Колыбельная

      В конце месяца солнце никогда не покидает неба. Я закрываю глаза лишь затем, чтобы вновь распахнуть их и увидеть перед собой белую спину, мерно вздымающуюся в такт дыханию.       Я закрываю глаза в мире, раздираемом на части неудачниками, что возомнили себя богами, у каждого из которых своя «справедливость», своя «гордость». И я среди них – в отчаянных попытках спастись от безразличия, выжигающий все живое вокруг. Чувство, будто сетчатку обкладывают раскалённым железом, хорошее, потому что существует. Я существую – без видимых на то причин, борющийся за память о самом близком. Передо мной расстилаются лесные просторы, что приютили меня, когда мне никуда было идти, моя деревня спрятана где-то на востоке, но мне как будто все равно; я в бессилии прикрываю веки.       Я открываю глаза, и в них бьет свет из незашторенного окна. В комнате тепло и пыльно, и я вожусь на кровати, боясь потревожить еще спящего ко мне спиной Итачи. Пряди стекают по простыням чернильными разводами, оседают на родном остром лице, и я приподнимаюсь на локте, чтобы насладиться его спокойствием. Всё так, как и должно быть: потертая дубовая мебель, шум листвы на улице, голые ступни Итачи, выглядывающие из-под одеяла, и красные пятна на изгибе шеи, сочные и смущающие, словно только вчера я несдержанно оставлял их.       Так и было. Да, для моего брата так и было, и вот, что важно.       Старенькие электронные часы подмигивают мне цифрой девять, но я знаю, что они лгут. Времени здесь не существует вовсе; время – это выдумка, бег солнечного диска по полукругу, тихое биение сердца рядом, под слоями мышц и пресной кожи, к которой я, сдавшись самому себе, прижимаюсь щекой. Я не закрываю глаз: в первые минуты после пробуждения мне очень страшно решиться на это.       Картинка нашего маленького мира оставляет на мне, отчаявшемся и загрубевшем, свои отпечатки.       – Саске, – сонно выдыхает Итачи, и от желания улыбнуться у меня колет губы. – Ты уже проснулся.       Брат оборачивает ко мне лицо – красивое, ни на день не постаревшее – и я нависаю сверху, защищая его от спрятавшихся по углам квартиры теней.       – Прости, я не хотел тебя будить, – говорю я, будто впервые рассматривая блестящие медью глаза. И в них я не вижу ни пожарища, ни оглушающей пустоты, ни смерти, я вижу только себя самого – человека, который за краткую секунду обрел надежду. – Я скучал.       Мои слова оседают на теплых губах напротив. Я знаю, что они теплые, еще до того, как прижимаюсь к ним своими в алчном стремлении отдать всего себя, так просто, без спросу. Я позволяю Итачи пить с моих губ всю силу, что успел вобрать за время странствий и одиночества, потому что когда-то, в один из этих одинаковых застывших дней, мой старший брат дал мне понять, что она ему по вкусу, и я поверил в это.       И теперь, когда Итачи отрывается от меня, я чувствую его немую благодарность. На языке шипит утренняя горечь и свет.       – Этот месяц был тяжелым? – спрашивает Итачи, касаясь моей щеки пальцами, и я на это легонько фыркаю.       – Скорее скучным. Я успел нагрубить всем своим знакомым, подраться кое с кем… ну, знаешь, ничего необычного. Они все никак не отвяжутся от меня – эта вечная гонка только утомляет.       Я очень стараюсь, чтобы мой голос звучал насмешливо, но Итачи все равно хмурится, обнажая свое недовольство. Произносит такие знакомые слова с долей серьезности:       – Тебе нужно понять их. Друзья желают тебе только лучшего.       Хочется сказать, что у меня больше нет друзей. Хочется убедить, что все эти люди – мои наставники, товарищи по академии, сокомандники, которых этот Итачи никогда не знал – все они не имеют для меня никакого значения. Но я молчу и только наблюдаю за тем, как мой брат выпутывается из белой пелены, быстро и легко перевязывает сбившийся за ночь низкий хвост, разминает шею и поясницу.       