Террор

— Не смешивай то, чего хочу я и чего — ты. Свет из окна кровил неоновой вывеской. Гэвин дернул шторы, дернул рубашку с плеч, дернул руками: ну что, ты вообще хочешь или нет? В разных линзах Маркуса отсветы блестели, как на тонированном стекле. Он поймал его руки своими. Но не сжал — удержал. Тронул подростковые шрамы. Пара от того, как костяшки стесались об асфальт, за какой-то еще подрался с отцом, залившим в себя две бутылки. Под диафрагмой натянулась ненависть, которая, как бондаж, мешала дышать. Запястья лежали в хватке теплого пластика, пока Гэвин не вырвал их. Ногтями по искусственной ткани, чтобы впечатались линии. Он бы вырвал руки — Маркусу, выпотрошив голубой наполнитель, перебрал компоненты на взрывчатку и швырнул ее на порог «КиберЛайф». Под ноги ублюдку Элайдже Камски. Революционеры всё еще не думают о террористах. Они ими являются. Но их не назовут так. Когда Маркус поцеловал его, то прокусил на губах рану, и она кровила не хуже неона за спиной. Кожу жгло так, как нужно. Чужой язык, влажный и безвкусный, окрасился металлом с солью. На месте укуса искрил пульс, откативший от сонной артерии. Гэвин едва не схлопнул веки. Нет. Он не из тех, кто закрывает глаза — и даже Маркусу бы не закрыл, и даже посмертно, потому что кто залеплял бы диод на погасшем компьютере? Оставалось укусить в ответ, цепляя зубами мягкую ткань. Без вкуса. Только своя кровь горчила, когда Маркус отшагнул назад, чтобы стянуть свитер через голову. Да, механических выблядков в «КиберЛайф» делали на совесть. И сердце-то у них не заходилось, не трескались кости с одного удара, срастались шрамы. На ровную грудную клетку падал свет, выскальзывая из-под полузадернутой шторы. Это возбуждало до отвращения. — Ты ведь можешь, да? — сплюнув кровь на пол, Гэвин измерил его взглядом снизу вверх — от бедер до глаз. Но усмешку выдавил из себя снисходительную. Рот защипало от содранной кожи. — Или запчастей не хватает? Маркус отмер не сразу — когда они соединились до хруста не его костей. Сцепились шлевки у невдетых ремней, бедро о бедро, кожа о пластик. У него вообще есть член? Он хоть раз видел, как люди трахаются? Может, смотрел во вшитом поиске картинки?.. Гэвин мстительно прокрутил эти вопросы, сжимая пальцы на боках и надеясь, что Маркусу хватит хваленого «чего-то», чтобы увидеть отвращение. Но Маркусу его заложило сердце — сквозь обе грудные клетки. Оно обратным отсчетом стучало туда, где соприкоснулись ребра и их отсутствие. Пальцы рухнули с боков на бедра. Тепло. В красноватых бликах над поясом проступила выемка: пулевое, не опознать пулевое — хрень про стажеров-недоумков. Маркус снова взял его за ладони — под хваткой погорячели точки, — но не стал больше искать старых рубцов. Вдохи сбились. По Маркусу стреляли из пистолета, и он не убрал след снаружи, как будто оставил шрам. Подушка пальца влезла в него и нажала. Раз, другой, пока не нащупала края. Если их укусить, вздрогнет ли бедренный выступ? Заблестит от человеческой слюны. Свой пистолет с кобурой Гэвин бросил в прихожей — и полицейский значок. — Не стой, блядь, столбом, — вызверился он, расклеив разбитые губы. Язык Маркуса между них, испачканный в его крови, был бы кстати. Влез бы, подставился зубам, которые запомнили холодный след тириума. Влезть самому — глубже, чем врезалась пулевая пробоина, не выходило. Пока. Но — честно — это не детонатор. — Даже в «Рае» твои пластиковые собратья поживее крутятся у шеста. Был на убийстве, сам видел. Маркус взглянул внимательно: ты мне объясняешь. К вискам и паху прилил гнев, за которым плеснулась конвульсивная дрожь, подавить ее, как подавить восстание на улице, — дело принципа. Но отпустив ладонью пальцы, Маркус прижал ее к стояку сквозь ткань. То, что истекал, но не кровью, с самого