И имя ему "Ветер"

— Доктор в кабинете. Он тебя ожидает, — лепечет юная медсестра, которая только окончила учёбу, а здесь находится ради практики и одобрения на высшее. Она единственная улыбается мне, когда видет. В основном я вижу серьёзные, угрёмые лица, от которых становится так гадко; вот вот и я сбегу. Каридоры длинные, нескончаемые. Через каждые восемь шагов следующие двери, пока не доходишь до нужной. Для меня она теперь особенная, которую с радостью обойти бы стороной, но не получается. Я вежливо стучу в дверь, мне не отвечают. Вхожу, и вижу утоновшего в каких-то кучах бумаг доктора Грея. Не поднимая головы, мужчина кивает головой, жестам правой руки приказывает содиться на кресло, где обычно я сижу у него на сеансах. Месяц здесь как у себя дома. Знаю каждый закуток, каждую деталь, представленную мебель, и изменения в декоре. Например стол, что стоит слева рядом с серым коженным диваном стоял не там, а справа. Тумбочка, что стоит на его месте, тоже не там, где её привычное место. А ваза на комоде с искусственными цветами персикового оттенка, новая. — Добрый день, — тихо приветливо желаю, и сожусь. Молодой доктор отвлекается, и улыбается мне своей ослепительной американской улыбкой. Что я о нём успела запомнить? Доктор Грей, тридцатьшесть лет, молодой перспективный мужчина, закончил Гарвард с отличием. Не женат. Деталь, что на него заглядывается половина больницы не ускользает, но доктор предпочитает не замечать подобных вещей, и по-прежнему остаётся со всеми милым, приветливым, и к тому же завидным женихом. — Добрый день юная леди, — встаёт с кресла, и обходит стол. — Надеюсь этой ночью вы хорошо выспались? Я попросил дать вам чуть больше обычной дозы успокоительных. — Всё в порядке доктор Грей, — улыбнулась я, легонько задев пальцами порез на левом запястье. Напоминание о прошлом, о боли, о потери, о пережитом. Теперь это клеймо всегда будет со мной. — Спасибо. — Что нибудь снилось? Это он спрашивает, потому как меня мучают кошмары. Каждый день, каждый раз одно и тоже. Но сегодня я соврала. — Нет. Спала как убитая. Вероятно, даже если снилось, фрагменты не запомнила. Он как будто одобрительно кивнул, и вернулся за стол. Не верится, что в этом месте я находилась месяц. Гребанный месяц я не видела дочь, своих друзей и ...Кёнсу. - Твоя рука, — он кидает взгляд на порез, — больше не беспокоит? Его беспокойство объяснимо, он врачь которому платят за то, чтобы возиться со мной. Но мужчина делает это так хорошо, что не отличить от реальности. — Всё в порядке доктор Грей. Я нагло врала, чтобы спастись от лап прошлого, которое током сшибает каждый раз, стоит прикоснуться к его отголоскам. Оно живое свидетельство моих собственных мучений, моего ада. А ещё хочется избежать кучи вопросов, которые последуют следом. Я уже через это проходила, а сейчас делаю вид, что со мной всё в порядке, чтобы сбежать из дурдома в который заточил меня мой отец. — Твоя рука. Покажешь её мне? И я хватаюсь за рукав, плотно прижав ткань от пуловера к коже. — В этом нет необходимости сэр. Я в полном порядке, — моя слабая улыбка его не удивила. Ведь не впервые я пыталась из себя выдавить контроль и самоуверенность. Всё это время мы говорим о моём состоянии, а я пытаюсь убеждать человека совершенно мне чуждого, что всё в полном порядке. Было ли это на самом деле? Моя душа болела, и раны всё ещё кровоточат. Душевные раны. Вот только смелости набраться сказать правду, содрав с себя маску клоуна получается все лучше. Со временем, я начинаю в это верить сама. Я вернулась к себе в комнату сразу же после обеда. Врач