Помоги мне принять себя

Когда Чунь Юня отстранили от занятий, и его фигура дымкой растворилась в воротах школы, а багажник родительской машины недовольно проглотил его большой чемодан, Син Цю вдруг понял кое-что: без него пансион в миг опустел и ощетинился неприветливо, захватив в круговорот рутины, прямо как было до приезда Чунь Юня в эти стены. Мимо бесконечно проплывали по коридору безликие манекены, и они всё говорили и говорили без умолку о новичке, трепали его секрет везде и всюду, усыпая коридор обрывками тайны, перетирая крошечные её остатки в труху. Стирая в ничто. Син Цю их голоса напоминали несмолкающее радио из фильмов ужасов, которое, сколько его ни крути, не заткнётся. Так было и здесь — эта тема болезненной заразой распространялась по пансиону, покрывая тот изнутри гнойными нарывами. И Цю больше всего на свете хотелось взять в руки молоток и разбить со всего маху это радио на мелкие детальки, так, чтобы болтики и антеннки летели в разные стороны, не слышать бы больше обсуждений признания, которое было посвящено только ему одному. Эти слова принадлежали ему, только для него они звучали так рискованно со сцены, и то, что их подняли на смех, делало в сто крат больнее. В тот самый вечер эти слова схватили его за лодыжки цепкими пальцами, перевернули его мир вверх тормашками и потрясли как следует, размазывая изображение перед глазами и заставляя его чувства осыпаться тысячей бумажных сердечек, летящих из карманов шорт. Они пикировали вниз, устилая красной дорожкой узкий проход между креслами в зале, сыпались другим на макушки и назойливо кружились потоками у его головы. Признание в любви душило обеими руками и отпускало, когда воздух кончался, заставляя дыхание сбиваться с привычной частоты. Син тогда старался дышать из последних сил, но взгляд глаза в глаза — и контроль ускользал, будто его и не было. Сердце клокотало в глубокой чёрной яме, погребённое под пеплом прожитых когда-то давно чувств. Окончательно оно стряхнуло с себя вековой слой пыли одним горячим ударом, ощутимо встрепенулось под кожей и забилось под рукой пулемётной дробью, будто вновь через его артерии побежали импульсы жизни. Оно живое, и Син Цю чувствовал это как никогда раньше. Оно дышало в нём, захлёбываясь смесью горечи и ответных чувств, тонуло в эхе отчаянного крика со сцены, раздающегося без умолку в голове. В памяти отпечаталось отчётливо, как Чунь Юнь умолял о прощении зрачками, смотрел так, словно уже смирился с тем, что они вряд ли уже увидятся. Больше всего в тот момент Син этого боялся, как бы сильно ни ненавидел его до всего этого за сделанное. Отпечаталось и то, как охрана толкала его всё ближе к дверям на выход, а ноги сами несли Син Цю следом за ними, сквозь кресла и ноги учеников, кричащих на весь зал. Чунь не сказал его имени со сцены, не подставил его, скрыл, для кого эти слова, но было уже без разницы. Пусть кто-то понял бы, тогда это совершенно не волновало. Не тогда, когда признание отпустило его шею и призрачным шлейфом ускользало за двери вслед за Юнем, оставляя его одного. И он спотыкался, расталкивал парней, нёсся вслед, не успевая совсем. «Прости меня!» — последнее, что Син слышал перед тем, как охрана захлопнула двери перед носом, отказываясь выпускать из зала кого-либо ещё. Осталось лишь смотреть на собственное беспомощное отражение в глянцевом покрытии дверей: растрёпанное, с бегающими в панике глазами. Син желал разбить руки в кровь об эти двери, вцепиться в амбалов-охранников, кричать и ломать всё, но вместо этого застыл на месте, словно прирос к ковролину. Признание оставило после себя ноющий осадок в груди и неутолимую жажду взять руки Юня в свои, сжать их покрепче и не отпускать. И Син Цю простил. Только вот в комнате напротив больше никто не жил, чтобы услышать