результативность

      — Открой рот, — отрывисто произносит Бакуго и смотрит на Мидорию в упор, пока тот кропотливо шуршит распечатками с экзаменационными материалами, выделяя в них почти каждую строчку, что проще было бы попросту начать заучивать всё от первого до последнего иероглифа, чем тратить чернила маркеров.       У них неделя до экзаменов, и не то чтобы Мидория на самом деле нуждается в помощи или поддерживающей компании — тем более, что Бакуго из всего класса последний, к кому можно обратиться за подобным, но они, вроде бы, встречаются на протяжении последних нескольких месяцев, так что он решил, что стоило хотя бы попробовать предложить, и сердце колотилось с таким грохотом, а язык до того заплетался, что Мидория не был уверен ни в том, что именно произнёс, ни в том, что правильно расслышал ответ, так что грудную клетку чуть не взорвало изнутри, когда после его уточняющего вопроса Бакуго прищурился и, дёрнув уголком рта в знакомом оскале, раза в три громче повторил — строго говоря, рявкнул, — что согласен. С ним никогда не было просто или легко, поэтому Мидории для начала хватает и этого — всего лишь согласия прийти к нему в комнату и вместе заняться подготовкой, хотя сразу было очевидно, что сидеть, склонив друг ко другу головы и сталкиваясь пальцами, разбираясь в решении уравнения, как в романтическом фильме, они не будут, потому что оба и без того отлично разбираются в материале.       И потому что их отношения в разы сложнее, чем у любой другой пары — по крайней мере, Мидория не думает, что люди, которые встречаются, будут сидеть на разных концах кровати и заниматься каждый своим, никак не переговариваясь, кроме того единственного раза, когда он откашлялся, набрал полную грудь воздуха и предложил заварить чай, чтобы сникнуть, опустив плечи, услышав отказное мычание.       А затем Бакуго произносит то, что произносит, и между этим моментом и вопросом про чай успевает пройти несколько паузных секунд, пока он поднимает с задержкой голову от учебника и смотрит на Мидорию с пристальностью, точно снова пытается разгадать, откуда у него появилась причуда, и ради получения ответа готов как взять в буквальности его за воротник и встряхнуть, так и втиснуться под кожу, отыскивая среди тесного переплетения нервов и вен.       — А? — Мидория, моргнув, вскидывает голову — взгляд, замутнённый остаточным витанием мыслями в учёбе, проясняется не сразу, и теперь он смотрит на Бакуго — распахнутые глаза и приподнятые брови, а маркер зависает над распечаткой, касаясь её самым кончиком, и чем больше секунд проходит, тем отчётливее на оборотной стороне листа проступает ярко-зелёная клякса, сперва набирая и набирая в цвете, пока не темнеет, а потом начиная неровными контурами расползаться в стороны, разрастаясь, однако Мидория продолжает не замечать этого, а Бакуго не находит нужным обратить на это его внимание и только прищуривается, рассматривая подобную растерянность, граничащую с испугом, как дополнительную улику.       — Открой. Рот, — с нажимом, что слова ощущаются жёстко впечатывающимися в кожу, повторяет он — в голосе прорезаются знакомые рычащие интонации, а пальцы стискиваются вокруг карандаша с такой силой, что костяшки белеют, точь-в-точь раскалённый металл, и помимо воли у Мидории проплывает мысль, не вспыхнет ли тот спичкой, а следующая — окончательное в своей полноте осознание смысла произнесённых слов, которые даже в собственной голове не удаётся назвать просьбой, потому что интонации Бакуго звучат чистым приказом.       Нельзя сказать, что Мидория не в состоянии ему противиться — это будет неприкрытой и понятной им обоим ложью, потому что они больше не в средней школе, когда тот и правда стоял на несколько ступеней выше и не мог смотреть на него никак иначе, кроме как сверху вниз, а при желании оттолкнуть был способен сделать это одним небрежным щелчком пальцев, в которых заключалась мощь причуды, в то время как у Мидории не было ничего, кроме упрямства, стянутого в тугой узел в глубине живота, так что каждый удар, от которого содрогалось всё тело и хотелось свернуться клубком, отползая в дальний угол, приходился на него и заставлял с особенной мучительной яркостью чувствовать, как натягивался и натужно звенел этот узел и канат, который от него отходил и удерживал на ногах, не позволяя в действительности рухнуть, подкосившись в коленях, и сдаться.       