Тающий Мир

3

Накануне Костяной Луны Ганна всегда терзалась тревогой – как и в Самайн, и в Йоль, и в любой праздник Тёмной половины года. Она предпочитала русальную неделю, летнее солнцестояние и Лугнасад, когда в воздухе разливалась медовая сладость разнотравья, а дни тянулись в кисельные ночи. С зимним поворотом годового колеса её смаривал сон, в костях селился холод, а Ручей сковывало льдом. Тёмная пора отторгала её, как нечто чужеродное; мрак и стужа изматывали, и сил, накопленных за лето, едва хватало до первых подснежников. Она была ребёнком жара и цветения, и, когда на смену им приходили стылые, свирепые потоки, её парализовала меланхолия. Она твердила себе: цикл чередуется циклом. Нужно просто пересечь сумеречную долину, чтобы взобраться на пригорок и встретить рассвет. Надевала плюшевые носки, включала подсветку вдоль стен и приглашала в гости кого-нибудь, с кем можно сварить глинтвейн и посмеяться. Избегала долго смотреть наружу, чтобы распоясавшийся бес не пучил глаза из-за окна, и чтобы совы, примостившиеся на громоотводах, не обольщались тем, что происходит за кухонной тюлью. «Тёмных» она недолюбливала, однако закон равновесия непреложен. Всё разделено надвое, и каждому царству положено властвовать под своими созвездиями. Когда-то, будучи совсем юной, она не могла с этим смириться, и каждую зиму ей мерещилось, будто её задавит окончательно, каждое онемение станет последним, и магия никогда не вспыхнет в ней столь ярко, как прежде. Мать, пока была жива, садилась за стол под горшками с петуниями и раскладывала карты. Часто – когда метель с рёвом ударялась в рамы, и стопы мёрзли от сквозняка; оглаживала изображения сухощавыми пальцами и говорила: «Черпать из земли – твоё решение. Ты могла выбрать кого угодно, но присягнула той, кто требует погружаться в полу-смерть вместе с ней. Таково условие, ты приняла его. Живи с этим». И Ганна жила. Прокладывала тропу через долину, к холму, к солнцу. Однако это не значило, что ей не страшно, и раз в десять лет битва за триумф превращалась в битву за выживание: когда в небе зрела Костяная Луна – астральный диск, вызывающий приливы, которым не противились даже создания, куда более старшие, чем боги. Тающий Народ поклонялся ей, чествуя её, как око самой Судьбы, обозревающее всё во всех мирах и отмеряющее дары тем, кто достойно её восславит. Ганна тоже чувствовала притяжение, но не верила, что Костяную Луну возможно умилостивить. Как заключить сделку с тем, что не слышит тебя? С чем-то необъятным, будто планета, скользящая по орбите другой планеты, уничтожающая её магнитное поле, поднимающая никель из ядра? С чем-то, не разрушающим тебя лишь из абсолютного к тебе равнодушия? На Балу ей понадобились бы все силы, но, охваченная азартом, она бы не уснула, и поэтому вечером, проводив Валентина, заварила особые травы. Действенные. Размешала их в кружке, ложкой постукивая по керамическим стенкам. Хека дремал на диване: только нос торчал из-под подушек. Ганна раздвинула шторы, устроилась возле фамильяра, подогнув под себя ноги и лелея в ладонях горячее снадобье; настраиваясь проглотить его залпом, чтобы не кривиться от микстурного флёра. В ранней темноте вид из окна выглядел точно пуантилистское полотно: пульсирующие точки чужих ламп в высотках, размытые кляксы витрин, отражающихся в лужах – и огромная, в крапину, луна. С кратерами, видными без телескопа, чёткая, словно кто-то обвёл её чернографитным карандашом. Порой такая висит над Красной Площадью в мае, гипнотическая, делающая что-то даже с теми, в ком нет ни капли оборотнического проклятья. Но та присутствовала, манила. Эта же зыбилась, словно мираж. Костяной луна ещё не стала, однако, когда её сияние упало ей на лицо, Ганна ощутила, как та искажается. Будто космический паразит присосался к ней сзади и выкачивал саму её сущность. Паразит. Мысли опять натолкнулись на образ баристы – непримечательной девчонки из пекарни, о которой она подумала, проходя мимо: «Симпатичная, но многовато проблем»... Ровно до того момента, как присмотрелась. Потому что за растрёпанной чёлкой и полумесяцами бессонницы на нижних веках крылось нечто зловещее. Ганна догадалась взглянуть на неё, лишь услышав запах заброшенной церкви, которого не должно быть в уголке с пирожками, румянящимися в печи, среди полок с любовными романами, чья бумага впитала ароматы кофейных зёрен. Девчонка дёрнулась и чуть не уронила распылитель, когда ведьма выросла в зале бесшумно, точно из-под земли. И, стоило ей поднять глаза, Ганна тут же поняла, что с ней не так. Мама предпочитала называть таких, как она, скандинавским словом, лэйд-сла. Ганна