Больше никогда

— Заселились, — Князь оглядывает номер, довольно хмыкает. — Молодцы, даже коньяк поставили… Миха, да ты чего как сам не свой? С дороги устал? Или… — он подходит к Горшку, заглядывает в лицо, хмурится, — не опять, а снова?.. Глючится чего? Мишка, ну… Протягивает руку. Хочет погладить по щеке. Заботливый, бля. Горшок отступает на полшага назад. Вопреки обыкновению, забота Князя вызывает не тепло в груди и желание приласкаться щекой к коснувшейся лица ладони, а только ещё большую злость. Не опять, а снова. Глючится. Ну конечно. Если знаешь, что человек на героине, значит, можно всё списать на героин. Так, нет? Где-то на краю сознания бьётся: так, всё так. Ты ведь сам знаешь, Миха. Это не ты, это… Но эта мимолётная мысль тут же исчезает. Заволакивается дурманной хмарью — и злостью. — Чего Мишка? — он дёргает головой, и Князь убирает руку. — Чего сразу глючится? Что, если мне — так обязательно что-то глючится? — Нет, — Князь едва слышно вздыхает. — Ладно, забей. Не глючится — и хорошо. Давай раскладываться, концерт вечером… — Концерт… — злость снова всколыхивается в груди, и Горшок шагает к Князю, берёт его за плечо, разворачивает к себе. — «Прыгни со скалы» петь будешь? Так? — Буду, конечно, — Андрей снова хмурится, но смотрит непонимающе. — Как всегда. Уговорились же обо всём. Нет, тебе точно глючится… — Да не глючится мне ничего! — Горшок хватает Князя за отвороты кожаной жилетки; тот легко мог бы сбросить его руки, мог бы хоть попытаться, но всё ещё не делает этого. — Яшке… для Яшки песню написал… да?.. Андрей моргает. Замирает, всё ещё не пытаясь вывернуться из его хватки. — Ну, для Яшки, — говорит Князь медленно, спокойно, и от этого его спокойствия злость в груди закипает только ещё больше. — Ситуация была… на его похожа… немножко. Улыбается. Смешно ему… смешно… Блядь… — А может, ты и с ним?.. — рвануть за жилетку на себя; лицо Андрея оказывается совсем близко. — Ты же… один раз — точно… один раз точно — не только со мной… Но то ладно, похуй… но может, ты… может, уже и в группе… пока я… пока я… Пока гонял по вене на пару с Анфисой. Пока валялся в больничке. Пока вы писали альбом — почти без моего участия. Вслух он этого не говорит. В другой день, вполне возможно, почувствовал бы себя виноватым — в особенности за то, что почти не принимал участия в записи альбома. Но не сегодня. — Миха, блядь, да кто тебе хвост накрутил?! — теперь уже и Князь хватает его за свитер; они стоят совсем близко, соприкасаются бёдрами, и Горшок чувствует, как, несмотря на так и не ушедшую злость, в штанах начинает подниматься член. — Как тебе вообще в голову… Это не ты, — резко и твёрдо, словно обрывая сам себя, продолжает Андрей. — Это точно наркота. Вмазался ведь? Да? Но ты ещё никогда… ни разу со мной — вот так… — Вмазался — не вмазался! — Андрея хочется то ли поцеловать, то ли врезать и получить ответный удар… хрен его знает, чего хочется. На краю сознания бьётся: прав, он прав, это потому что ты вмазался… Но от этого злость становится только сильнее. Злость — и стояк. — А хоть бы и вмазался! На, смотри… — он дёргает вверх свой рукав, показывает Князю свежий след от укола на внутреннем сгибе локтя. — Ну, вмазался, и что? Будто ты со мной никогда не вмазывался! Нет? Скажешь, нет? — Да, — Андрей не отводит взгляда, и от этой его сегодняшней правильности, правильности во всём… сука, как же бесит. — Бывало. Но… Миха, ну не так