Классовая ненависть

Это начинается летом. Море, безделье, жара, от которой хочется бросить курить и шевелиться. Хэнк зовет в гости с немного таинственным видом. Обещает, что родителей и Оксаны дома не окажется, но будет кое-что другое, намного, намного лучше. У Кисы даже не получается пошутить в ответ, слова скручиваются внутри легкой, по-своему приятной тошнотой. В квартире у Хенкиных прохладно, как в ТЦ или хорошей кафешке на набережной. Киса замирает на пороге, пытаясь угадать, в чем подвох. Хэнк добавляет переживаний, хитро улыбаясь. На приглашение все-таки зайти внутрь Киса реагирует охотно. Если у него тепловой удар или еще какая хрень от жары, в обморок лучше падать на мягкое. Минимум — на Хэнка, максимум — на его кровать. Пока они идут по бесконечным коридорам ментовской хаты, привыкнуть к температуре, которая неприлично ниже общегородской, Киса не успевает. То, что происходит в комнате у Хэнка, удивляет еще сильнее. Там реально холодно. А на стене у окна висит белый, гудящий и мигающий ящик кондея. — Скажи, что вот так жить можно, — говорит Хэнк и улыбается. — Если не тошнит от такого буржуйства, — отвечает Киса коротко, борясь с реальным рвотным позывом. Жара разрывает связи с солнцем и продолжается вечером и ночью, перевоплотившись в жуткую безнадежную духоту. Киса не может заснуть, ворочаясь на мокрой простыне и слушая, как жужжит старый вентилятор. Скоро его надо будет выключить. От долгой работы он перегревается и начинает вонять, разбавляя июльский кумар запахом горелого пластика. Киса думает про кондей у Хэнка в комнате, про то, как сидел под ним в чужой бежевой зипке и впервые за неделю чувствовал себя хорошо. Потому что воздух не обжигал горло и потому что в нескольких слоях одежды ему было привычнее и спокойнее. Киса вспоминает его комнату. Большой и полупустой шкаф для одежды, удобное компьютерное кресло, тихий ноут. Киса вспоминает кухню с огромным холодильником, всегда набитым едой, подставку для ножей и несколько разделочных досок для разных продуктов. Киса не видит Хэнка посреди этого всего. Видимо, он затерялся за горой вещей, за деньгами, на которые они были куплены, и за чувством классовой ненависти, как из учебника, которое самозародилось у Кисы в груди. Мама живет по очень простому правилу: напоказ все должно быть идеально. Она всегда выходит из дома красивая-красивая, гладит рубашки и платья, укладывает волосы, по несколько раз в день обновляет макияж. Никому не нужно знать про застиранную пижаму, немытый пол и промявшийся старый диван, который приходится разбирать по вечерам и собирать по утрам, как конструктор, ворочая большие составные блоки. Киса такой же. Оказывается. Он раньше не думал, что они настолько похожи. Часть шмота с Алика, но чтобы все стильно. Сбалансировать это реально дорогими вещами, вроде долгожданного волчковского свитера. Обязательно айфон, б/ушный, влет разряжающийся, но именно айфон. Маленькая татуха на видном месте, аккуратная, акцентная, набитая у хорошего мастера. Никому не нужно знать про дырявые носки, про то, что в осенних кроссах невыносимо жарко летом, и про старый вонючий вентилятор. Киса чувствует, как на автомате оскаливается и ощетинивается, сгибаясь на кровати, когда вспоминает, что Хэнк это видел. — Потусим у меня под кондеем? Мама будет дома. Но она обещала сделать уху, — говорит Хэнк, будто подарок дарит или на свидание зовет. — Не, у меня свои дела, — отвечает Киса, отворачиваясь и уже куда-то в сторону жалея, что не посидит под кондеем, не поест ухи и не отпустит свою голову пофантазировать о том, как Хэнк еще может улыбаться. — Можем у тебя посидеть, — предлагает он. — На хрен иди, Хинкалина, сказал же, у меня свои дела. Весь день Киса сидит дома и гуглит ментовские зарплаты, цены на кондиционеры и ебучие наборы досок для разных продуктов. Гуглит адидасовские спортивные костюмы на всю семью, Оксанкин абонемент в бассейн, вспоминает цены в маминой парикмахерской, куда ментовская жаба катается несколько раз в месяц. Приход с расходом у него не сходится. Хенкин смотрит на него тяжелым взглядом из окна машины. Стекло не опускает. У него наверняка и там кондей. Кисе хочется послать его на хер, словом и жестом, хочется всем на улице рассказать, что он чертов взяточник. Когда Хэнк слезает с мопеда, напоследок тяжело и липко ткнувшись грудью Кисе в спину, и говорит, что хочет себе свой байк, кажется, что это всё, это конец. Киса не дает себе подольше подумать и прочувствовать, как мокро и крепко приклеилась между лопаток пропитавшаяся потом ткань. — У папочки выпросишь? — спрашивает он, специально растягивая гласные. Хэнк говорил, что ему это не нравится. Он и сейчас заметно кривится. Киса жалеет, что вот таким видит его в последний раз в статусе друга. Потому что, что бы он сейчас ни сказал: про его интонации, про то, что не зазорно брать деньги у родителей, — все будет кончено. Хэнк продолжает кривиться и думать, Киса нетерпеливо ерзает на порванном и обклеенном сиденье, и от шуршания этой простой и бездарной бедности у себя под жопой начинает беситься еще сильнее. — Да пошел он, — наконец-то мрачно отвечает Хэнк. — Че? Это че за подростковый бунт, — переспрашивает Киса, не веря услышанному. — Пошел он. Сам соберу, — Хэнк смотрит сурово, показывая, что и под пытками не выдаст причину своей решительности и что там есть о чем рассказывать, на полдня историй и жалоб. — Аааа! Назаказываете понтовых деталей, и ты поиграешься с ними? — Киса чувствует, что надо дать по тормозам, но сделать это в реальности не может. — Нет. Ничего я не буду покупать на его деньги. В автосервисах можно старое и ненужное выпросить, ну или там за копейки забрать. Сам варить буду то, что мне нужно. Хэнк заметно светлеет, как и всегда, когда речь заходит о железяках. У него самые счастливые дни в жизни, когда ломается Кисин скутер и можно в нем поковыряться. Он и ему какую-то хрень хотел приварить. — А что не отдадут так, как-нибудь еще добудем, — говорит Хэнк уже совсем радостно и подмигивает. Киса не уверен, действительно он собрался грабить и разбойничать или ляпнул так (и подмигнул!), чтобы Кису порадовать. Он уверен только в том, что дружба их не закончится. По крайне мере, сейчас.