В конце концов, сейчас они не только одноклассники или друзья детства — сейчас они ещё и пара, что в корне определяет их как равных и не обязанных подчиняться друг другу под натиском силы.       И всё же Мидория раздувает ноздри и опускает плечи в долгом, до самого основания лёгких, выдохе, затем закрывает маркер — колпачок с неожиданной оглушительной громкостью щёлкает, что сердце ёкает в такт — и приподнимает подбородок, чуть вытянув шею перед тем, как и правда открыть рот, совсем немного разомкнув губы и уткнувшись кончиком расслабленного языка в нижнюю губу.       Он не исключает, как и вряд ли станет пытаться отрицать и оправдываться, если спросить в лоб, что затеял всё это только для того, чтобы услышать, как Бакуго говорит эти слова и именно таким тоном, пускай уверенности в том, что всё получится, не то чтобы вовсе отсутствовала, но была минимальной, потому что знать о его любимых боевых приёмах и тактиках не равняется понимать что-либо о том, как он будет вести себя в отношениях.       И для того, чтобы увидеть, как его лицо принимает именно такое выражение: глаза раскрываются, что можно отследить, как вздрагивают края едва заметно, но всё-таки расширяющихся зрачков, и грудь замирает на полувдохе, так что Мидория с трудом удерживается от улыбки — уголки рта самую малость вздрагивают и тянутся в разные стороны, и это, судя по темноте, заволакивающей глаза Бакуго, будто бензиновая матовость — поверхность воды, срывает под корень предохранитель:       — Ты… — просвистывает он сквозь стиснутые зубы и, не доведя мысль до конца, хотя слова наверняка уже вальсируют по языку в готовности вырваться, трясёт головой, чтобы сменить её — мысли — траекторию и пророкотать: — Покажи язык.       Это может звучать как угодно, однако точно не должно прокатывать по всему телу горячую волну взбудораженности, что случается с Мидорией: не будь рот раскрытым, он сглотнул бы, а так лишь округляет ещё сильнее глаза и делает вдвойне глубокий шелестящий вдох, а брови изламываются в гримасе нерешительности, потому что сделать подобное — это всё-таки слишком для них двоих, когда только потихоньку и со скрипом входит в привычку, что Бакуго на прощание, проводив до двери комнаты в общежитии, притягивает его к себе для скомканных объятий, а не сгребает за воротник, в точности провинившегося щенка, во въевшейся намертво привычке не просто осаживать, чтобы не высовывался, а почти вдавливать по самую макушку в асфальт. Уголки рта опускаются, как и губы почти полностью смыкаются, оставляя крохотную приоткрытость, и Мидория всем собой немного отклоняется назад, опуская и ссутуливая плечи, а шею втягивая и пропуская подбородок — поза съёжившегося в загнанности щенка, что не случалось с ним настолько давно, что Мидория искренне удивляется сам себе, вскинув брови и промаргиваясь в осмысливании своего поведения, и правда глубоко инстинктивного в том, как не поддаётся контролю и выскакивает вперёд всего остального в подобной ситуации.       И потому теряет бдительность.       — Да твою мать, Деку, — шипит, не выдержав, Бакуго и резким рывком подаётся вперёд — учебник с громким, похожим на маленький взрыв хлопком шлёпается с его колен на пол, и Мидория чистой машинальностью провожает тот взглядом, а потом из груди вырывается громкий возглас, тонкий до схожести с испуганным писком, когда его лицо оказывается в обхвате широких и горячих, оцарапывающих своей мозолистой шершавостью ладоней Бакуго.       Хватка крепкая, попросту фиксирующая, как в тисках, что не отвернуться, и видеть его лицо в такой близости, когда они не собираются ни драться, ни целоваться, ощущается странным, потому что Бакуго, как правило, раздражается, если замечает на себе его пристальный взгляд, и требует перестать пялиться, а Мидория, в свою очередь, от его взгляда в свою сторону покрывается мурашками и принимается судорожно искать своё отражение в окружающих предметах в уверенности, что дело либо в прилипшем к щеке рисе, либо в том, что он делает что-то, вызывающее у Бакуго бешенство, и тогда стоит убраться подальше — по крайней мере, это проще, чем пытаться узнать, в чём именно дело, и исправить, в то время как многократное повторение этого опыта подсказывает, что ни к чему толковому не приведёт.       