же… и сегодня ты вообще… дурак, я же тебя люблю… — Любишь?!.. — злость туманит голову, а может, её туманит героин, но нет, нет, не может быть, чтобы Князь оказался прав, чтобы он был прав — во всём… — А докажешь? Прямо сейчас? — Сейчас?.. — такое ощущение, что прямо сейчас Князю не хочется, но он всё же говорит: — Пойди ополоснись хоть. Сколько уже не мылся. — Брезгуешь?!.. — Миха, да блядь… Горшок не слушает. Надавливает на плечо Князя — ну давай, сбрось мою руку, покажи, что ты меня не хочешь! Что — может — хочешь кого-то другого… давай, покажи, и я просто уйду, хлопну дверью… пойду — куда-нибудь… Не сбрасывает. Опускается на колени, смотрит снизу вверх. — Это не ты, — опять двадцать пять. — Это… а, блядь. Делай… делай, сука, что хочешь. — А ты, значит, не хочешь?! — Хочу, но не так!.. Миха, — и снова этот взгляд, от которого что-то пробивается сквозь туманную хмарь, что-то сжимается в груди… это не я, Андрюха, ты прав, это правда не я… И — снова исчезает. — Ну? Так чего ты?.. Князь не договаривает. Горшок дёргает молнию на своих штанах, высвобождает член — так и не помылся, но похуй, ты же мной не брезгуешь, ты же говоришь, что любишь, что хочешь только меня? — и притягивает его голову к своему паху. И, вопреки обыкновению (это не я, не я, Андрюха, ведь это правда не я?..), вгоняет, кажется, сразу по гланды. Андрей полузадушенно кашляет. Пытается расслабить горло, вцепляется в бедро. Но так и не отстраняется. Это не я… Снова накатывают злость и страсть — приливной волной, смывая все прочие чувства. Горшок сжимает голову Князя обеими руками, зарывается пальцами в волосы и начинает двигаться. Качается перед глазами комната. Раскачивается что-то ещё — какая-то, блядь, невидимая лодка с бесценным грузом. Хрен её знает, какая. Пальцы Андрея впиваются в бедро — ощутимо даже сквозь неснятые штаны. В первые секунды он, кажется, пытался сосать, но теперь просто принимает. Позволяет. И можно вколачиваться в тёплую влажную глубину его рта, утвердить свои права — мой, блядь, только мой… Это не я… Андрюха, это правда не я… Снова смутная мысль. Снова исчезает — и остаётся только обжигающая страсть. И злость — хотя, кажется, уже нет даже её, только желание кончить, только… Кажется, Князь снова кашляет. В любой другой день Горшок уже отстранился бы, дал ему отдышаться, погладил по щеке… Не сегодня. Потерпи, Андрюха, сейчас я, сейчас… Он не говорит этого вслух. Только тяжело дышит — и хрипло стонет, наконец изливаясь, вдавив голову Князя в свой пах. — Мой… Перестают вспыхивать перед глазами звёзды. Перестаёт кружиться комната — кажется, удолбас немного отпустил. Андрей… Андрюха, бля… Всё ещё стоит на коленях — растрёпанный, с покрасневшим лицом. Кашляет, опустив голову. — Андрюха… Наспех застегнув штаны, Горшок всё же решается протянуть руку к Князю. Наркотический дурман всё больше отпускает — и… И на душе — всё поганее. От самого, блядь, себя. Князь поднимает голову. Сука, у него что, даже носом сперма потекла?.. Андрюха, как же я… как же я умудрился… — Оставь, — вот теперь Князь отбрасывает его руку — голос у него сорванный пиздец, — утирает тыльной стороной ладони рот и поднимается с колен сам. — Я тебе что… тяжелораненый?.. Идёт к столику с двумя бутылками коньяка. Берёт одну, открывает, делает большой глоток и начинает кашлять ещё сильнее. Ну ещё бы — по содранному горлу… — Андрюха… Андрюха, я… Хочется сползти на пол и завыть. Андрюха, бля, что