Небесконечный поезд

Всё-таки он отвык приходить в сознание под голос Чуи. – Ну и где мы? – спрашивал тот, слишком резкий для тумана в голове. Почти одновременно они, что ли, очнулись. В поле зрения вплыло широко улыбающееся лицо Гоголя. – У нас в заложниках! Доброе утро! Руки Дазаю замотали так хорошо, что впору было заподозрить в окружающем пространстве действие способности. Нужен же зачем-то был Гоголю слишком своеобразный для фетишей и тайных родственных связей небритый молодой человек, лежащий под соседней лавкой. Наверняка было что-то не так со старым поездом, громыхающем среди заоконной ночной пустоты. Мигал наверху желтоватый свет, мерно стучали под ногами механизмы колёс. Тёмное ничто, накрытое толстым стеклом окна, глядело на них калейдоскопом отражений: два тела на полу, четыре эспера на скамейках из драного коричневого кожзама – друг напротив друга. Тела, на удивление, просто спали: волосы, укрывшие лицо Сигмы, слегка колыхались против направления движения. – Я думал, ты его всё-таки убил, – заинтересованно сказал он Достоевскому, перебивая возмущения Чуи и гоголевские смешки. – Случаются же удивительные вещи. – Грех и благо порой соизмеримы, – лениво откликнулся Фёдор. – По крайней мере, для Сигмы. Леность, конечно, наносная, прикрывающая много разных вещей. Сереющее лицо – раз, лёгкая дрожь, тремор, как говорила дорогая Ёсано, – два, три – бинты под задравшимся краем футболки. Четыре – собственно, одежда с чужого плеча, великоватая худому Достоевскому тряпка с разноцветным кривляющимся логотипом. Плотная ткань, чёрная – ни грязи не видно, ни потёкшей бы вдруг из раны на животе крови. Будь он на месте того, кто переодевал Фёдора, непременно оставил бы белую рубашку – исключительно из практических соображений. Эстетика – это всё-таки другое. Чуя наконец сделал необходимые умозаключения и добрался до второго спящего. Перевернул его; в воздухе рассеялся аромат перегара. Жаль, руки связали; разреши ему потереть нос, Дазай, может, в обмен на это даже ничего и не тронул бы. По крайней мере, пообещал – если бы хоть кто-то из сидящих здесь ему поверил. – Не стоит будить Ерофеева, господин Накахара. – заметил Достоевский. – Как и пользоваться своей силой. Его способность сейчас едет со скоростью двести пятнадцать километров в час, а потрясения вредны равномерности забытья… – Разве что, – подхватил Гоголь, – не только мне интересно проверить, переживёт ли наш друг Дазай падение на рельсы. – Ну и туда его, – сказал Чуя, звуча при этом так уверенно, что Дазай немедленно преисполнился невероятным количеством смертной любви. – Когда ты разбудишь этого одарённого, – сказал он с придыханием, – я непременно постараюсь взять тебя за руку. Вышло, кажется, доходчиво: Чуя упал обратно на сидение и принялся хмуриться. Живость его лица на контрасте с выражением вампирического слабоумия смотрелась неожиданно освежающе. – Вы ведь могли просто оставить нас в Мерсо. – И выпустить из виду? Эти прекрасные люди никогда меня не недооценивали, Чуя-чан. И, вероятно, больше не недооценивают и тебя. А жаль. – Какие вы подозрительные! – всплеснул руками Гоголь. – Может, мне просто скучно с Федей ехать. Может, я поговорить без цитирования Писания хочу. – Не давайте святыни псам, – вздохнул Достоевский, – И не бросайте жемчуга вашего перед свиньями… – Слушайся совета и принимай обличение, чтобы сделаться тебе впоследствии мудрым. Видите, с чем мне приходится иметь дело? – Второе послание к Тимофею, глава вторая, стих третий, – пожал плечами Дазай, разговаривавший с Фёдором несколько недель подряд без перерывов на завтрак. – Переноси страдания как добрый воин Иисуса Христа. Николай откинулся назад и картинно взвыл. *** К дороге Гоголь подходил основательно: сам Дазай никогда бы не додумался взять в сидячий вагон раскладной столик и целую сумку еды. Достоевский хмурился: видимо, предвкушал, как в его дырявый живот будут запихивать жареную курицу и заливать сверху ярким напитком из двухлитровой пластиковой бутыли. С другой стороны, ему могла просто не понравиться