Сформированные за долгие годы привычки запросто не выветриваются из головы.       Желудок скручивается в тугую спираль, а немного ниже, ближе к бёдрам, тяжелеет и вязнет, когда большие пальцы Бакуго проскальзывают за щёки Мидории, так что тому поневоле приходится снова открыть рот, а дальше — и сдаться, высовывая со всей покорностью язык, потому что, несмотря на возбуждение, которое вызывает властное порыкивание Бакуго, понимание границ дозволенности и его терпения пока что слишком зыбкое, чтобы заставлять его опять повторять своё требование, рискуя перегнуть с кокетством и привести всё к ссоре, когда Бакуго выйдет из себя.       Тем более, что его пальцы уже тянут щёки Мидории, оцарапывая их нежную внутреннюю поверхность своей шероховатостью, а по языку разливается сладковатый и вместе с тем острый, что покалывает игольчато края, привкус нитроглицерина, и если знать о том, что тело Бакуго производит его, это одно, то в буквальности чувствовать у себя во рту — совсем другое, до невероятного волнительное и, опять-таки, будоражащее. Насколько Мидории известно, тот должен замедлять сердцебиение, а оно у него, наоборот, бросается только сильнее вскачь, и каждый удар до болезненности отдаётся в уши, становясь всё громче и громче по мере того, как подёргиваются пока что едва знакомой и мало изученной, но всё-таки узнаваемой дымкой возбуждения глаза Бакуго, который, ни разу не вздрогнув ресницами, вглядывается в его язык и словно бы даже не дышит при этом.       Проходит секунда.       Ещё одна.       Третья.       Мидория успевает подумать о том, что хочет найти героя с причудой, которая способна отправлять в прошлое, чтобы залепить самому себе отрезвляющий подзатыльник.       — Ещё, — с хрипотцой выдыхает Бакуго, вынуждая его закончиться в это самое мгновение и лишь издать сдавленный звук, неопределённый между вопросительностью и смущением, потому что у этой короткой реплики может быть десяток или даже два при должном желании различных толкований, и если первое, что приходит на ум, окажется неверным, то больше никогда в жизни — или хотя бы ближайшую неделю — он не сумеет заставить себя взглянуть на Бакуго, не залившись жгучим румянцем при этом, потому что прицепить к себе «извращенец» вдобавок к обыкновенному «задрот» вовсе не хочется.       И всё-таки, когда спустя пару секунд выражение лица Бакуго ничуть не становится менее требовательным, Мидория решается высунуть язык сильнее, пока боковины и нижняя часть не начинают ныть, а мозг не подкидывает тревожную картинку того, как рвётся от чрезмерной натуги уздечка — это максимум, на который он способен, а Бакуго, судя по тому, как перестают раздуваться в судорожных вздохах ноздри, да и по внезапному оцепенению, которое охватывает всё его тело, этого сполна хватает. Время не просто останавливается, а стопорится, как лошадь взрывая копытами землю, и ни единой секундой не двигается с места, пока Мидория боится моргнуть, неотрывно следя за тем, как Бакуго таращится на серебристый шарик, ртутно поблёскивающий у него на немного распухшем — отёк только недавно начал спадать — языке.       Было самонадеянностью предполагать, что тот, когда они останутся наедине, не заметит, с какой шепелявостью говорит Мидория — во время занятий можно было сослаться на шум вокруг, попавший не в то горло глоток воды за обедом и ещё тысячу других причин, в то время как один на один в тишине пустой комнаты каждый звук отлично различим слухом.       В том числе для этого момента Мидория всё затеял.       «Это глупо», — проскочило в голове сразу же следом за мыслью, что было бы интересно узнать, как Бакуго отреагирует на пирсинг языка у него — идея вспыхнула в тот момент, когда в списке рекомендаций «Ютуба» выскочило видео, где пара блогерок отвечала на вопросы и, среди прочего, рассказали, каково было целоваться, когда одна из них проколола язык.       «Это глупо», — повторял он себе ещё на протяжении недели, когда взгляд цеплялся за Бакуго, а перед глазами снова и снова возникали красочные картинки того, каково было бы ощущать вкрадчивое постукивание шарика пирсинга о зубы или задевать им чужой язык во время поцелуя.       «Это глупо», — вздохнул со всей обречённостью, запрокинув голову и уставившись на подсвеченную вывеску салона пирсинга с осознанием, что после того, как переступит порог, шанса передумать больше не будет.       Многочисленные переломы из-за использования причуды не то повысили Мидории болевой порог, не то вынудили мозг перестать принимать сигналы от нервов, чтобы не сойти с ума, потому что больно не было ни в момент прокола, ни после — лишь в небольшой степени неприятно и неудобно, когда приходилось отказываться от еды и придумывать оправдания этому или, чуть позже, всё-таки есть со всей возможной аккуратностью, чтобы выглядело как можно менее странным и не вызвало ни у кого вопросов.       Громкий вздох, который, наконец, издаёт Бакуго, возвращает в настоящий момент, где его пальцы всё ещё оттягивают щёки Мидории, не позволяя ему спрятать ноющий язык или отстраниться обратно на приемлемое для них расстояние, и как только он вновь сосредотачивает взгляд на лице напротив, то чувствует, как внутренности — без исключения каждый орган и сама душа — переворачиваются и вряд ли в точности встают на места, когда в полной мере осознаёт то, насколько близко друг ко другу они находятся и насколько же двусмысленным является их положение.       Мидория искренне убеждён, что умрёт — сердце не успеет остановиться, а попросту взорвётся посреди удара, раздувшись до предела и разбрызгавшись жилистыми ошмётками по внутренней стороне рёбер и расположенным рядом органам, — когда Бакуго оказывается ещё ближе, а пальцы выскальзывают у Мидории из-за щёк, чтобы вместо этого, не успевает тот закрыть рот, лизнуть его язык своим.       В эту секунду он в полной мере осознаёт, что означает быть на грани от того, чтобы не сдержаться и кончить себе в штаны.       Это оказывается слишком горячим — во множество раз горячее, чем Мидория был способен представить себе, прокручивая в мыслях варианты того, как поведёт себя Бакуго, обнаружив прокол у него в языке, и, хотя само произошедшее, скорее всего, со стороны не выглядит настолько уж возбуждающим, однако участвовать в этом — совсем другое.       Они застывают, соприкасаясь раскрытыми губами и чуть задевая друг друга носами, и Мидории удаётся рассмотреть, как загибаются ресницы у Бакуго, а на скуле остались мельчайшие пылинки земли с тренировочной площадки, и он напрочь забывает спрятать язык, как и то, насколько тот покалывает в своей высунутости, зато проскакивает шальная мысль, что не существует момента лучше, чтобы лизнуть Бакуго в ответ, собирая вкус его кожи и убеждаясь в том, что тот и правда отдаёт нитроглицерином. Образ выходит до того ярким и красочным, наполненным деталями, что у Мидории пересыхает и сдавливает в горле, как у умирающего от жажды, и несколько секунд, пока он в нерешительности скользит глазами по лицу Бакуго, ощущаются самыми томительными за всю жизнь — это не будет правдой, однако в мгновение, когда от желания сделать это кажется возможным в действительности сойти с ума, даже ожидание результата вступительного экзамена в Юэй не видится ему сравнимо мучительным.       Так что Мидория резко выдыхает и всё-таки подаётся, скорее падает вперёд, утыкаясь губами в губы Бакуго и со всей неуклюжестью мажет языком по ним, вверх от подбородка к кончику носа.       Почти щенячий поцелуй.       Пауза ничтожная — с натяжкой составляет долю секунды, а потом у Бакуго долгий гортанный стон, и губы Мидории оказываются захваченными в кусачий и безжалостный, словно их взаправду сминают, поцелуй, от поспешности и пылкости которого перехватывает дыхание, и если ему было предписано свыше умереть либо от удушья, либо от сердечного приступа из-за этого, то Мидория согласен со всей безоговорочностью.       Это не имеет ничего общего с теми поцелуями, что у них уже случались — вопреки ожиданиям и даже опасениям, Бакуго ни в один из них, даже самый первый, не был грубым, но выходило неуклюже и как-то скомкано, точно они оба не успели перестроиться и никак не могли состыковаться друг с другом, а сейчас всё выходит само по себе, точно работа отлаженного до полной безошибочности механизма.       