же я только что натворил?.. — Тебе подрочить?.. — собственный голос звучит совсем тихо — и, касаясь плеча Князя, Горшок почти ожидает, что тот снова сбросит его руку. Нет — просто молчит, снова отпивает коньяка, снова кашляет… — Или… хочешь, я тоже ртом… — Нет, — опять сиплый, сорванный кашель; ещё один глоток. — Сука, как же дерёт… Нет, Миха, не хочу. Не… — Князь наконец поворачивает голову, и глаза у него влажные, — не сейчас. — Не сейчас?.. Кажется, что сейчас Князь ответит: «и никогда». А после этих слов… после этих слов, наверное, ничего уже не будет. — Не сейчас, — тихо говорит Андрей и снова кашляет. Осторожно двигает челюстью, перекатывает во рту языком. — Правда. Потом. Андрюха, у тебя же просто от того, что я тебя слишком сильно драл, слёзы на глазах выступили?.. Как же хочется обнять. Прижать к себе, сказать… чёрт его знает, что сказать. Но не получается сказать ничего. Горло содрано у Князя, а косноязычие напало на него. Взять бы у Андрея бутылку и тоже глотнуть из неё — но Горшок впервые не решается коснуться Князя лишний раз. Будто и впрямь тяжелораненого. Не решается даже выпить с ним из одной бутылки — и вместо этого открывает вторую. Тоже делает несколько больших глотков. — Андрюха… — на языке вертится «Андрюшенька», но так пока что и остаётся невысказанным, — я… я мразь последняя, слышишь?.. — Дурак ты… — опять кашель, приглушённые матюки и глоток из бутылки, — последний. Миха… Миха, пожалуйста, потом. Если ты сейчас… если мы сейчас… меня совсем размажет, понял?.. Разревусь… и так морда, небось, красная!.. Горло, сука, дерёт… челюсть будто на сторону своротил, говорить не могу… дай в себя прийти, нам ещё петь вечером — обоим… — Хочешь, я сам спою? — Князь дёргается, будто всунул пальцы в розетку, и Горшок поспешно добавляет: — Ну, или… подпевай просто поменьше. Как когда бухой в говно бываешь… — Чёрта с два я… сегодня… в говно буду, — Князь снова кашляет, снова пьёт, убирает волосы со лба — как же хочется сделать это за него, но блядь, впервые трудно коснуться… — Что, думаешь, горло хуем ободрал, так теперь и со сцены сдвинуть можно?.. — Да не собирался я тебя сдвигать… бля. — Спою, — упрямо говорит сорванным голосом Князь. — Дай, сказал, в себя прийти. — Ладно, — Горшок смотрит на собственную бутылку, отпивает из неё ещё и перехватывает поудобнее. — Я тогда… пройдусь пойду, да?.. Андрей опять дёргается. Кажется, колеблется между желанием остаться одному — именно поэтому он, Миха, и предложил уйти — и боязнью отпускать. Ох, Андрюха, Андрюшенька, да не убьюсь я… Хоть и хочется, бля. Вот сейчас — пиздец как хочется. Но — тебе ж тогда ещё хуёвее будет, да? Даже хуёвее, чем сейчас. И вот только поэтому и не убьюсь. — Пройдусь просто, — говорит он вслух. — Правда. Проветрюсь. Воздухом подышу. — Проветрись, — Андрей рвано кивает. — Тебе не помешает. Осторожно там. Я… я тут буду. — Тебя… поцеловать можно?.. Князь медлит. Долю секунды — и эту долю секунды Горшок готов всё-таки пойти и убиться. Вот прямо сейчас. — Можно. Если кончей своей неподмытой не брезгуешь. Шутит? Нет? Блядь, не понять по нему сейчас — шутит или вот-вот разревётся. Горшок обнимает лицо Князя ладонями. Осторожно гладит большим пальцем уголок распухших губ — там трещинка, и из неё сочится капелька крови. Андрюха, Андрюшенька… что же я… как же я… Теперь — отпустило. Блядь, почему — поздно?! Я же знал… знал, что ты бы никогда… Поначалу