попытка Гоголя набросить на него нагрудник в цветной горошек. – Жидкость для мытья стёкол, – прочитал Дазай. – Это название лимонада или метафора самогона? – Нет, это буквально жидкость для мытья стёкол, – Достоевский слегка растянул бледные губы. – Венедикта, к сожалению, больше ничего не берёт. – Кроме одеколона и сиропа от кашля, – поправил Гоголь. В стопках под его пальцами заплескалась насыщенно-синяя жидкость. – Но стекломоя у нас больше. Не угоститесь, дорогие гости? – Я слишком аккуратен, чтобы позволить себе пить с завязанными руками, – пожал плечами Дазай. – Ещё и без нагрудника. – И где младенец, с которого ты его снял, а, Гоголь? На месте Мори он никогда не отправлял бы Чую на важные переговоры. Однако Николай проигнорировал грубость; подняв голову Ерофеева, он глоток за глотком вливал в него стекломой и что-то бормотал – почти неслышно. Под светлой бородкой одарённого истошно дёргался кадык, вливаясь ритмом в шум стучащих колёс. – Я догадываюсь, как работает его способность, – поморщился Чуя, – Но выглядит всё равно жалко. – Вынужден согласиться, – Достоевский смотрел на то, как жидкость стекает пятнами на мятую клетчатую рубашку. – Если бы не практическая польза, я бы тоже не одобрил подобные возлияния. – Восхитительно лукавишь, Досочка! А кто на прошлый Новый Год… Грязные слухи! Дазай аж подобрался, нахмуренным бровям Фёдора не чета. – Коля, не лезь. – Как не лезь, так Коля, а как работа, так Гоголь и пинаться. Феденька, вынуждаешь. И как же свобода слова? – Предлагаю не тратить время и свести дискуссию к императиву Канта. У меня, в отличие от тебя, остались фотографии. Николай собирался было что-то ответить, но тут свет на миг погас – а когда загорелся, Дазай отвлёкся на дёрнувшегося рядом Чую. Мёртвый Акутагава с ненужной дырой в нужном месте стоял позади Достоевского, положив на спинку лавочки серые руки. – Друзья мои, вы очень уж усиленно на него не смотрите, – хихикнул Гоголь. Чуя отвернулся; Дазай, наоборот, вперился глазами в стекающую по жабо чёрную вязкую жидкость. Какая халтура. Кровь Акутагавы, даже отравленная болезнью, была красная и живая. Даже когда она плескала наружу из раздираемого кашлем горла. Даже когда он бился у его ног в болезненной агонии припадков. – А галлюцинацию выбрать можно? – заинтересованно спросил он. – Мне, пожалуйста, красавицу. Японку, лет двадцати пяти, желательно с большой… Фёдор поморщился. То ли ему не нравились японские красавицы, то ли нравились, но попадали под определение греха – в Мерсо как-то спросить не довелось. – Очевидно же, что он не настоящий, – продолжал Дазай, слегка толкнув коленом напряжённого Чую. – Нам известно, где Акутагава. Но что насчёт одарённого, который нам его демонстрирует? Он в Шинели? На багажной полке? В сумке с жареной курицей? Это на самом деле не курица? – Хоть и редко, но иногда твой интеллект перестаёт занимать меня, – Достоевский откинулся назад, касаясь затылком мёртвого Расёмона. – Подумай ещё. Это довольно просто. Его взгляд был рассеян. Может быть, он глядел в ночную пустоту, думая о следующей тысяче ходов Смерти Небожителей на их маленькой шахматной доске размером всего лишь с будущее человечества. А может, просто умирал – без крови на несуществующей белой рубашке сказать было сложно. Свет мигнул; галлюцинаций прибавилось. Возле лежащего Сигмы возник ещё один Дазай – совсем юный, одетый в костюм с чуть коротковатыми рукавами и штанинами. Расслабившееся было колено рядом снова напряглось. С такой подсказкой стало совсем легко. Дазай вытянул ногу в проход и постучал рядом с протянувшейся по полу ладонью Ерофеева: так, чтобы не сдвинуть руку, указывающую на сидящего рядом с ним Чую. – Москва-Петушки – интересная способность, – кивнул Фёдор. – Что в голове, то и в вагоне. – Как тро-о-огательно, – насмешливо протянул Гоголь, съехав вниз по сидению и коснувшись ступни Чуи носком ботинка. Тот мгновенно задвинул ноги подальше под лавку. – Я тут при чём? С его непомерным эго разговаривай. – Мы все знаем, что ты меня обожаешь, – рассеянно