слова его прощения и перестать себя наконец винить. Син понятия не имел, когда же идеально застеленная кровать напротив Беннетовой окажется смята, на теперь уже пустых стенах вновь запестрят плакаты супергероев «Марвел», а на тумбе как и всегда закрасуется неровная стопка комиксов с блестящими обложками. Левая сторона той комнаты теперь пустует на неизвестный Цю срок, как и пространство в его груди, глубоко под кожей. Эти пустоты залились густой смесью бетона, которая затвердела в тот момент, когда Син Цю, отодвинув громоздкую штору, осторожно выглядывал в окно, провожая Юня. Глядя на его очаровательные взлохмаченные волосы, которые трепал играючи холодный ветер, он не мог понять, где же они оба свернули не туда, чтобы в конечном итоге всё привело к этому. Не мог и не желал поверить, что на деле всё было так просто: говорить друг другу правду и не утаивать ни капли — и всё было бы совсем по-другому. Если бы они признались друг другу раньше, перешагнув через гордость и страхи. Если бы Чунь Юнь не скрывал от Сина давление Винсента, испугавшись последствий. Если бы Син Цю подпустил его к себе ближе. Если бы… Юнь обернулся тогда, словно почувствовав его присутствие неведомым образом, и одноклассник в страхе быть замеченным тут же отшатнулся, растворившись призраком в полупрозрачном тюле занавесок. Но даже так Син Цю прекрасно видел происходящее за стеклом: высокий мужчина в костюме и очках опустил огромную ладонь на плечо парня, заставив вздрогнуть, и перехватил всё его внимание. Невооружённым взглядом было заметно, как тело его само за себя говорило о неприязни к этим прикосновениям, как оно сопротивлялось, вынырнуть бы из-под тяжёлой отцовской руки, но та всё равно давила на его плечо и буквально силой опустила в машину. Сейчас Син Цю прокручивает все эти моменты и бездумно чиркает ручкой в тетради по излюбленному им французскому, даже не поднимая головы к доске. Это ему несвойственно, и учитель Кэйа прекрасно видит его бездельничество, но глядит понимающе, даже сочувствующе. Из головы всё не выходит тот момент, когда отец Юня вдруг заметил шелохнувшуюся занавеску и уставился прямо в окно, таким хладнокровным и пробирающим до мурашек взглядом. Он был холоден до ужаса, обжигал инеем лицо и изморозью оседал на школьной форме, сковывая льдом значок пансиона на груди. Сейчас Син думает, что если бы коснулся его тогда, то пальцы непременно примёрзли бы к металлу. Даже когда вспоминает, тело быстро покрывается мурашками от неприязни и странного страха. Было что-то в этом взгляде такое, что заставляло куда сильнее волноваться за Юня. Что с ним сделают дома? Как он сейчас? Вернётся ли он вообще? Син не знает, и никак не может скрыться от этих вопросов, путающихся в проводах мыслей так усиленно, что вот в тетради по французскому уже вырисовываются такие же спутанные клубки, как и в его голове. Стержень продавливает лист настолько сильно, что рваные линии отпечатываются даже на обратной стороне, а шарик прорывает дёргано бумагу. Син Цю на это цокает языком раздражённо, щёлкая при этом кнопкой ручки по несколько раз. Кто-то из одноклассников косится в сторону его парты из-за посторонних звуков, он чувствует затылком. Ну и пусть смотрят. Он откладывает всё в сторону и глубоко вздыхает, так, будто это поможет остудиться. Хотелось бы, чтобы помогло, но, даже убрав всё лишнее подальше от рук, мусор из своей головы не выкинешь. Слишком уж страшные и жестокие картинки рисует воображение, после того как довелось столкнуться с тем суровым выражением лица. За дверью звонко гремит мелодия, оповещающая об окончании занятий. — Урок окончен. И не забудьте прочитать то произведение в оригинале, которое записано на доске! — распинается учитель Кэйа, когда никто из мальчишек уже и не слушает его. Все торопятся