Андрей не отвечает на поцелуй — хоть и приоткрывает рот, впуская язык Михи. Потом вдруг мстительно кусается за нижнюю губу — и наконец целует в ответ, приникает всем телом, как делал всегда. Цепляется за плечи. Простил?.. Сука. Всё ещё глаза мокрые. Ну да. Как такое — сразу… — Потом… после концерта… да?.. — слова падают, словно камни с горы. Но камень сорвался в пропасть с горных вершин… — Да, — кивает Князь и снова берётся за свою бутылку. — После концерта. Блядь, Андрюха, в ногах у тебя валяться буду. Прямо сейчас бы грохнулся — но ты правильно говоришь, тогда тебя совсем размажет… Да и меня, кажись, тоже. Я же… Андрюха, я же не такой… я же с тобой никогда — так… Предложить тебе, что ли, после концерта меня — так же… Или в задницу без смазки, или — хрен его знает. Да хоть избей, сопротивляться не буду. Хоть вообще убей. Все эти слова, так и не высказанные, повисают между ними. Возможно, Князь его слышит — как всегда слышал без слов. А может, и не слушает, а просто пьёт, морщась, коньяк, огнём прокатывающийся по израненному горлу. После концерта — напьёмся вместе, Андрюха. Всё сделаю, чтобы ты меня простил. Всё, что захочешь. …Горшок молча забирает свою бутылку и выходит из номера. За его спиной Князь тихо опускается мимо кровати на пол и снова прикладывается к горлышку.

***

…Музыка превращается в сердцебиение, только тяжёлое и безрадостное. Стихает в коридоре, остановленная дверью, одной, другой, третьей, растворяется в ночных огнях, мороси дождя, автомобильных выхлопах, тёмных лужах, — но продолжает гудеть в голове. Потом звук превращается в вакуум. Когда закрывается последняя дверь. Князь поворачивает ключ в замке их номера. Раздаётся щелчок, как отрезает что-то, от чего-то. Миха возится рядом, шмыгает, хлопнул себя по карману — ищет сигареты. Андрею не надо смотреть на него, чтобы это знать, он знает все Михины звуки, он полон ими. Даже слишком полон. Горшок оборачивается, будто хочет что-то спросить. Короткий взгляд в глаза. Короткое молчание, даже пол-вдоха не сделать. Он и не успевает. Ни говоря ни слова, Андрей дважды бьёт его под рёбра. Сильно, больно. Миха глухо охает и сгибается пополам. И молчит. Они оба молчат. Оба прекрасно знают, что он это заслужил. Тишина. Звенящая тишина. Не висят в воздухе ноты, ждущие, чтобы их поймали. Нет слов, нет мыслей, нет… — Иди мойся, — негромко говорит Андрей, разбивая эту тишину. Ровным, спокойным голосом — ни черта по нему не понять. Миха молча, беспрекословно подчиняется. Медленно, как на автопилоте, волоча ноги и чувствуя себя от этого восставшим из могилы зомби, идёт к ванной. Вдохнуть всё ещё тяжело, и там, куда впечатался кулак Андрея, к утру по-любому разольётся полноценный синяк — врезал со всей силы. И поделом. Жаль, что только два удара. Мог бы ногами отпиздить. Заслужил, блядь. Дверь в ванную остаётся приоткрытой. Миха уже привык так делать — чтобы Андрей мог присоединиться, если захочет… и чтобы не боялся, что он решил предпринять ещё одну попытку самоубийства. А может, стоило бы? А? Что скажешь, Андрюха? Тебе ведь плохо со мной… или нет?.. Ванная наполняется паром. Струи горячей воды бьют по голове и плечам. Какое-то время он даже не пытается начать мыться — просто стоит под душем, уперевшись в кафельную стенку рукой и лбом. Очень хочется, чтобы Князь вошёл — как делает почти всегда. Чтобы они помогли друг другу вымыться, поржали, подурачились, может, даже начали