проговорил Дазай, глядя на Сигму. Галлюцинация тронула того за щеку; иллюзию способностью было не наделить, и тот не шевельнулся. Сигма не приходил в сознание, но был жив, и объяснение о прикосновении к Достоевскому явно пахло состряпанной поспешностью. Почему он не мог очнуться? Его ударили по голове, и иллюзии прятали кровавую рану в копне светлых волос? Фёдор просто не хотел, чтобы на него указывал Ерофеев? Потому что никто не знал, что будет, если Сигма проснётся? Сосредоточение на мысли не помогло: фантасмагория не спешила работать вслед за догадками и вопросами. Ерофеев, всхрапнув, перевернулся на другой бок. *** Час катился за часом. Чуя, устав быть нервным и бдительным, задремал, откинув назад голову. Из уголка рта забавно тянулась ниточка слюны, был бы телефон – сфотографировал б. Не давая себе соскользнуть в дремоту, Дазай иногда приоткрывал глаза. За мутью отражения рассвело; менялись едва видные пейзажи, неслись мимо голые поля, леса и одинокие столбы. Иногда кто-то появлялся в поезде; мелькали люди, садящиеся напротив Достоевского и, к удовольствию Дазая, заводившие деловые разговоры. – Фёдор Михайлович, при всём уважении, где деньги? – говорила женщина в длинной юбке, поглаживая сидящую на коленях тварюшку. Та, очевидно, была способностью, уродливой куклой, так и хотелось тронуть. – Ты бы так наш товар возил, как своих конкурентов. Тварюшка повернулась: у неё было лицо Чуи. Местной галлюцинации она явно не нравилась: судя по виду забившегося в угол пятнадцатилетнего Накахары, способность Ерофеева ощущала конкуренцию в вопросе изображения воспоминаний далёкой молодости. – Лидия Дмитриевна, при всём уважении, до сегодняшнего дня я был занят, – вяло возразил Фёдор. – Сидел. Он тяжело выдохнул. Дыра во внутренностях, наверное, тоже выдыхала; вовремя вмешался Гоголь с шутками, прибаутками и жидкостью для мытья стёкол в руках. – А кто в наше время не сидел, – пожала плечами Лидия Дмитриевна, но напиток взяла. – Коля, не суетитесь, поставьте уже еду… Маленькие, в ладонь размером, двуногие тварюшки, такие же, как та у неё на коленях, собрались на запах так и не съеденной жареной курицы. Каждая из них, не только самая первая, выглядела как Чуя, только лица у одних были размазанные в разные стороны, искажённые, а у каких-то и вовсе безглазые или не имеющие ртов. Дазай хмыкнул. Женщина окинула его презрительным взглядом и опрокинула стопку стекломоя. – Ебать, – сказал Чуя хриплым со сна голосом, оглядывая тварюшек. – Тридцать три Дазая. Тридцать три уродских Дазая. А мне и одного хватает. Он было возмутился, не оплыви вдруг тварюшки лицом Одасаку – неестественно-неживым, одна за другой. Где-то за тревожной пеленой его сознания хихикал Гоголь. Тоже, небось, кого-то в тварюшках рассматривал. Хотя бы Акутагава из-за их спин ушёл – и на том спасибо. – Алчность – один из смертных грехов, – пробивался тихий убаюкивающий голос через сонную же пелену. – Вы так сосредоточены на своём… малом бизнесе, но он – лишь часть общей картины. Могу сказать, что вы умна; так зачем продавать задёшево возможности своего разума, обменивать их на бытие рабой низменного порыва? – Ну зачем вы с порога про дела, – шепнул Гоголь, подливая женщине. – Он же вот-вот про торговцев в храме вспомнит. Есть жареную курицу у Лидии выходило на удивление аккуратно. – Гладко стелете, господа пальчики. У вас праздник какой, что вы даже Ерофеева хуже обычного перепоили? – Привечай гостя в доме своём, – улыбнулся Фёдор, под возмущённым взглядом Гоголя перекладывая ей недоеденную курицу из своей тарелки. – Постараюсь быть столь же радушным хозяином, как Николай… – Не старайся, – ввернул Гоголь. – …и поинтересуюсь твоими успехами с известным предприятием. Пропустив его слова мимо ушей, Достоевский плеснул гостье ещё стекломоя. Рука дрогнула; по столику покатились, ширясь, синие пятна. Глядя на них, Лидия нахмурилась, а потом наклонилась через Гоголя, столкнула в руках их с Достоевским головы и зашептала туда, где под недовольное бормотание Фёдора пересекались их личные