вызывал меня к себе каждый день в одно и то же время. Голова болела, сердце не на месте. Лишь одна мысль в голова: Где моя дочь? Как её вернусь себе? Месяц назад — Что это такое? — тест на беременность, что лежал у меня в комоде, куда родители никогда бы не заглянули в прошлом, вместе с документами от врача падают на стол. Ноги подкашиваются, в голове туман. Не так я планировала рассказать о своём положении родным, но такую реакцию ждала. Отец злой, мать бледная и потеряна. Интересно, где этот надутый гусь завущийсы моим женихом? — Ты рылся в моих вещах?! —я перешла на крик сама того не заметив. Повысила голос, эхо которого донеслось до самых соседних корпусов. Отец быстрым шагом, направился ко мне, а потом я чувствую острую боль пощёчины. След от крупной мужской ладони останется. Мама перекрыла руками рот, чтобы не вмешаться собственном криком, ещё больше при этом разгневать мужа. — Когда ты собиралась нам это сказать? — он схватил меня за руку, и больно потянул. Кожа горела адски. У отца всегда была тяжелая рука. — Вот почему ты каждый день ростёшь на глазах. А я то думал дурак, ты от стресса на булочки, пирожные перешла. — Милый, она... Он не дал матери вмешаться бросив суровый взгляд. — Не смей вмешиваться! Это твоё дуроцкое влияние, — бросился мужчина обвенять жену. — Ты всегда баловала и потокала ей, — срывает с меня жакет вместе с пуговицами улетевшими под диван, открывая перед собой немного округлую форму моего живота, и полных боков. — А теперь, наша дочь решила родить вне брачного ребёнка уголовнику! — Не смей его так называть! Я люблю Кёнсу, отец. Никто не переубедит меня в обратном! И, для твоего сведения, я рожу ему этого ребёнка! — почти истерично кричу я, на, что реакция отца не заставила себя ждать. Он толкает меня, и я падаю на диван, больно удоряясь спиной. — Хочешь рожать?! Рожай! — плюёт гневно в ответ, а потом обращается уже к матери. — Собирай её вещи. Она уезжает в загородный дом. Не хочу, чтобы это позорище кто-то видел. Никто не должен догадаться об этом ребёнке, ты меня поняла?! Матери ничего не остаётся, как согласно кивнуть, вытирать слёзы и собирать уже к вечеру мои вещи. После того, как отец уходит из дома разумеется. До этого она не решается даже из комнаты меня выпустить, и выйти самой. Так, я оказываюсь запертой в загородном доме до самого рождения моей дочери. Никто не знал, никто не мог со мной связаться. Что уж там? Я даже с Чанёлем не могла поговорить. Отец сломал мой телефон у меня на глазах, сильно бросив его об асфальт, когда я покидала отчий дом. Мама выхаживала меня, присматривала за мной, не давала опускать нос. И, даже когда мой живот заметно прибавил в размере, мама улыбается мне, а потом льёт слёзы. Тогда, я даже не догадывалась о самом страшном плане, который задумал мой отец.        День родов Пока лежала на столе, мать с отцом стояли в коридоре больницы, о чем-то договорились с главным. О чём я так и не поняла, жалея, что не брала уроков чтения по губам. Очевидно, это что-то было слишком напрягающим, раз лицо мужчины в костюме вырожало замешательство. — Ребёнок сам не идёт, — вытащила меня доктор акушер, который брала роды. Я не помню точно, что и как произошло. Суматоха и суета вокруг стихла, когда вкалывают в мой спинной мозг огромную иглу. Анестезия перед тем, как меня порежут стала необходимостью. — Это так необходимо? — Если вы хотите получить на руки здоровую девочку, а не её мёртвое тело, тогда необходимо. Поверьте, вы не сможете родить самостоятельно. Ребёнок расположен спиной. Самый страшный приговор, который может