начала, окрепло. Всё лучше, чем хвататься за руки. Мелочное удовлетворение натянулось коркой на лопнувшей ране рта. Встало до боли, еще когда в горло стекла солёная слюна. Интересно, у него тоже закоротило какой-нибудь импульс? Перепутались красные и синие провода? Зажимая сцепку рук между телами, Гэвин соврал искоса, мимоходом, исподлобья: — Или не на убийстве… И то самое хваленое «что-то» — импульсы, провода — выступило в Маркусе наружу, ожесточилось в неоновой полосе света от вывески. Окаменела хватка на запястье, когда он выкрутил его, вынуждая развернуться, как по щелчку — суставов и мышц. Под колено уперлась кровать. Полутемная комната накренилась, перевернувшись в голове и тревожа желудок. Гэвин лег лбом о матрас, потому что по позвонкам сжала рука. Ясность — ударило в голову. Надо же, это и правда ясность. В глотке застрял смешок. Пусть Маркус запишет в свой компьютер, что делал, что Гэвин сделал с ним. И не забудет увлекательный первый опыт с человеком из плоти и крови. — Сделать, как ты хочешь? — просто спросил Маркус. Но этот голос, как на засмотренной записи с демонстрации, провозглашал абсцесс несуществующих прав. Молнию на джинсах накрыли пальцы. Они же расстегнули и тронули наживую, тверже, чем рука любой девушки на раз. Человека. Скин прикипел к оголенной коже, как будто не существовало никаких отличий. — Я могу. «Это было у тебя в программе», — сказал бы Гэвин, если бы не срывал дыхание в матрас. «Я много что хочу», — подумал бы, например, годы назад сказать «да» и уйти делать бомбы. — Да. Террористы не думают. Террористы взрывают. И никогда не бывают революционерами — и даже с революционерами. Маркус дернул его к себе, больше не спрашивая. Ладонью растер смазку. Сам он не пах ничем, металл и пластик, а теперь будет в его крови, слюне и сперме. Отвратительное смешение. Гэвин завел руку назад сам, чтобы вжать в себя, и рука заныла, помня залом. Молотками ему стучало сквозь пульс и биение сонной артерии. Вряд ли Маркус искал в своей сети всякий мусор про постановочные изнасилования, но пусть он… Полусухие пальцы, которыми тебя пытаются раскрыть, вскрыть, — это больно. Это, сука, так больно. Хуже, чем получить от задержанного в бок осколком бутылки. Гэвин прокусил бы эти пальцы насквозь, чтобы не орать, как больной пёс. Но глухой призвук все равно впитался в покрывало, испорченное отпечатками зубов. Маркус не был механичен, и вздернул лицом с кровати он так, что перед глазами поплыли черные точки. Когда устоять на разведенных коленях помогла рука, взявшая за бедро, ненависть перешибла боль. Они тут не чтобы помогать друг другу. Сквозь зубы, которыми нечего прикусить, протиснулся звук. Маркус стоял точно так же, но не шатался. Только запихнул ещё палец, от которого Гэвин прикусил себе язык. Если бы сейчас перепилить Маркусу горло, как в старых видео, где боевики в масках срезали головы на камеру, лопнули бы каналы и провода. Но от жжения внутри пробивало на белые вспышки, вытеснившие из-под век этот образ. Жар растащил по телу лихорадочную испарину. Мог бы Маркус порвать его, не рассчитать, ошибиться? Он делал то, что нужно. И колени, неудобно опершиеся о матрас, меркли перед тем, как горело в теле, когда пальцы, сложившись, расходились. Сильнее, чем человеку можно принять. Маркус держал его, и молчал, и не давал понять ни жестом, нравится ли ему такое. Как и должна машина. — Если ты меня ранишь, я… — между вдохами вместил, выместил на нём Гэвин. Чтобы перестал молчать. Его рвало резкими движениями в нутро и рвало между тем, как к члену снова прилила кровь и Маркус не трогал его, хуже — что не говорил ни слова. Какая разница… Свободная рука Маркуса, темнеющая на бедре, вбилась в кожу так, что зажелтели бы синяки. Гэвин дернул ее, оставляя себя без