бы трахаться прямо здесь… Блядь. Несмотря на то, что приоткрытая дверь выглядит почти призывно — щель более широкая, чем Горшок оставляет обычно, — Князь входить и не думает. И поделом тебе, Миха. Может, он вообще больше с тобой теперь не захочет… вообще. И тогда… как тогда?.. И даже не в трахе дело. А в том, что… Блядь. Ладно. Разобраться с собственной жизнью он, если что, всегда успеет. Как там Балу говорил? На эмоциях такое делать точно не стоит. Ты погоди, убедись, что ничего хорошего в этом мире уже точно не стоит ждать… Обычно ведь как — буквально день пройдёт, и оказывается, что ждать ещё есть чего. Так, Гаврила? Так, да не так. Шура, вот кто тебя сегодня утром за язык твой дурной тянул?.. Знал ведь, что я угашенный… Пошутил он. Пошутил, а нам с Андреем теперь разгребать. Разгребём ли? Князь не окликает из-за двери. Не кричит привычное: «Миха, ты там что, утоп?». Может, ему вообще похуй? Нет, вряд ли. Скорее всего, в приоткрытую щель всё же подсмотрел. Убедился, что я тут не вскрыться пытаюсь, и оставил. Наедине с мыслями и чувством вины, блядь. Горшок всё-таки заставляет себя взять кусок мыла и вымыться по-человечески. Не просто ополоснуться. Почти не вытершись, наматывает полотенце на бёдра — чего тоже никогда не делал наедине с Князем — и выходит из ванной. — Моя очередь, — стоявший у окна Андрей тушит в пепельнице недокуренную сигарету и поворачивается к нему. Едва мазнув взглядом и даже не задев плечом, проходит мимо — в ванную. Блядь. Миха падает на кровать и берёт бутылку коньяка. Им снова принесли две — как они всегда и просят. Андрюха, а сейчас ты будешь со мной одну на двоих?.. Или снова нет, а? Князь заканчивает с мытьём гораздо быстрее, чем он. Выходит — тоже в полотенце — и не спеша идёт к кровати. — Андрюха, слышь… — горло дерёт, как будто это ему, а не Андрею, его сегодня ободрали хуем, — если хочешь… хочешь, правда меня так же?.. Оторвись… как хочешь оторвись… или в задницу без смазки… или избей, совсем избей, я и защищаться не буду… заслужил, правда… — Дурак ты, Миха, — тихо говорит Князь, и Горшок вздрагивает от всплеснувшейся в груди совершенно дурацкой надежды, услышав в его голосе тихую горьковатую нежность. — Не хочу я… не хочу я тебя — так!.. И чтоб ты меня так — не хочу… — Андрюх, я больше не… Горшок осекается, когда Князь сперва сбрасывает собственное полотенце, а затем стягивает то, что было на нём. Пару секунд медлит, отбрасывает со лба влажные волосы, а затем забирается на кровать, седлает бёдра Михи и берёт у него из руки початую бутылку коньяка. В груди снова будто взмахивает крыльями невидимая птица. Значит, не брезгуешь, Андрюха?.. Из одного пузыря?.. Князь делает несколько больших глотков. Морщится — горло явно всё ещё болит — и передаёт бутылку ему обратно. — Мих, — тёплая ладонь ложится на грудь — туда, где бьются под рёбрами крылья. — Хочу сегодня нежно… слышишь?.. — Да, — хрипло откликается Миха и наконец решается — кладёт руку Андрею на бедро, осторожно гладит. — Да, как захочешь… что захочешь, Андрюха, Андрюшенька… Они не торопятся. Пьют, передавая друг другу бутылку. Возбуждение пока что несильное, тянущее — и боль всё ещё ярче него. Боль не от ударов Андрея, а от того, что сделал сам. — Андрюха… Андрюха, слышь… Князь слышит. И слушает. Смотрит в глаза, терпеливо дожидаясь, пока Горшок подберёт слова. — Андрюха, я… мне, наверное, правда с Анфиской надо расходиться… не