когда-либо слышать мать. Её чадо может погибнуть не успев появиться на свет. Моё сердце сжалось, ноги онеменили, и я не контролируя слёз, кивнула, доверившись медикам. В тот момент я винить могла лишь себя, свою неосторожность, и невнимательность. Пока меня режут, а я чувствую при этом всё; холодное лезвие коснувшись моего оголённого живота осторожно ползёт от пупка до лобка, кровь просачиваемую сквозь порез, и через какое-то мгновение плачь моей дочери. Он до сих пор стоит в моих ушах, как звон будильника на телефоне. Это стало моим кошмаром, который я не смогу рассказать никому. После родов мне её дали подержать только на пять минут, не дав насытиться запахом, маленьким сердцебиением, маленькими тонкими пальчиками. Забрали только что появившегося человечка из моих объятий быстро. Я помню, как кричала навзрыд отдать её обратно, но никто не хотел слышать материнский крик отчаяния. Я тогда чувствовала, что больше никогда не увижу свою маленькую Май. Подтвердил это предчувствие мой папаша, на следующий день заявившись в палату, и пылая от злости и гнева, сообщил мне, что я уезжаю в Америку, а Май отдаётся на дочерение в чужую семью.       Наши дни       Закрываю глаза, делаю два длинных вдоха и выдоха, чтобы взять себя в руки. Колючие воспоминания болью вонзаются, как острое лезвие. Я чувствую каждый проколотый ими миллиметр. Каждый день прошлое как шрам, который мне никогда не забыть. У меня снова паническая атака, и это надо же в те минуты, когда никого рядом нет. Я подрываюсь с места в ванную комнату, открываю шкафчик с туалетными принадлежностями, хватаю давно припрятаный пузырёк снотворного, высыпаю полностью на ладонь, и уже почти делаю то, что задумала, пока откуда не пойми чья то рука перекрывает к маленьким таблеткам доступ, накрыв сверху. — Снова помешаешь мне? Кёнсу, я больше не могу нести в себе эту боль. Я хочу умереть, — отчаянно говорю, а по щекам текут слезы. Парень улыбается, целует в лоб, а потом только отвечает: — Это не выход. Тебе нужно жить, любимая. Если ты покинешь этот мир, кто останется с нами? Что будет со мной? С нашей дочерью? "Дочь" — это слово убивает моё состояние уже на протяжении столького времени. Имею ли я называться материю, если не пытаюсь даже исправить ошибку моей семьи и вернуть себе своих любимых. Я вынашывала её девять месяцев, каждый день пела песни, пока она была в утробе, читала ей сказки, разговаривала с ней, а потом мою дочь у меня отняли. Оторвали от сердце, и отправили в Штаты. Я ненавидела отца, ненавидела мать. — Кёнсу, ты мне так необходим сейчас. Если бы действительно был рядом, обнял, вместе придумали план, вернуть нашу дочь. На самом деле говорила я лишь со своими голюцинациями. Побочное действие от лекарств, которыми меня здесь пичкают гребанный месяц. — Собирились любовь моя. Ты должна быть сильной, должна выбраться от сюда, и найти нашу Май. Но эти галлюцинации помогали мне выжить, не сделать глупость. Я пришла в себя лишь спустя полтора ночи, и смогла уснуть к трём. Силуэт моего возлюбленного пропал, но голос; хриплый, тоскливый с нотками боли оставался в голове слишком долго. Отец постарался, чтобы в комнате я была одна. Доступа к интернету не было, но его источник всё-же имелся. Нам давали обычно двадцать минут, и время строго контралировалась. Я понятия не имела, что мне делать дальше, и чем больше я пыталась сопротивляться происходящему, тем сильнее попадала в ловушку. Этой ночью мне вновь приснилась моя дочь. То, как её вырывают из моих рук, и несут за дверь. Её плачь — это кислота разедавшая моё материнское сердце.