пространства. Когда Лидия оторвалась, все задумчиво примолкли. В тишине она доедала курицу; тварюшки сидели на коленях Фёдора и нюхали его бок там, где рана странным образом не сочилась свежей кровью. – Непривычно это говорить, – задумчиво уронил Достоевский в молчание, – Но предлагаю отложить беседу о делах. Тварюшка взобралась по штанине Дазая и посмотрела в глаза похожей одновременно на Чую и Одасаку посмертной маской. *** – Всей зоной построим мы господу храм, – напевал Гоголь, тасуя карты. – В нём мы будем молиться назло мусорам… Достоевский, поморщившись, показательно прикрыл уши руками. – Коля, Христа ради, заканчивай. – Как заканчивай, так Коля. Бог нам сба-а-авит срока и удачу пошлёт… – Коля, это богохульство. – Даже, может, на праздник немного нальёт! – бодро закончил Гоголь, увернувшись от вялого пинка в лодыжку. – Друзья, играем? Во что, на что? – Как тебе сказать, – начал Дазай, – Карманы наши ты самолично обчистил, информацией никто из присутствующих делиться не будет, а Чуя вряд ли захочет играть на желания за одним столом со мной и с твоей Шинелью. Я прав, Чуя-чан? – Ага, – закатил глаза тот. – Играйте друг с другом, крысы сутулые. Гоголь картинно надулся. – Можешь развязать мне руки, и я подумаю, – улыбнулся Дазай той улыбкой, которую обычно игнорировали все, кроме Чуи. – Неплохая попытка. Досочка? – Неохота. Разложи пасьянс. Просияв, Гоголь извлёк из шинели другую колоду и протянул Фёдору. Тот сдвинул карты на себя – пальцы дрожали практически изящно. Практически томно подрагивали, покрытые нездоровой испариной. Болтовня Гоголя вплеталась в стук колёс и мелькание за окном одиноких столбов линии электропередач. Уход Лидии развеял мрачное настроение и прибавил пищи для размышлений. Деловые партнёры сужали зону поиска лишь до седьмой части земного шара, не приближая и не отдаляя ни конечных станций, ни потенциальных исходов. Разговоры не наделяли смыслами точек на карте – но объясняли многое другое. – Как работает способность Лидии? Дезориентация противника, я прав? – Ц-ц-ц, – покачал головой Гоголь, не отрываясь от стола – Ты сам отказался играть на информацию. Картинка пока не складывалась до конца, но карты уже лежали на столе, готовые собраться в аккуратные стопки, разделенные по причинам и следствиям. Фёдор смотрел исподлобья: он тоже знал, что в голове Дазая вращаются шестерёнки, но обстоятельства не располагали к каким-либо действиям и играм в шахматы. С его раной даже Гоголя было не пнуть как следует. А скоро, может, стоило бы – тот как раз оторвался от разноцветного полотна карт и начал вещать. – Ждёт тебя, Фёдор, жизнь долгая, любовь великая да дорога дальняя… – Не отказался бы от великой любви, – шумно вздохнул Дазай. – И от великого двойного суицида. Почему всё самое лучшее достаётся не мне? – Велика лишь любовь Господа к чадам его, – нараспев произнёс Достоевский, – И даже глупая ворожба… Гоголь картинно схватился за сердце. – Досочка, моя ворожба – самая умная! И вообще, не стоит оскорблять человека, у которого сейчас твоё обезболивающее. Фёдор молча достал из своего кармана блистер и покрутил у него перед носом. Судя по количеству выдавленных таблеток, предсказание долгой жизни отчасти зависело от того, был ли в бездонной сумке Гоголя налоксон. – А ведь грех, Достоевский, – Чуя глядел на то, как летали над столешницей руки в белых перчатках. Карта на карту, тихий стук об раскладной стол – почти медитативно. – Не знаю, что в православии, но католичество запрещает предсказания как ведьмовство. Убивай колдуний. Фёдор следил – то ли за чужими руками, то ли за мельканием рубашек. – Ворожеи не оставляй в живых. Но я рассматриваю это как игру. Забаву. Один из карточных фокусов Гоголя, если угодно. Мне нравится наблюдать за ловкостью. – В конце концов, что нам подсказки карт? – подмигнул Николай, подкинув в руке туз пик, – Судьбу оказалось так просто писать самим. *** – Как они заходят в поезд? – резко спросил Чуя. – Он не останавливается, с Ерофеевым ничего не происходит. Как вы все заходите, а? Старый знакомый, явившийся