в столовую, закупиться в буфете, пока свежеиспечённые булочки не расхватали. Син Цю некуда торопиться. Оглядывая шумный класс, собирающий спешно рюкзаки, он невольно переводит глаза на пустующее место рядом с собой. Вспоминает их переписки на уроках, неловкие касания пальцев, когда они передавали друг другу клочки бумаги, и как Юнь смешно говорил на ломаном французском. Сейчас у него получается уже куда лучше, стоит заметить. А большинство из тех измятых бумажек, на которых карандаш уже размазался от прошедшего времени, на самом деле лежат у Сина на последней странице рабочей тетради, спрятанные ото всех под обложкой. Ему всегда казалось глупым хранить такой хлам, ведь тот только занимает место, но это единственное, что осталось на память о тех переписках и о нём. И он не отправил эту память в урну вслед за остальным хламом, от которого регулярно избавлялся. Просто не поднялась рука. — Син Цю, задержитесь, — кивает ему учитель, когда сумка уже почти собрана. — У кого-то явно проблемы, — язвит проходящий мимо Винсент, и так и хочется подставить ему подножку, чтобы поменьше болтал о чём не следует и побольше смотрел себе под ноги. Но у Цю просто нет сил. Ни на что. От слова «задержись» уже на автомате срабатывает рвотный рефлекс. Как же он ненавидит его и это слово. — Что такое? — скидывает Цю с плеча ремень своей сумки, не успев даже как следует надеть, и учитель неспешно подходит к его парте, упираясь в ту рукой. Син глядит на него с ожиданием и небольшой толикой раздражения, но тот так и не торопится говорить, пока класс не пустеет окончательно, оставляя их в полной тишине. — Я что-то не так сделал? В недавней контрольной у меня, кажется, не было ни одной ошибки… — Нет, я не хочу поговорить о вашей учёбе или чём-то подобном, — неловко прерывает его размышления учитель Кэйа, — возможно, я лезу не в своё дело, но что-то мне подсказывает, что ваш внутренний настрой сильно изменился после ухода одного из наших учеников. Я прав? Сердце в груди начинает набирать обороты, а ладони хочется сжать покрепче, когда напряжение доходит до своего пика. Неужели он всё понял? И как же давно он заметил это? Если в учительской прознают, его погонят следом за Юнем, а его семье и ему самому явно не нужны такие проблемы. Спешно в голове прокручивается сто и одна отговорка на случай, если всё действительно было настолько очевидно и заметно взору учителя. — С чего вы взяли? — Страх. Единственная эмоция, которую он старательно прячет сейчас за маской полного безразличия. Глотает лишь ком в горле и теребит лямку сумки, но быстро одёргивает себя. Нельзя показывать панику. — На вашем лице всё написано. А я, знаете ли, не хочу наблюдать одного из своих учеников в таком состоянии, — улыбается дружелюбно он, похлопывая по плечу и ожидая ответа. Син Цю хочется в момент откусить эту тяжёлую руку, как только она касается его тела так, будто в этом нет совершенно ничего такого и ему позволено это делать. Он не терпит никаких прикосновений к себе. Абсолютно никаких, потому машинально та оказывается грубо скинута, и он тут же натыкается на вопрошающий взгляд, направленный в сторону его непонятной реакции. — Простите, — тут же извиняется Син, — я, пожалуй, пойду. Вам действительно не стоит лезть не в своё дело, — неожиданно сам для себя огрызается он, удаляясь как можно быстрее прочь, подгоняемый стыдом в спину. — Мне казалось, что у вас с ним особые взаимоотношения, мистер Цю, — Кэйа сжимает и разжимает пальцы руки, по которой только что ударили, уставившись в неё. Одна фраза заставляет остановиться тут же, прямо перед выходом. Застыть столбом, прикованным к полу цепями страха быть раскрытым. И вот кто-то посторонний так просто говорит о секрете, который хранился где-то глубоко внутри всё то время, пока в стенах