же в шутку окрестила их унесёнными призраками. Когда границы между Тающим Миром и миром людей ещё не закоснели, подобных ей было много: тех, кто не имел ни малейшего дара, но зачем-то был нужен одному из тайных народов. И те являлись лэйд-сла во снах до тех пор, пока часть их души не терялась в Волшебной Стране и не принималась звать оставшиеся части к себе. Счастливо свои дни «унесённые» заканчивали редко. Из столетия в столетие их становилось всё меньше, однако во встрече с ними не было ничего особенного, и Ганна сама не понимала, отчего девчонка так её зацепила: ей следовало бы изумиться, улыбнуться и уйти. Но уж точно не предлагать свою визитку. Потому что девчонку избрали не забавники-пикси, не горделивые ши и даже не прожорливые личи. Вокруг неё вились кошмары. А тот, кому дорог собственный разум, не рискнул бы иметь с ними дела. Забредая в их царство, никто не возвращался прежним, ведь аппетит в них пробуждали не эмоции и не плоть, а представления, концепты вещей. И к девчонке они липли. Ганна не различала их форм, однако тени, отбрасываемые ими, скользили по её предплечьям, когда она нервно разглаживала фартук, змеиным клубком оплетали её лоб. А на ключице лежала семипалая длань с похожими на сучья пальцами. Неудивительно, что бедняжку мучила инсомния: за мглистой вуалью кошмаров сам цвет тускнел и угасал. Явно полное любви помещение чудом не заразилось серостью, словно плесенью. Месту могло повезти с хранителем: иногда, если кто-то из хозяев хорошо заботился о своей лавке, ему помогал домашний дух. Но больше было похоже на то, что кто-то ещё излучал колдовское тепло: светлая ведьма или человек с волшебством в роду. Этот свет и приманил Ганну. Прозрачный, нежный – и чужестранный, будто платок, ветром расстеленный на речных гребнях. Как весть из дальних краёв. Она ожидала познакомиться с сестрой или братом по мастерству и, возможно, угоститься чем-нибудь облепиховым. А нашла лэйд-сла. Из-за усталости улыбалась та не искренне, но в вину ей это вменять не стоило: страхи лишь кажутся эфемерными, однако нести их не легче, чем валун, привязанный к шее – валун, что и утянет тебя под воду. Ганна знала, как соблазнительна безмятежность пруда, и как порой хочется, чтобы он сомкнулся над тобой, тихо и быстро. Девчонка поливала цветы, и глаза её чуть расходились, будто даже сфокусировать взгляд отнимало слишком много сил... Отвернуться Ганна не смогла. Быть может, кошмары оплетали её в преддверии Костяного пира; быть может, хотели отнять у неё что-то и ждали верного момента; быть может, три ночи спустя, когда око Судьбы канет туда, откуда пришло, они оставят её – безвозвратно что-то потерявшую, но живую... А если нет, она, Ганна, сплела бы ей куклу, которую нужно спрятать в квартире. Кошмары не изгоняют, как привидений – солью, – или как демонов, молитвой. Однако кукла сторожила бы порог, отваживая если не всех, то хотя бы некоторых. И, к чему лгать самой себе, любопытство поймало её на крючок. Она не умела отпускать ситуацию, если та обещала что-то интересное. А бариста была интересна – если не сама по себе, то сюжетом, в который впуталась. Или, как куда чаще случается с «унесёнными» – в который впутали её. Она не была исключением из правил, зато была редкостью, не говоря уже о том, что сновидения почти никогда не просачиваются в реальность. Им привольно в своих угодьях, среди архетипов и фантасмагорий. Но девчонка влекла их... чем? И для чего? Ещё одна странность, маленькая загадка накануне торжества. Знак, что цикл, открываемый этой Луной, сулит перемены. Только как ими распорядиться? Ко времени, когда Ганна сделала последний глоток, сон уже начал смаривать её. И лишь когда мир запружинил, точно пуховая перина, она осознала, какой ужас овладел ею. Она почти не ощущала его, ведь он был ей знаком: ледяная, увенчанная когтями хватка на сердце, что обманчиво напоминает всплеск адреналина. Вот только оставляет привкус унижения, как если бы кто-то сжал челюсти на её загривке, вынудил подчиниться. Однако снадобье уняло и боль, и закипающую ярость. На блаженный миг ей стало всё равно: распластавшись на диване, она натянула на себя плед и прижала к груди дремлющего Хеку. Тот заворчал, царапнул её, но устроился в объятиях, подоткнув лапы ей под подбородок. Сквозь полудрёму она взглянула в окно – с отчётливым предчувствием, будто видит мир таким, какой он есть, в последний раз. Словно теперь стало ясно, что он ломался давно и постепенно, а теперь что-то разбило его окончательно. Завтра ей предстояло встать лицом к лицу с демоном, разрушившим её жизнь – и не позволить ему сделать это вновь.