В этот раз то, как ладонь его укладывается Мидории на загривок, как удерживая, так и притягивая ближе в одно и то же время — самая правильная вещь из всех существующих на свете, и Мидория хватается обеими руками за его плечи, опираясь на них, когда привстаёт и пересаживается на пятки, лишь бы иметь возможность быть поближе к нему, и впервые за всё время рваность, с которой они сминают губы друг друга, прижимаясь раскрытыми ртами и толкаясь с поистине подростковой нетерпеливостью язык к языку, только бы сплестись, облизнуть и захватить, посасывая и прикусывая, не оставляет за собой шлейфа неловкости. Каждый громкий мокрый причмок заставляет уши и щёки гореть, но не вызывает желание отстраниться и отвернуться, боясь заглянуть в глаза, а раззадоривает больше, подстёгивая целовать с большей остервенелостью и жадностью, точно перестать означает умереть от потери самого необходимого для жизни органа.       — Вот же идиот, а если оно раскрутится во время боя? — выдыхает Бакуго ещё до того, как их губы по-настоящему отодвигаются друг от друга — слова попросту перекатываются с языка на язык, а сбитое дыхание выходит изо рта в рот, будто они разучились дышать и умрут от удушья, если перестанут обмениваться вздохами.       — Да я так… — покачав головой, бормочет Мидория и сам понятия не имеет, что пытается этим сказать: о том, каково будет с проколом в работе героем он не задумывался, управляемый ослепительным и навязчивым желанием получить этот опыт с Бакуго, а теперь пьяные от поцелуя мысли спутано и вяло витают в голове, то собираясь вокруг понимания необходимости и правда снять пирсинг, чтобы не рисковать, то робко сворачивая в сторону предположения, что, может быть, и ничего страшного, а риски меньше, чем получаемое удовольствие. — Всё будет хорошо, Каччан.       Тот цыкает и закатывает глаза, однако звучит без злобы и раздражения, и это похоже на победу — маленькую до крошечности, которая рискует потеряться на фоне всего остального объёма недостатков Бакуго, с которыми им предстоит ещё справиться или хотя бы примириться, сгладив самые острые грани и подточив чересчур длинные и колючие шипы, и всё же неоспоримую победу, потому что впервые за всё время их знакомства он не огрызается на это обращение, стиснув челюсти и кулаки, а всего лишь… реагирует. С простотой и лёгкостью, как на дурацкую шутку, которая вроде бы нелепая и лучше бы её не озвучивали, но в то же время и правда забавная, что невозможно не отреагировать.       А ещё это первый раз, когда Бакуго проявляет заботу близко к привычной для всех людей форме, а не так, что осознание этого как заботы накрывает сильно погодя, почти по случайности, вынуждая споткнуться на ровном месте посреди коридора и застыть нелепой растопыренностью, пока шестерни в голове вращаются с сумасшедшей скоростью, перемалывая и отправляя на тщательную переработку и анализ воспоминания, чтобы убедиться во всамделишности осознанного.       — Ещё, — кое-как пробивается до Мидории сквозь закрутившийся вихрь мыслей, и сперва он, сведя брови, переводит на Бакуго непонимающий взгляд, не уверенный в том, что не ослышался или не погрузился в воспоминания о прошедших нескольких минутах слишком глубоко, чтобы перепутать с тем, что происходит сию секунду, а потом, выдержав несколько мгновений его долгого взгляда, расплывается в улыбке и кивает, хотя не было задано никакого вопроса.       И на этот раз смысл этого слова самый прямой и ясный, что ни единой секунды не проскакивает сомнения насчёт того, что Бакуго имеет в виду.       Дальше Мидория вытягивает шею и жмётся к его губам, оставляя короткий и до крайности целомудренный чмок, а после сразу же приоткрывает рот и захватывает во влажный и более чувственный поцелуй, и сердце делает кувырок, когда Бакуго без промедления отзывается, вновь обхватив Мидорию под челюстью и не стесняясь расталкивать его губы, углубляя поцелуй до такой степени, что тот рискует поперхнуться слюной, с трудом успевая за темпом, зато когда подстраивается под него, то мерещится, что кожу начинает покалывать знакомым проявлением причуды.       Восхитительный результат.