пансиона не появился тот, кто взбудоражил сознание и эти сокрытые чувства. — Кто сказал вам такую глупость, учитель Кэйа? — усмехается Син Цю, не оборачиваясь на голос, когда и вовсе не до смеха. Но он давит беззаботную полуулыбку, выдавая всё это за ошибку, — между нами никогда и ничего не было. И не может быть, мы же парни, в конце концов. Самому от своих же слов больно, но, найдя в себе силы обернуться, он улыбается. — Что за глупые у вас шутки? — смеётся Цю. — Я не мог ошибиться, — настаивает отчего-то учитель, и становится не по себе от того, с каким напором он лезет во всё это. — Я совсем не понимаю вас, — терпение на пределе. Ногти вжались в ладони, царапая те до ужаса больно, кажется, сукровица вот-вот начнёт сочиться из-под кожи, обляпав все пальцы. Ещё немного, и маска спадёт. Учитель Кэйа вздыхает, прохаживаясь в молчании от его парты, и усаживаясь за свой большой стол, двигая школьные тетради прочь от себя, будто бы освобождая место для собственных воспоминаний: — В ваше время я потерял человека, к которому испытывал такие же светлые чувства, какие я почувствовал между вами двоими на своих уроках, — он поправляет повязку на глазу аккуратно, еле осязаемо, — и ваша тетрадь… проверяя тетради, я нашёл все те записки, сохранённые вами под обложкой в самом её конце, они выпали и рассыпались у меня под ногами. Подтверждение своего предположения я увидел совершенно случайно. Нет. Нет, нет, нет, это не могло случиться. Он так и забыл выложить их? Учитель всё прочитал? Как теперь смотреть ему в глаза и спать по ночам, зная, что кто-то увидел трещину, которую дала его идеальность? — Не бойтесь, — бархатисто проговаривает Кэйа, — я увидел эти чувства краем глаза, у меня не было намерения в них копаться и читать всё. И я не желаю зла, лишь хочу дать совет, потому что вижу юного себя в вас. — Нет, вы не правы, — маска крошится прямо на лице, дребезжит и лопается, расходясь волнами трещин. Осколки её спадают на пол, — никаких чувств там не было, вы ошиблись. Мужчина смеряет его печальным взглядом одного-единственного глаза и сцепляет пальцы рук в замок, потирая те друг об друга. Когда-то и он вот так повышал голос и кричал сам себе, что он нормален. Что ему нравятся только девушки, никаких парней и рядом не стояло. — Вы абсолютно такой же, Син Цю. Такой же напуганный, не знающий что делать и куда идти, как и я в то время, когда осознал свою… «неправильность». Мне всегда нравились все, я не делил любовь по полу, — продолжает он, — и из-за этого отрицания я упустил того, кто был мне нужен. Не упустите его и вы, отрицая себя. — Я… я ничего не отрицаю, — продолжает отпираться Син Цю. — Отрицаете. Свою суть. Ваша суть не в идеальности, Цю, а в том, чтобы найти себя самого и понять, что лучше для вас. Я видел, как горели ваши глаза во время того антракта. И я сразу понял, для кого говорилось это со сцены. И Син Цю от его слов невольно вспоминает, как ярко искрилось фейерверками и металось сердце в груди от признаний, которые тёмными ночами так мечталось услышать, а глаза затуманивали осколки слёз. — Я не уверен, что чувствовал. Скорее всего, это был просто шок, — оправдывается ученик, хотя даже сейчас оставшиеся фейерверки внутри взлетают и хлопают в лёгких от воспоминаний. — Вы можете соврать мне, но не врите самому себе. Не повторяйте моих ошибок, — наставляет учитель Кэйа, заглядывая прямо в душу сквозь зеркала его глаз, точно видя всю его подноготную, — скажите ему всё, пока ещё есть возможность. Син Цю раздражённо вдыхает сквозь зубы. Последний раз он чувствовал себя таким униженным и уязвлённым после того, как Винсент рассказал о той гадкой сделке. Все с чего-то вдруг решили, что могут крутить его секретами, поучать его, строить против него или на него какие-то планы, и это