на смену Лидии с уродцами, полностью его проигнорировал. – Шёл бы ты отсюда, Ваня, – ласково сказал Гоголь через сжатые в холодной улыбке зубы. – Досочка, друг мой, напомни, почему мы его не убили? Дазай приободрился: назревала сцена. – Потому что я приготовил дорогому Фёдору нормальной еды, – напевно произнёс Гончаров, откинув назад волосы. – Котлеток напёк, чаю налил в термосик… Под перечисление меню Гоголь улыбался. Ещё он качал ногой, перебирал колоду и выглядел человеком, готовым взять термосик в руки и нанести Гончарову второе необратимое повреждение головного мозга. – …и Наполеон в кондитерской купил, – невозмутимо закончил Иван. – Я благодарен тебе, Гончаров, – произнёс Достоевский. – Полезно иметь при себе человека, не испытывающего нездоровой страсти к холодной жареной курице. – И провалившегося крупнее, чем любой другой из твоих приближённых, – продолжил Гоголь, игнорируя томные вскрики. – Ты даже не сможешь это съесть. Не думаешь, что сейчас не время для всепрощения? – Сейчас? – вмешался Дазай, но все его проигнорировали, как будто он был каким-нибудь Чуей. Грубо. – Милосердие есть чистейшая любовь Христова и пребывает вовеки. – отстранённо сказал Фёдор. – Коля, отстань от юродивого. – Как отстань от юродивого, так Коля, – оскалился Гоголь. – Досочка, ты понимаешь, что подпускать сейчас кретина… – Почему именно сейчас? – перебил Дазай, и снова его вопрос упал в тишину. Когда Достоевский вновь заговорил, его уставший голос был холоден. – Не тебе судить о предначертанном, Николай, и не тебе решать, кто достоин сострадания. Иван – агнец, но не ты ему пастырь. Гончаров расцвёл, перекидывая волосы на другую сторону. Серебристая копна чуть не съездила Чуе по лицу; тот раскрыл было рот, но, вовремя прочитав ситуацию, умолк. – Ваши слова – музыка! – он загремел чем-то в висевшей на плече огромной сумке. Держите вилочку… держите ложечку… У меня и сервиз с собой, ваш любимый! Зазвенели хрусталь и фарфор. Громко; Иван самозабвенно закопался в громкий перебор посуды и рылся там под шиканье Гоголя – пока из-под его руки не вылетела тарелка, на миг опередив высунувшуюся из воздуха руку. Шрапнель осколков полетела мимо спящих эсперов, разлетевшись по полу и запутавшись в волосах Сигмы мелкой бело-золотистой крошкой. Ерофеев заворчал во сне. Его дыхание на миг прервалось; в ту же секунду оказавшийся рядом Гоголь влил в его рот всё содержимое извлечённого из ниоткуда маленького тёмного бутылька с нарисованной на боку веточкой красных ягод. Дыхание спящего выровнялось обратно. Гончаров недоумённо поглядел на оборванные в воздухе ручки сумки. – Ещё в барабаны побей, – нежным голосом пропел Гоголь, не отворачиваясь от Ерофеева. – На тяге сострадания Досочки же едем. В оглушительной тишине Гончаров сделал шаг назад. Вокруг него вырос хоровод Достоевских. Спокойные лица, закрытые глаза, белые одежды – переплетя ладони, они мерно закачались в такт стуку колёс. С отчаянием Иван протянул руку к оригинальному Фёдору. Равнодушно выдержав взгляд полупустых глаз, тот повернулся к окну. – На всё воля Божья. Гоголь, делай, что хочешь. *** Уборная в поезде была чудовищной, как карцер портовой мафии. И столь же надёжно изолированной от мира сего, раз их спокойно отпустил туда вдвоём, лишь дополнительно зафиксировав руки Дазая в каком-то другом измерении. Нельзя было исключать возможность, что за ними подглядывали с потолка через Шинель – но в случае приступа вуайеризма Гоголь должен был удовлетвориться всеми неловкими моментами и исчезнуть, чтобы пытать Фёдора пересказами. А вот теперь можно было и поговорить. – Поезд – единственный шанс Достоевского. – С этой раной он должен был умереть несколько часов назад, – кивнул Чуя. Его как раз не помешало бы отвлечь от невроза, сопровождающего безнадёжные попытки включить отсутствующую воду и выдавить мыло из пустого пыльного дозатора. – А он даже кровью не истёк. Думаешь, в поезде дело? – Я понял, как работает Москва-Петушки. Хорошие новости: Ерофеева можно разбудить, не разбившись в процессе об рельсы. Плохие: