Сперва, теперь, потом

Всполох кровавых капель растревожил мой сон в очередной раз. Мне пришлось втянуть воздух, будто мое тело еще умело хвататься за жизнь. Впервые за несколько лет мне приснилась пустота. Она была темная и тягучая, в общем-то, такая, какой ей положено быть по определению людей и прочих сознательных существ. Но я сделал усилие и посмотрел глубже, туда, где нечто скрывалось за легчайшей темной пеленой. Ненавижу, когда меня дурят. За невесомой, почти воздушной черной кулисой, я встретил истинное нутро пустоты. То было мое лицо — такое же, какое я вижу на протяжении нескольких веков. С него были стерты все эмоции и страсти, глаза поблекли, перестали гореть болезненным пламенем. Такой портрет пришелся бы по душе любому блюстителя порядка с планет, где висели розыскные плакаты с объявленной кругленькой суммой. Я был мертв. Из меня насильно выкачали все — и жизнь, и душу, и последние горячие чаяния — и осталась настоящая пустота, неведомая никому, кроме меня. Это был удивительно хороший сон, пока мое мертвое лицо не приподняло синие веки и не посмотрело на меня. В тот момент я проснулся: буквально вскочив и обнаружив, что задыхаюсь. Сладкая, сокровенная, приторная дрожь проникла мне в конечности, пальцы тряслись. Моя комната показалась мне удивительно чужой. Я не мог пошевелиться, пока по моему сознанию барабанил отголосок образа бледной кожи, обезображенной первыми признаками гниения. Дыхание зашкаливало, но воздуха не хватало. Не знал, что еще умею так! Горькая нега расползлась по языку, захотелось сплюнуть, но я рефлекторно проглотил, и звук гулким эхом отдался в черепе. Уши заложило. Казалось, что из пустоты моей недосягаемой мертвенности на меня осуждающе глазели все, кто меня знал. Меня. Все, с кем я пил и кому делал гадости. Все, кто шептался обо мне за спиной и кто улыбался в лицо. Их было слишком много, а толпы, как известно, непредсказуемы. Я схватился за голову, шедшей ходуном от меня прочь как можно дальше, и счел себя превеликим счастливцем. Никто в бескрайней вселенной, усыпанной мириадами созвездий и галактик, не смог бы понять моей радости. Поразительное открытие — я все еще мог бояться. Я мог управлять жизнью и смертью, если уж столпотворение мертвецов ради меня восстало из нетленного эфира. Я чувствовал себя всесильным властелином, которому по плечу оказалась тяжесть вселенской скорби, уныния всех живых существ. И, скажу, не тая, мне приходится по вкусу знать, что я — то самое гнилое яблоко на дереве с клейкими листочками. Мое существование останется в веках заразой, червем, пожирающим все наливное и здоровое. И это было так волнующе и чарующе, что даже самая темная ночь не смогла бы сокрыть моего ликования. Я поднялся с кровати на почти онемевших ногах, словно мое тело растерялось и не имело понятия о должных реакциях. Во дворе арендованного нами небольшого домика мне пришлось остановиться. Кафка спала или отсутствовала, Волк играла, и это я знал абсолютно точно. Но мне не было дела. Я думал только о своем сне. Захудалые планетки, на которых нам приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, завлекали нас разными вещами: здесь мы были лишены роскоши всяческих соблазнов, нас предоставляли самим себе и природе, отголосок которой еще теплился в некоторых уголках, куда мы приходили, чтобы примоститься и зализать наши раны. Наши каникулы полнились аскетизмом, и мне это нравилось. В тот вечер, когда мое изувеченное тело слегка дрожало от самого настоящего страха, я взглянул небу в глаза еще разок. В недрах моего существа заурчало рычание, словно там скреблись заточенные звери, мечтающие тяжелой поступью вырваться наружу. Звезды, свободные и независимые