В чужом пиру похмелье

– Как так: барон – товарищ? – спросила Кира. Румата невольно улыбнулся. Улыбка вышла грустной. В этой девчонке жила удивительная вера в хорошее, но как же много хорошего она просто не знала. Иногда ему хотелось открыться Кире. Попросить называть его Антоном, рассказать, что есть на свете чудесный город Ленинград и однажды они вдвоем уедут гулять по мостам, пока их не разведут… Она бы поверила, как верила всему, что он говорил. И он даже представлял ее лицо в тот момент, когда она поверит: лицо ребенка, который верит в сказку, но в глубине души знает, что это именно сказка. Не бывает ни ковра-самолета, ни гусель-самогудов, ни скатерти-самобранки. А бывают серые штурмовички, чьи тяжелые сапоги грохочут – грррум, гррррум, грррум – за окном, и хилое тело отца Гаука, так и не снятого с виселицы. – Я хочу сказать, он хороший человек, – поправился Румата. …Барон Пампа действительно был отличным товарищем, во что бы ни верила Кира. Правда, досуг в компании этого «товарища» почему-то заключался в прогулках по кабакам. Пампа заранее переживал, что скажет баронесса, так что Румата даже предлагал ему поговорить с ней и убедить, что никакого ущерба баронской чести и супружеской верности не нанесено, а молодецкие забавы с крушением посуды и чужих челюстей есть наиболее достойное барона времяпрепровождение наряду с охотой. Однако баронесса, небезосновательно подозревая, что Румата и сам участвует в этих забавах, всегда смотрела на него с крайним осуждением и наверняка решила бы, что он покрывает безобразия ее мужа… А отказаться от пьянок и драк барон Пампа не мог. Хотя бы потому, что никакого другого досуга Арканар не предлагал, а умирать от скуки ему было еще рано. В тот день они отправились в «Серую Радость». По выражению барона – «посидеть, поговорить». С точки зрения Руматы, приятные беседы и «Серая Радость» представляли собой вещи несовместные, однако у барона были свои резоны. Первым делом он осушил черпак с крепким вином – по прикидкам Руматы, черпак был литра на полтора. Вслед за этим богоугодным делом он обругал каких-то безденежных донов за то, что они боятся штурмовиков дона Рэбы. Безденежные доны потупились и сделали вид, что все это не к ним относится. Тогда барон Пампа перешел к самим штурмовикам… Румата про себя решил, что штурмовики идиоты. Боевая подготовка у них была смехотворной, годной лишь для того, чтобы тиранить немощных книгочеев и запугивать неуклюжих обывателей. По сравнению с двумя рыцарями, с пеленок владевшими мечом, штурмовики были чем-то вроде шайки злобных мальчишек-беспризорников, не более. Впрочем, отступить у них не было никакой возможности: барон Пампа орал, что желает драться и приказывает штурмовикам драться сию же минуту. Еле-еле Румата убедил его отпустить «этих ничтожеств», правда, потом по выходу из «Серой Радости» они все же ввязались в драку . И еще в одну. И еще… – Баронесса меня убьет, – горько заметил барон, оглядывая разорванный бархатный плащ. Сафьяновые сапоги с вычурной вышивкой ему так затоптали, что вышивку невозможно было различить, жемчуга и аметисты, в изобилии нашитые на камзол, оказались по большей части оборваны, как и пуговицы со стразами и кружевное жабо – то висело на одной нитке, залитое кровью из разбитого носа и превратившееся в тряпочку, берет с пером где-то потерялся – должно быть, оказался трофеем кого-то из оппонентов барона. Впрочем, кое-что барон приобрел. На правой щеке у него красовалась длинная царапина, под левым глазом – изрядный синяк. Сквозь прорехи в рукавах камзола, прорезанные по последней моде, и в рукавах тонкой батистовой рубахи – увы, прорванные в драке, – виднелись и кровоподтеки на могучих бицепсах. – Но, друг мой, – осторожно начал Румата, ощупывая собственную скулу (там наверняка кое-что появилось, и на челюсти тоже), – разве ваши слуги не сумеют привести ваш костюм в порядок? – Ах, что костюм! Разве баронессе есть дело до того, во что я одет? Ей всегда есть дело до того, не пьян ли я! И она сразу… – Но мы уже почти протрезвели, – возразил Румата. Хмель из его головы действительно начал выветриваться. – Вы можете сказать, что это был благородный бой за вашу честь, а вовсе не пьяная драка. – Мой дорогой дон Румата, вы не знаете, что это за женщина! Какая это женщина! Я не побоюсь роты штурмовиков, но когда она учует малейший запах выпивки, дело плохо! И она права, – горько добавил Пампа в приступе раскаяния. – Мало того, что я огорчаю ее, но какой отвратительный пример я подаю юному баронету! Румата помялся. Он не имел никакого права этого делать. Если дон Кондор или на Земле, не приведи Космос, узнают… – Но вы же будете совершенно трезвый, – произнес он, еще колеблясь. – Не-ет. Она говорит, что выпитое дает себя знать и через сутки. Румата отродясь о таком не слыхал, но, если вдуматься, много ли он знал о выпивке? Всякий раз, когда Пампа втягивал его в свои забавы, он принимал налоксон. Мог принять и сейчас тайком от барона. И вдруг представил себе его жизнь. Пустую жизнь в холодном, плохо отапливаемом замке. Без книг, без театров и кино, без цели, без большого общего дела, которое можно было бы делать сообща. Без друзей, с которыми можно было бы обсуждать что-нибудь поинтереснее очередной пьянки. – Везет же вам, – вздохнул Пампа, – у вас нет никого вроде баронессы… Хотя как же вам не повезло! – Возьмите, друг мой, – Румата бросил шарик налоксона в рот и протянул Пампе коробочку. – Это поможет вам являться к баронессе в трезвом уме, сколько бы вы ни выпили. У него задрожали колени, но чудо земной фармакопеи не вызвало у барона никаких вопросов: он искренне полагал, что арканарские алхимики, которым, по слухам, покровительствует Румата, и не на такое способны. Поэтому Пампа только обрадовался и заорал: «Благодетель! Я ваш должник!» Румата молчал и думал, сказать ли ему, что у него все-таки есть кто-то вроде баронессы. Впрочем, Кира, в отличие от баронессы, не стала его бранить и дала рассолу. «Я должен, должен ей открыться, – думал Румата. – И я сделаю это. Но не сейчас. Разберусь с Рэбой, потом…» Какой-то недобрый голос в ушах шептал, что никакого потом не будет, и не бывать Кире в Ленинграде, не звать его Антоном. Но Румата был землянин и материалист, не верящий ни в какие голоса. Тем более – с похмелья.