опоры. Втиснул пальцы себе в разбитый рот, чтобы вцепиться зубами. Пресный пластик, кажется, треснул под ними. Облизать разошедшиеся края — расплавить слюной вместо кислоты. — То ты не будешь ничего делать. — Маркус заговорил. Его голос прорвался за диапазон речевок, требований, протестов и сухих разговоров так резко, непредсказуемо. Дрогнула прикушенная ладонь. Гэвин сглотнул через неё, дернулся — наделся, — пока пальцы не втолкнулись до костяшек. В легких что-то задохнулось. Маркус не вибрировал, не трясся в коротком замыкани, и все равно от его наэлектризованного голоса ехала крыша: — Но я-я не раню. Сбивка шлепнулась на слух. У Гэвина едва не подкосилась рука, которой он опирался о кровать. Лопатки задели нагревшийся скин, который прижало к коже плотнее. «Я верю», — Гэвин едва не выплюнул пальцы, но смолчал. В этом, а больше ни в чем. Значит ни в чем. Изнутри окатывало болезненной тяжестью, которую не облегчала ладонь, сжатая зубами. Маркус прижал его язык к челюсти и — укусил за плечо. Сам сжал зубы, будто хотел узнать, почему это хорошо. Сквозь губы, когда-то разбитые, теперь раскусанные вылетел вздох. Коктейль Молотова из неожиданности, жжения в плече и в теле и опоры, выскользнувшей из-под руки, помутил рассудок и повёл в сторону. Андроиды вообще кончают? От одного контакта? Его стало так много, что Гэвин оттолкнулся от кровати затекшими концами пальцев, от и к, пока не содрогнуло попаданием в нужную точку. На член легла ладонь Маркуса, которую он спустил и сжал вокруг. Будто знал. И этого хватило. Стиснув влажные пальцы, стиснув в хватке покрывало, Гэвин кончил, и колени разъехались. Не удержаться. В голове шумела кровь. Внутри всё пульсировало, будто вывернули наизнанку. Пиздец, полный пиздец. Маркус дернул из него пальцы с резкостью, которая ударила по всем натянутым нервам и мышцам. Подставив руку, Гэвин лёг на кровать и перевернулся. Дыхание рвалось с крючка. Взгляд на Маркуса — он стоял, нависнув над ним тенью. Или в голове отозвалась нехватка кислорода, или его встряхивало мелкой рябью, которая разошлась от ладони до плеч. Вдруг остекленели блестящие глаза. Вот он, момент слабости, и вот как кончают спятившие машины. Правый висок без диода вздрагивал, отражал свет, будто мокрая в поту кожа, — напоминал, что Маркус становился неотличим. Кривясь от увиденного, Гэвин смахнул с бедра подсыхающий след и отёр руку о покрывало. Под поясницей раздражало влажноватое пятно. Полуспущенные джинсы сковывали, мешая встать, но сам он не был скован. Этот крах системы в секунды дорого стоил. В тишине удары сердца расходились к ребрам, как круги по воде. Гэвин пошевелил рукой, на которую опирался, и поморщился. В отличие от скина мясо и мышцы не заменить. Маркус отмер — где-то на этой центовой мысли, повел головой и сфокусировал взгляд. Ожил, практически. Среди пульса — как пули — в голову, белого шума и саднящей пульсации затесалось то, что сидело под арестом лет пять. Гэвин пошёл в полицию Детройта, хотя мог не брать значок, который лежал в коридоре. Насилие вместо бессилия. Не размахивать этим значком перед революционерами, а провести им в головы короткое замыкание. Маркус — живой — неживой — пример того, что насилие — это выход. Маркус с прокушенными пальцами и сбоящими микросхемами, Маркус, рисовавший фиолетовые абстракции. Поймать его за руку, с поличным, когда он потянулся, было приятно. Не меньше, чем стрелять. Всё так же снисходительно взглянув снизу вверх в ожившие разные глаза, Гэвин нашел в себе силы усмехнуться. В красном свете чужой профиль можно было бы бюстом грохнуть с трибуны. Не поздно. Никогда не поздно пойти на первый теракт. Он, брезгуя, поднялся на кровати и толкнул руку, протянутую ладонью вверх: — Ну что, еще есть желание смешивать кровь?