знаю… наверное… Анфиса сейчас в Питере. И она, вроде бы, здесь вообще ни при чём, она точно не настраивала Миху против Андрея, она вообще не знает о том, что произошло здесь, сегодня, в этом туре, — и никогда не узнает, чёрта с два Миха ей скажет… Но сейчас, попустившись после очередной дозы — а ещё больше опомнившись после того, что сделал с Князем, — Горшок с неожиданной ясностью понимает: окружающие правы. Они с Анфисой плохо влияют друг на друга — в плане наркоты. Вроде бы не специально. Вроде ни один из них не хотел бы, чтоб другой сторчался. Но… Но они старчиваются. Вдвоём. И каждый раз, когда один пытается завязать, другой невольно способствует срыву; и постепенно увеличиваются дозы, и они уже совсем превратились в системщиков… И то страшное, что случилось сегодня между ним и Андреем, — тоже из-за героина. А героин… героин, получается, в последнее время — в какой-то степени — из-за Анфисы. А у Анфисы — из-за него, Михи. И как бы он ни боялся, что если бросит её, то она что-нибудь с собой сделает, — это, чёрт побери, не причина оставаться вместе. Сделает — не сделает; вот не бросает он её, а попытки суицида у обоих всё равно были. И не друг из-за друга, а опять-таки из-за героина. А другой причины оставаться вместе у них с Анфисой, кажется, уже и не осталось. Даже если она так не считает. Миха не говорит всего этого вслух. Просто смотрит на Андрея снизу вверх с немым вопросом: ты же понимаешь, да? Ты же всегда меня понимаешь, во всём, без слов? Даже после того… даже после того, что я сегодня с тобой… Андрюха, Андрюшенька… — Наверное, — тихо соглашается Князь в ответ на его слова. — Но — Миха, ты же только сейчас так говоришь. Вернёмся, увидишь её, наговорит тебе чего-нибудь — и опять всё по новой. Скажешь, нет? — Нет, — неожиданно твёрдо откликается Горшок. — Нет; больше нет. А если… — сомнение в том, что Андрей снова прав, всё-таки закрадывается в его сердце, — если да… я не знаю, помоги мне… как-нибудь… Андрюх… — Что помочь? — Князь усмехается кривой горьковатой усмешкой, которую Горшок, притянув его к себе за шею, тут же сцеловывает с губ. — Анфису бросить? Блядь, Миха, ты совсем уже докатился. Ты с ним сегодня такое сделал, а теперь его же и просишь… Просишь помочь развестись с женой. Будто… будто совсем дебила какого-то. — Да, — отвечает Горшок вслух. — Не знаю. Наверное. — Ладно, — неожиданно легко соглашается Князь; блядь, Андрюха, ты понимаешь меня, снова во всём понимаешь… — Вернёмся — видно будет. — Да. — Миха, нахуй Анфиску, а? — Андрей делает ещё один большой глоток из бутылки, снова передаёт её Михе, чуть ёрзает на его бёдрах. — Сегодня — нахуй. Тур откатаем — тогда… — Да. Да, тогда. Нахуй, ага. Андрюшенька… Почему-то верится: Андрей поможет. Хрен знает, как, но поможет. Их с Анфисой отношения превратились в яд, начавший отравлять уже не только их двоих, — а значит… Но нахуй. Сегодня — и правда нахуй. — Андрюха, наклонись?.. Дай поцелую… Князь без промедления наклоняется. Сам прижимается губами к губам — нежно, долго, делясь вкусом коньяка. Нежно. Сегодня — сегодня ночью — будет нежно. Не как утром. Как утром — больше никогда. Будет как захочешь, Андрюх, всё будет как захочешь… Горшок прерывисто вздыхает в поцелуй и скользит широкими ладонями по спине Князя, заставляя его чуть прогнуться от удовольствия. Всё у нас ещё будет, Андрюха… Обязательно будет. И всё — как захочешь. А как сегодня утром — больше никогда.