в череп, пробивая его насквозь; верхняя часть головы раскалывается надвое, из открывшейся черепной коробки сочится ещё горячая, быстро бегущая кровь. Вниз по глазным впадинам стекают ручьи, мозг ошмётками остаётся на стене и бессильно сползает вниз по ней же к полу, окраплённому сотнями алых капель. Мысли вытекли. Ладонь, до сих пор крепко сжимающая пистолет, бесцельно свисает; свисают и лоскуты кожи, тканей, разорвавшихся не до конца. Лицо больше ничего не выражает, теперь это, наконец, действительно просто тело. Любопытные глаза наблюдателя улыбаются этой картине. Он — единственное, что останется после Хенриксона теперь. Он сам выбрал себе такую судьбу, и теперь мёртвому телу не нужно больше ничего: ни терапии, ни любви, ни тишины. Всё это у него есть, но он не может этим насладиться. Иронично. Белоснежные исписанные страницы, глумясь, хохочут словами об исцелении. Что есть исцеление — что нет его — кому это важно теперь? Вопросы, вопросы, вопросы утихают, оставляя за собою опустошающий шлейф безмолвия. Кровь прекращает течение; лишь редкие её капли до сих пор собираются вместе, чтобы своей тяжестью обрушиться на ковёр. Оранжевое худи стало багровым.