раздражает. Раздражает настолько, что желание сбежать от всего и всех возрастает с каждым днём, только бы его больше не трогали, что он и собирается сделать прямо сейчас. — Даже если всё это так… то это не ваше дело! С меня довольно нравоучений, — фыркает парень, хватая сумку с парты и цокая злостно каблуками к выходу. — Как знаете, мистер Цю, — но резкий хлопок двери обрубает лезвием все слова. Возможно, это и правда не его дело, но смотреть, как повторяется его сценарий, Кэйа просто не может. Несколько минут он всё с той же печалью смотрит на дверь, провожая вместе со своим учеником и собственные нахлынувшие воспоминания, но, услышав приглушённое ржание лошадей за оконными стёклами, переводит взгляд туда, во двор, уже припорошённый слегка снегом. Волосы мастера Дилюка, что ведёт группу учеников с лошадьми, светятся как никогда ярко-рыжей лисицей на белоснежном фоне, а пряди его пляшут языками пламени, и странно, что не заставляют всё вокруг себя таять. Их история закончилась, не успев и начаться. — Надеюсь, ты сделаешь правильный выбор, Син Цю, — шепчет учитель Кэйа себе под нос, снимая повязку с глаза и прокручивая её в руках. **** «Почему все решили копаться во мне и моих чувствах?» — Этот вопрос не даёт покоя после странного разговора с учителем Кэйей. «Почему решили, что имеют какое-то право лезть в мои дела?» — Раздражение так и греется где-то под льняной рубашкой, разъедая изнутри голодными молями. — Ты на себя не похож, — осторожно начинает сосед по комнате, не первый час наблюдая за тем, как Син Цю молча сверлит недобрым взглядом потолок и нервно болтает ногой, свесив ту с кровати, — что-то случилось? Вот опять, так нагло лезут куда не просили и не видят в этом абсолютно ничего такого, задавая свои дурацкие вопросы. Взять бы с полки увесистую книгу, первую попавшуюся, да швырнуть в сторону его спального места наотмашь, чтобы утих и не тревожил больше. — Всё нормально, Рейз, — стискивает старательно зубы и отгоняет прочь гнусные мысли, не нагрубить бы ни в чём не повинному парню. — Кажется нет, — неловко перечит он, подбирая под себя ноги, — это всё Юнь? Юнь, Юнь, Юнь — все заладили об одном и том же, давя лишний раз на открытую рану. Он игнорирует его, так сильно напрягается, не наговорить бы лишнего, но чувствует, как всё сжимается спиралью и накаляется, краснеет под толщей мышц и грудой костей, вот-вот всколыхнётся и вырвется жгучим фонтаном наружу. — Я сказал, что всё нормально. Рейзор в ответ лишь мнётся странно, гнёт пальцы на руках и смотрит сквозь собственные ладони, словно не решаясь чего-то сказать. Чувства, как свои, так и чужие, всегда были для него щепетильной темой. Он мог быть груб и резок, мог даже неприкрыто хамить в разговорах, сам того не замечая, но как только дело доходило до любовных тем, так вся его внешняя чёрствость и словесная грубость сыпались на глазах. Так и сейчас он сидит, выжидая, когда же комок от горла отступит, позволив задать такой личный вопрос, и, наконец, спустя какое-то время выдаёт через силу: — Признание… оно твоё? Ты бежал через ряды. — Ломано объясняется Рейз. — За ним? Нога на весу раскачивается сильнее, носком Син уже бьётся о тумбочку неприятно, но продолжает это делать. Разбить пальцы в кровь — хорошая перспектива, если это заставит мысленные терзания наконец отойти на второй план, но, как бы ни билась ступня о деревянную дверцу, лучше не становится. Недовольство от всего происходящего вокруг давит на голову сверху, стучит в затылке набатом и изливается через уши шумом, но этого будто недостаточно, и одним рывком Син Цю вскакивает с кровати, сминая под собой идеально застеленную простынь. Теперь это раздражение льётся плевками через рот, громко, и уже не стыдно так за свои чувства, ведь весь стыд затмевается этим резким прорывом