это необходимо – и невозможно без помощи Сигмы. Чуя наконец сдался и вытер ладони об штаны. Немного подумал, ещё раз провёл руками – теперь по одежде Дазая – и нервно потряс пальцами в воздухе. – Но он не шевельнулся, даже когда его облили кипятком. Как будить его будем? Вода расплескалась на Сигму, пока Гоголь с помощью обёрнутого тряпкой термосика демонстрировал Гончарову Божью волю. Делал он это бесшумно, но усердно; так, что Иван быстро упал, умудрившись споткнуться об Сигму и свалиться ему на грудь. С неё же и исчез – и последний удар приоткрытым термосом пришёлся спящему одарённому в плечо. Тогда они с Чуей затаили дыхание – но не случилось ровным счётом ничего, если не считать происшествием жалобы Достоевского на пропавший впустую чай. С учётом возможности задеть Ерофеева в последующей потасовке, на идее разбудить Сигму силой был уверенно поставлен крест. – Если Достоевский куда-то отойдёт, – продолжил Чуя, – Я мог бы… И прервался. – Замышляете, – мурлыкнул Гоголь с потолка. – Нет, – вскинув голову, Дазай улыбнулся ослепительнейшей из улыбок. – Мы романтически уединились. – Вы такие скромные, – Николай покачал головой; коса, выпав из портала, опасно качалась над антисанитарией. – Вроде уже взрослые люди, а не знаете, за что друг друга трогать в процессе романтического уединения. – Ты слышал про тантрический секс? Мы синхронизируем потоки. – Не хотите посинхронизировать их при нас с Досочкой? А мы посмотрим. – Это эксгибиционизм, – сокрушённо покачал головой Дазай, – А у Достоевского целибат. – Он тебе такое сказал? – недоумённо проговорил Гоголь, и замер. Очень невовремя потеряв бдительность. Чуя наконец протянул руки вперёд и вытер их об светлые пряди растрепавшейся косы. Быстро сказав очень много нехороших слов на трёх языках, Гоголь, подобрав пострадавшие волосы, скрылся в тёмном подпространстве, оставив за собой очертания широкой улыбки. Чуя дёрнулся, Дазай попытался было протиснуться назад к двери, но они не успели. С потолка прямо на них хлынул ярко-синий водопад с въедающимся в нёбо запахом изопропилового спирта. *** Гоголь потягивал разбавленный синеватый чай, разглядывая в отражении зарождающиеся сумерки. Чуя снова спал, пополам с Дазаем распространяя по вагону аромат стекломоя. Дремал и Фёдор, чуть морща нос в неспокойном сне. Снаружи всё тянулось бесконечное поле. На ориентиры не тянула даже низкая трава, сливающаяся на скорости поезда в однообразный серо-зелёный ковёр. Снова приходил мёртвый Акутагава. Ненадолго: в конце концов его сменил Мори, тоже весь какой-то мертвенно-сероватый, с обвисшим в изломанных руках трупом Коё. Порой его лицо шло рябью; на миг сквозь него проглядывал Фукузава со стекающей изо рта кровью. Подвинь Ерофеева – и можно было бы узнать, подразумевался в галлюцинации Ранпо, Куникида или Ёсано, но для этого Дазаю пришлось бы встать и разбудить Чую, который уже не был бы таким тихим, подняв рыжую макушку с его плеча. Гоголь, отвернувшись от созерцания линий электропередач, положил в рот Мори бутерброд и сжал руками челюсть. – Ерофеев у вас всегда такой мрачный? – поинтересовался Дазай. – Всё тени прошлого, трупы, предзнаменования. Неужели правда нельзя красавицу заказать? Не отрываясь от игры с галлюцинацией, Николай подпихнул ногой руку одарённого к себе. Мёртвый Мори тотчас мутировал в живого Достоевского, радостно сжевавшего полбутерброда; Ерофеев задушенно икнул во сне. – Не очень согласен с твоим представлением о красоте. – Каждому своё, – неприятно улыбнулся Гоголь. – Вот. Второго Достоевского уже не было; вместо него в руках Николая лежала книга, та самая. Он подкинул её в воздух, хлопнул в ладоши; страницы зашелестели, обернувшись изящным цилиндром, оставленным в Мерсо на полу; Гоголь поймал его двумя руками, чтобы почесать под подбородком белую кошку… – Смотрю, тебя ничего не беспокоит. Оторвавшись от игры, Николай невесомо улыбнулся. – Ты хорош в том, чтобы подбирать ключики к замочкам, – проговорил он, слегка наклонив голову. – Но, как и твой друг, так… несвободен. В отличие