ни от кого, кроме, разве что, эонов, мигали мне, звали, порывали меня сорваться в бездну их легкомысленного множества. Меня слегка трясло от прохлады и эйфории. Я был самым счастливым человеком на свете. Я готов был вспороть светящиеся брюшки звезд, чтобы они не смотрели свысока. *** «Много лет назад» потеряло для меня смысл. Лет-то стало слишком много, а назад закольцевалось, и моя жизнь укусила сама себя за хвост. Все, что мне светило, пока я скитался в поисках лекарства от бытия, это резать свою плоть и в бессилии наблюдать, как края раны склеиваются, словно под заплаткой, как кровь останавливается, как мои никчемные силы восполняются. Когда я вновь увидел его, я был самым несчастным человеком на свете. Мои руки потянулись к нему инстинктивно, я искал объятия против воли, и мне хотелось, чтобы мгновение моей насильственной слабости было выжжено из мироздания. Но эоны не соблаговолили проявить ко мне ни капли сочувствия, и мое страдание налилось цветом, как цветок в плодородной почве, — он отпрянул от меня. Он был так не похож на себя, словно тигр, нацепивший на себя овечью шкуру, он выглядел нелепо и смешно. Но над ним не смеялись — ему сочувствовали и называли его чужим именем. Дань Хэн, я подслушал. Мне пришлось. Ведь не так давно мне объявили новые правила игры — я был тенью, нежелательным эпизодом его тяжелого прошлого. Это такая привилегия — иметь прошлое! И такое счастье — не помнить его! Он глядел на меня странно, делал вид, будто в моем силуэте все пытался отыскать причину, по которой однажды сказал «я люблю тебя». И все это было так странно, что никак не хотело укладываться у меня в голове, хотя я пытался изо всех сил принять и утрамбовать это в черепушке. Реакции тела и мозга разнились. Я знал, почему Кафка напряглась. Я не мог взять в толк, почему ему простили все грехи за одну единственную смерть. *** Если начать с самого начала, то я хотел бы сказать, что он меня ослепил. Если бы только я не был презренным отпущением всяческой гадости, я бы утверждал, что Дань Фэн лишил меня зрения, одурманил сладким голосом, отнял у меня волю поцелуями. Но я все еще помню истину. Просто я хотел быть ослеплённым. Я прекрасно знал, что у губы и прикосновения у него ядовитые и склизкие, мне это нравилось. Но это теперь — голый факт, обнаженная правда, от которой не осталось ни трепета, ни уважения. Во мне растоптано все, что человеку должно лелеять и беречь. Разве ж можно мне взваливать на себя лишнюю ношу сантиментов? Оставлю это благословленным смертью. Кафка пыталась объяснить мне какую-то глупость — мол, мой дорогой Дань Фэн ушел, умер, погиб, пока он стоял передо мной, облаченный в чужую одежду и натянувший обновленное лицо, такое же красивое и такое же ужасное. Обычно я верил ей беспрекословно, а тут… Вышла, наверное, путаница. Все они хотели меня запутать. Я взял себя в руки и поднял меч. Дань Фэн любил сражаться, а я любил, когда он был со мной. И сейчас мы могли угодить друг другу, как было раньше, но почему-то он поправил меня и ушел. Сказал, что он «не Дань Фэн», а что-то там другое. Я подслушал, но не запомнил. Я опустил меч, а потом… Потом не помню. Он издевался, это было форменное издевательство, не иначе, потому как мое помешательство невозможно было успокоить. Я рвал и метал, и неистовство мое черпало силы из того, что совсем недавно я был счастлив. Мое лезвие дрожало от предвкушения моей горячей плоти. Тонкие нити впились в меня прежде, чем я пролил свою вонючую кровь на землю своей бывшей родины. Кафка держала меня крепко и пыталась успокоить, словно я был обычный человек и плакал от грусти. Но я не плакал. Я просто был гнильцой в его новой сияющей истории жизни. Вот и все.