Что-то всегда остается неизменным. Существует мнение, что разные миры, отражаясь друг от друга, порождают беспорядок и абсолютно новые материи. Они представляют собой противоположности: вместо света появляется тьма, смерть оборачивается жизнью, а бесконечность – мгновением. Я узнал об этом, когда впервые проснулся здесь, в этой маленькой квартире на окраине безымянного города, с пробитой грудью и стеклянным взглядом, и увидел своего брата, стоящего у зашторенного окна. Итачи смотрел на меня с тревогой – он сказал, что я кричал во сне. Я же подумал, что умер, и счастливо рассмеялся.       Передо мной был Итачи – одетый в халат поганой расцветки, бледный и дышащий. Итачи, который в свои тринадцать оставил в нашем квартале гору трупов и плачущего мальчика с разбитыми коленками. Итачи, которого я убил собственными руками около месяца назад. Мой старший брат, которого я так любил.       Но он был. Оглядывал меня с непониманием, когда я водил руками по его острому лицу и спрашивал у него про Коноху, про наших родителей, про это гендзюцу, в которое я несомненно попался, потому что – ну что же это! У Итачи же был такой вид, будто я спятил, и в конце дня мне и самому стало так казаться. А когда я закрыл глаза, наполненный этим пропитавшем всю спальню светом, то распахнул их уже в лесу страны Огня, окруженный злобой и непониманием.       Время казалось мне застывшим, нереальным, до того момента, как через месяц я вновь открыл глаза в этой самой комнате, где время действительно было иллюзией. Мир, в котором я прожил без малого семнадцать лет, стал для меня проклятием.       – Ты знаешь, я нашел холм, а на нем старый-старый дом, – говорю я, пока Итачи ходит вдоль кухни, ища продукты на завтрак. – Если ты залезаешь на крышу, то видишь море далеко на юге. Ты никогда не говорил мне, что тебе нравится, но я представил тебя там, сидящим на песке, и ты показался мне таким спокойным.       Что-то всегда остается неизменным, и мои чувства к Итачи – вещь подобного рода. Пусть здесь мои глаза не видят так далеко, и всё, что у меня есть – это лишь жалкие сутки, но зато Итачи присаживается рядом со мной за низенький стол, и от чашек с кофе пар вздымается вверх. Это завораживает.       – Мне бы понравилось, – заверяет меня старший брат, чуть улыбаясь. Мне хочется думать, что он не лжет, ведь в этом мире всё диаметрально противоположно.       Допотопное радио на холодильнике рассказывает нам о погоде, курсе валют и о том, что сегодня снова двадцать второе июня – день летнего солнцестояния – время, когда жизни отделено чуть больше времени. Я благодарен за это. Благодарен за то, что в который раз проснулся здесь двадцать второго июня, и за то, что, когда я проснусь снова, солнце долго не будет садиться за линию крыш. Зазубренная мною речь диктора начинает раздражать, так что я выдергиваю шнур, погружая нас с Итачи в сладкую тишину.       – Расскажи мне что-нибудь, Итачи, – прошу уже через минуту. Я жутко, жутко нетерпелив.       Итачи рассказывает: об обнаруженной недавно органике на других, неинтересных мне планетах, о герое книги, который чем-то напомнил ему меня, видимо, своей невыносимостью. Отвернувшись к окну, Итачи рассказывает мне о том, каким холодным и пустым казался ему мир до моего рождения, невзначай пробегает ладонью по шее, по следам моей силы, и я захватываю его крепкое тело в кольцо из рук, уже зная, что в следующий час я буду любить его так, как он мне позволит.       Лениво покачиваются на стенах почтовые карточки, каждую из которых я знаю наизусть, но все равно продолжаю рассматривать. Колышутся шторы. Итачи в своем отвратительном халате – и как рука поднялась такое купить! – сидит на постели, прикрыв веки, и говорит:       – То, что происходит между нами – это все равно бы когда-нибудь случилось. И в этом мире, и там, откуда ты пришел, хотя для меня ты всегда был здесь. Дело в том, что по-другому просто не могло быть.       Я подбираю с пола осколки стакана, который стал жертвой моей резкой жестикуляции. Мы никогда не ругались, нет, просто Итачи всегда спокоен, я же – избалованный им самим ребенок, которому последние месяцы жизни едва ли пошли на пользу. Когда я поднимаю взгляд на Итачи, он отвечает мне тем же.       – Я знаю всё это, – вздыхаю я. – Просто в какой-то момент мне показалось, что я сделал тебе больно. Но я никогда, никогда не должен был причинять тебе боль.       – Мы с тобой братья, Саске. Мы связаны кровью и временем. За подобное приходится расплачиваться. Что бы не произошло, ты не должен винить в этом себя.       Слова Итачи звучат мудро и оттого по-своему глупо. Конечно, он ведь просто не знает, на какие страдания я обрек его единственно своим существованием. Осколки в моих руках переливаются, блестят, словно дождевые капли в тот самый день, и если бы они оказались в моих руках раньше, еще там, я бы раскрошил ими глаза, что достались мне по ошибке.       – Перестань, – неожиданно одергивает меня Итачи, и я, вздрогнув, пытаюсь надеть на лицо безразличие. Раньше мне казалось, что я умею скрывать свои чувства, но с Итачи такое не могло сработать.       Брат подходит ко мне, забирает из моих ладоней горсть стекла и выкидывает в коробку с теми самыми тенями-монстрами в углу. Я все также не поднимаюсь с колен, так что в итоге Итачи сам присаживается рядом, заставляя меня вновь смотреть на него очень неправильно – сверху вниз.       – Расскажи мне, Саске.       Я рьяно качаю головой из стороны в сторону.       – Не могу.       – Расскажи. Я хочу знать, как это было.       Как-то Итачи, сидя на подоконнике и играя с тенями ладонью, сказал мне, что в глубине души я ненавижу его. В этих словах не было ни обвинения, ни обиды, но только тяжелая уверенность. В ту минуту я действительно его ненавидел – за это предположение и за то, что оно было правдой, за то, что он бросил меня там, один на один с этим странным неправильным миром.       Итачи не удивили ни мой жесткий ответ, ни мое раскаяние позже. Он всегда имел надо мной власть, и оттого я ощущал себя бесценным.       И даже сейчас, как бы мне не хотелось говорить, я уже открываю рот. Я смотрю на черно-белую карточку, где и холм, и деревянный дом, прямо как там, на той стороне времени, и вижу вовсе не то, что хочу. Я сглатываю густую слюну, но она только сушит мне горло.       – Там было серое небо. И камни, и земля, и тело, которое ныло – всё было серое, и только вокруг тебя... Ты стоял далеко, и вокруг тебя было много красного – живой щит, на который у тебя ушли последние силы. А ещё кровь в уголках рта. На руках. Тогда меня почему-то пугал этот красный цвет, заставлял пятиться – оно и понятно, я слишком мало знал о смерти. Ты шёл ко мне, пошатываясь, а я позволял загонять себя в угол. Из-за меня твои руки были обожженными, а слова такими тихими – ты просил у меня прощения. Я не понимал, я хотел, чтобы ты до конца был тем, кем никогда не являлся. Так было бы проще. Но ты улыбнулся мне. Улыбнулся, понимаешь? Как будто ты хотел сломать всё во мне окончательно. И прикоснулся ко мне – так, будто ты любил меня.       – Прикоснулся так? – Итачи ласково дотрагивается до моего лба двумя пальцами, и во мне всё вспыхивает от удивления и невысказанного восхищения. Потому что этот непринятый здесь жест – еще одно доказательство нашей связи. Что-то всегда остается неизменным.       Схватив Итачи за руку, я оставляю на ней один поцелуй, и в него я заключаю то, что не обличить ни в какие слова.       – Да. Теперь ты со мной, – радостно шепчу я, забираясь к брату на колени, и утыкаясь носом в кожу, которой никак не насытиться. – И я ни за что больше не позволю упасть тебе, как ты тогда упал, и был только глухой стук о камни... и всё. И всё! Больше никогда…       Я говорю еще что-то, говорю, что хочу остаться в этой квартире навсегда, только бы потянуть время, потому что пройдет вечер, начнется ночь, и я лишусь всего этого еще на один месяц – какая несправедливость. И в конце концов я даже не замечаю, как мой голос переходит в другой, более низкий и сухой.       – Этому миру нечего тебе предложить. Он будет жесток и нетерпим к нам, – с грустью объясняет мне Итачи и треплет по волосам, будто в попытке утешить. – Мы бедны и отнюдь не свободны, и эта укутанная пылью квартира – всё, что у нас есть. И это не тот выбор, который тебе нужно сделать.       – Глупый. Глупый старший брат, – смеюсь я, потому что Итачи и впрямь ничего не понимает. Он слишком много думает. Но он, как и я, чувствует: тепло моих бедер, живое дыхание у своего уха, пылающую вину, от которой так просто не избавиться, но которая затихает, стоит Итачи вот так обнять меня в ответ, прижать к себе мое крупное, податливое тело. Просто быть здесь. Носить дурные вещи и позволять укутывать себя в одеяло.       – Ты должен хорошенько подумать об этом, – привычно напутствует меня Итачи. И о, боги, какой же он зануда.       – Ты будто хочешь от меня избавиться.       На такое предположение Итачи только хмыкает, я же чувствую, как меня всего охватывает злоба. Горькая усмешка на тонких губах кажется мне предательством. Я поднимаюсь с чужих ног и недовольно шаркаю босой ногой.       – Почему ты так хочешь отправить меня туда, где у меня ничего нет?       – Потому что я тоже помню, - говорит Итачи, и я глотаю вздох.       Солнечный диск наполовину прячется за шапками домов. Двадцать второе июня подходит к концу. Нет, нет… Оно никогда не закончится.       На кухне я слушаю нерасторопный шум машин за окном, плеск вина, которое Итачи делит между нами поровну. Бокалов здесь нет, так что мы пьем из пузатых кружек, что когда-то преподнесли нам на новый год чуткие родственники, отхлебываем со вкусом, утираем губы ладонями. Я жду, когда Итачи заговорит и объяснит мне, своему маленькому брату, фразу, что тянулась между нами красной нитью. Но мы всё пьем молча.       И только когда я отхожу к углу и присаживаюсь там, сиротливо поджимая под себя ноги, Итачи произносит что-то очень странное. Занавески раскачиваются туда-сюда, повинуясь самой страшной вещи на свете – времени.       – Я помню твою силу и то, каким человеком ты стал – понимающим и свободным.       Секунды текут, протягивают к нам свои обманчиво нежные ладони.       – Я помню твою дочь, продолжение твоей крови, и любящую жену. Ты смотрел на них и улыбался, ты был так горд.       Свет исчезает, чтобы дать место темноте. Но ведь потом все обернется вспять?       – Я помню твои глаза. Один – огненный цветок с шестью лепестками, и другой, скрытый от всех во тьме. Это сложно объяснить, но я будто видел всё это ими, твоими красивыми глазами, ощущал твоё дыхание в себе. Я был с тобой в той жизни, которой ты достоин.       Нет.       Нет. Ничего этого не было, ни одна из этих вещей не могла произойти на самом деле. Итачи не должен знать об этом, ведь я никогда не рассказывал ему всё так четко – ни про тот путь, о котором я грезил, ни про шаринган, ни про укутавшую меня тьму. Это невозможно. Итачи не может помнить вещи, которые не происходили. Он просто желает, чтобы они были у меня, как желал бы любой хороший старший брат.       Но это вовсе не то, что мне нужно.       – Ничего из этого не было, Итачи, – говорю я, и волнующий шорох занавесок стихает, застывает в плотном желе кухни с бежевыми обоями. – Это не моя жизнь. Я никогда бы ее не выбрал.       Что-то просто обязано оставаться неизменным.       Итачи сидит, прикрыв глаза – то ли от усталости, то ли от вечернего солнца. Я смотрю на пятно света, забравшееся брату на щеку, и понимаю, что влюблён. Понимаю в который раз, но от этого становится только слаще – в груди, на кончиках пальцев. Хочется вскинуть руку, лишь бы тянуться к этим золотым всплескам, к этому родному лицу, что всегда было так далеко. Но только не здесь.       Когда Итачи открывает глаза, я вижу, как в них отражается вся наша жизнь. Плещется в чёрной мути золотой рыбкой, цена которой – одно желание; дрожит и взрывается, оставляя после себя легкую дымку, что напоминает мне нежность.       И что бы Итачи не говорил, этот мир существует. Мы существуем, и мы счастливы в нем.       Сегодня двадцать второе июня – день летнего солнцестояния. Когда я проснусь завтра и обнаружу перед собой спину своего старшего брата, старые электронные часы покажут другое число. Солнце покинет небо немного раньше. Я останусь здесь.