от меня. В отличие от Фёдора. Кошка превратилась в голову Сигмы; Гоголь пробежался пальцами по пробору. Повернул и взял за торчащие из шеи позвонки, как цветок. – Человек должен обладать свободой от прошлого и будущего. Иначе кто он? Чего в нём настоящего? – Если свобода – умереть, глядя на свои выпадающие внутренности, то идея мне даже в чём-то близка. – пожал плечами Дазай. – Но тут возникает вопрос. Раз смерть есть освобождение, то почему ты не дал Гончарову развеять сон о жизни Фёдора? Тучи за окном окрашивало марево заката. Лампы в вагоне почему-то не зажигались. – А ты догадливый. – подкинув голову Сигмы, Гоголь пожал плечами. – Что ещё расскажешь? – Справедливости ради, это было довольно несложно. Что в голове – то и в вагоне. Только голова эта – не моя и не Чуи. И если Ерофеев не каждый раз так напивается, зачем идти на крайности и поддерживать его в забытии? – Натянуто, но продолжай – сверкнул зубами Николай. А Дазаю-то казалось, он больше любит игры в вопросы и ответы. – Напоив его, ты сказал, что рана Достоевского не смертельна – и теперь оберегаешь эту иллюзию, изо всех сил не давая Ерофееву проснуться и рассмотреть его внимательнее. Думаю, я так хорошо связан ещё и потому, что есть риск привести в сознание Сигму, который разгадал бы твою схему в одно прикосновение. Может, даже нашёл бы в голове Венедикта способ безвредно вернуть его в реальность. Дазай задумчиво покосился на ни разу не двинувшееся тело на полу. – Это ведь на самом деле не вечный сон? У меня были на него кое-какие планы. – Фёдор очень настаивал на том, чтобы таскать Сигму за собой, – пожал плечами Гоголь. – Так или иначе, скоро ни меня, ни его здесь не будет. Как и тебя. – Ведь этот поезд едет к Ёсано Акико, – кивнул Дазай. – К практически единственной в мире одарённой, способной возвращать людей с грани. И с которой можно было договориться, приставив нож к его забинтованному горлу. – Иначе зачем вам двигаться из Мерсо на восток? – продолжил он. – Лидии, передавая новости о ситуации в Японии, стоило подумать, что у кого-то из присутствующих может быть довольно острый слух. Кто она, кстати? – В первую очередь, недальновидная громкоголосая дура, – Гоголь продолжал улыбаться, обратив голову Сигмы в тварюшку-куклу с пустотой на месте лица. – Её Башне действительно не нравится делить с Крысами логистику поставок оружия, пусть те и должны ей за пару сделок… Да вот их желание поссориться с Федей сдерживается тем, что Лида многое о нём знает. Достаточно, чтобы помогать когда надо и быть относительно благоразумной. – Когда надо? Я слышал, что ты говорил в тюрьме, и видел, что ты в тюрьме сделал… И мне теперь очень, очень любопытно. Кукла испарилась. – Что тебе до жизни Достоевского? Закат блеснул в зрачке Николая – и утонул, не успев озарить выражения лица, скрытого в вагонной полутьме. – Ничего. Всего лишь не хочу, чтобы Федя терял доказанную им свободу выбора. Стелились по полу догорающие лучи. – Что ты теперь будешь делать, Дазай Осаму? – Теперь? Я знаю, на чём строится твоя иллюзия, и что она скрывает. И чтобы разрушить этот сон, не хватало лишь одного маленького действия. В тот же момент, как Дазай рванулся к Ерофееву, Гоголь раскинул Шинель; но невидимая сила бесшумно отбросила его к противоположному концу вагона, сдержав от удара. Промелькнули в воздухе рыжие волосы; их почти схватила протянувшаяся из потолка кисть. Завис брошенный нож, ушла из-под руки шея. В ладонь упали куриные кости; Чуя, шипя сквозь зубы, бросил их на пол и развернулся, чтобы его окатило резко пахнущей волной. Вовремя зажмурившийся, он успел схватить Гоголя за ногу… Дазай упал на колени – и тут Фёдор встал с лавки. Шагнул, но вдруг пошатнулся, схватившись за столешницу. Он остановился лишь на момент, но этого хватило. Осталось только наклониться к чужому уху, – так, как утром этого дня делал Гоголь, что-то нашёптывая и преодолевая удушающие алкогольные пары. – Двенадцать часов назад Достоевский получил смертельное ранение. Захрипев, Фёдор осел на пол. Прижатые к животу ладони резко покраснели. Всё же Дазай был неправ насчёт цвета рубашки и практичности: даже под чёрной тканью было не скрыть такое количество крови. Воздух ощущался как чужая жажда убийства. Над ними с Достоевским развернулась пустота. – Замедлись в пять раз! – шепнул Дазай, и его резко отбросило вперёд, на Сигму; рука мелькнула там, где он только что был, но вместо его волос схватила бутылку, в последний момент запущенную впечатавшимся в переднюю стенку вагона Чуей. В воздух взвихрилась подкладка Шинели. Гоголь медленно опустился над Достоевским, и время будто замерло, когда он бережно поднял на руки скорчившееся на полу тело, прикоснувшись губами к спутанной тёмной чёлке. А потом Николай замахнулся здоровой ногой и с оттяжкой пнул Ерофеева под рёбра. Дазай вовремя обернулся – и откатился подальше от тянущегося к нему рукой Гоголя, чтобы в следующий момент ухнуть в свистящее ветром ничего. *** Почти сразу же он встретился с землёй. Примятая трава под животом, как и сам Дазай, казались статичными; в отличие от мира, летевшего вокруг со скоростью обычного электропоезда. Как сказал бы Достоевский, храни Господи законы физики. – Дазай, чтоб тебя, надо было тормозить до полной остановки! – заорал висящий в воздухе рядом с ним и равномерно замедляющимся куском земли Чуя, перекинувший через плечо спящее тело Сигмы. – Когда-нибудь пробовал соизмерить на глаз значения ускорения?! – Меня не размазало при столкновении – так что, мой дорогой Чуя-чан, ты в этом относительно преуспел! – Херово я преуспел, – о, отбитые внутренности Дазая могли бы с ним согласиться. – Если бы мы прыгали на изначальной скорости, то собирать бы тебя Агентству по всем рельсам! – И ты бы даже не помог? Как холодно. Чуя, опустив землю с Дазаем около насыпи, тяжело и сердито вдохнул. Потом выдохнул – тоже как-то совсем не весело. – Пошли уже. Они шагали по рельсам в другую сторону от расплескавшегося по небу заката. Чуя, впихнув ему так и не очнувшегося Сигму, на ходу расковыривал зашитый в одежде передатчик. Дазай в таких немного разбирался: Гоголь как следует помял подозрительно жестковатый участок воротника, но, доберись они до цивилизации, для исправление ущерба хватило бы паяльника и приблизительно двадцати минут. – Я догадался, что это можно контролировать извне, – Чуя вытянул очередной проводок из передатчикового месива, – Но как ты понял, что Москва-Петушки – не пространство, проникающее в чужие сознания, а собственная галлюцинация Ерофеева? – Проще простого, – пожал плечами Дазай; волосы Сигмы щекотали освобожденные руки. – Гоголю с Достоевским так нужна была информация о Смерти Небожителей, что они додумались пригласить в поезд информатора-менталистку. Тот, кто рассказывал Ерофееву много интересного, не знал, что о некоторых вещах не осталось свидетельств. – Уродцы с лицами? Будь он действительно освобождён от прошлого и памяти, не отличил бы настоящих призраков из глубин сознания от Гоголевского спектакля. – Да. Всё-таки они с Анго хорошо замели следы Одасаку. Дальше шли молча, под тихие звуки природы, раскинувшейся вокруг рельсов. Шелестело поле, жужжала мошкара, огибая поле притяжения Чуи. Где-то вдалеке, над едва видимым в полутьме блеском реки, кричали птицы и поднималось кваканье лягушек. Один раз мимо проехал груженый углём товарняк; они спрыгнули под насыпь и пересидели поезд, укрывшись в высокой дурманящей запахом траве. – Скорее всего, мы на границе России и Китая, – задумчиво сказал Чуя, крутя в руках какой-то стебелёк. – Если у Шинели достаточно большой радиус, Гоголь может успеть. – Ему больше нечем шантажировать Ёсано. Может случиться всё, что угодно, не думаешь? – Ну, воля Божья, – на автомате вздохнул Чуя и тут же осёкся. Но было уже поздно: Дазай уже сделал очень мерзкое лицо. – Так распространяются идеи Смерти Небожителей! – продекламировал он. – Знал я, что опасно оставлять тебя наедине с Достоевским. Когда начнёшь разговаривать библейскими цитатами? – Слово Божие есть меч духовный, – продекламировал Чуя. И немедленно заржал над его секундной растерянностью.