эмоций наружу: — За ним. Да, чёрт возьми, Рейзор, я бежал за Юнем! — срывается он. — Эти признания, они были для меня, а мои стихи для него! Рейзор явно не ожидал именно такого ответа, глаза — вылитые два блюдца из-под чайных чашек в столовой, и грудь вздымается заметно чаще от режущих уши криков и понимания, что прервать этот словесный поток, который он и спровоцировал, невозможно, как бы ни хотелось вставить хоть слово поперёк. — Я не мог допустить и мысли, что могу больше не увидеть его, — плечи дрожат от переизбытка эмоций. Вся эта ситуация в целом подкосила его, всё навалившееся придавило огромным валуном и заставило дать слабину, — и что мы… ничего не успеем! Я не успею! Так много остаётся не сказанным ему, так много не сделанным, и от этого тошно. Он понятия не имеет, как вернуть всё в былое русло. Так хочется просто вставить карандаш в кассету и перемотать всё случившееся на плёнке назад, в день, когда впервые сердце сжалось от взгляда в бездонную голубизну глаз. — Эти интриги, сплетни, Винсент со своей треклятой сделкой, да пошло бы оно всё к чертям! Я ведь не хотел, чтобы все обернулось вот так, — оправдывается Цю, сам не зная перед кем, ведь Рейзор совсем не понимает полную картинку происходящего, — чтобы в итоге нас развело по разным сторонам из-за глупых страхов! Внутренний голос вышел наружу спустя столько времени, и всё не умолкает, говорит и говорит без конца о своих истинных чувствах и переживаниях. Сумасшедшим в бреду Син болтает всё, что на душе скопилось, всё, что сейчас волнует. — И Винсент... эта поганая тварь, как я мог поверить ему вместо Чуня! Одноклассник слушает его. Долго. Смотрит, как текут чужие слёзы, как дрожат напротив колени и руки, но продолжает впускать внутрь себя эхо его криков, пропуская через душу так, что та сотрясается. Нужно бы что-то придумать, но что? Как-то утешить, но как?.. У него нет ни одного подходящего именно для Син Цю решения, такого обходительного и аккуратного, как он сам, постепенного, есть только одна простая и детская до ужаса мысль, бегающая новостной строкой в голове, потому в один момент он также резко поднимается с кровати, так, что Син Цю вздрагивает от испуга и прерывается, застывая, как будто в ожидании что тот должен накинуться на него, как в ту самую ночь на Юня. — Пиши, — единственное слово, которое Рейзор произносит, серьёзно сморщивая лоб. Он не знает ситуации до конца, не знает, насколько же всё плохо на самом деле, но знает одно — им надо поговорить. И этот диалог должен будет кто-то начать. Син утирает рукавом мокрые сопли под носом и давится солёными каплями на искусанных губах. Делает глубокие вдохи и смотрит на парня перед собой, не переставая думать, почему он воспринял всё сказанное так легко. Его что, не волнует ориентация? Да и как же в его представлении всё это просто. Он хоть раз был в отношениях? Кажется, что ни разу, оттого и мыслит так наивно, предлагая просто взять и написать. — Я высказал тебе всё это, и ты даже не хочешь заехать мне кулаком по лицу? Совсем ничего не ёкает? — Не верится, что кто-то из всего пансиона не сочтёт это мерзким, но сегодня это спокойно принимает уже второй человек, и Син совершенно не понимает, как на это реагировать. Виски гудят, и он массирует их напряжёнными пальцами, но Рейзор нисколько не меняется в серьёзном выражении лица, игнорируя все глупые вопросы о рукоприкладстве. — Пиши, — серьёзно повторяет во второй раз, хватая его телефон со стола, и швыряет так, что он даже не успевает словить. Мобильник неприятно ударяется в грудь, падая прямо перед ним, — пиши ему. Последнее, что хотелось бы сейчас делать Син Цю — это писать Юню. Всматривается в тёмный экран под собой, замечая в его глубине своё поганое отражение, всё заплаканное и красное, такое опухшее. Сплошное отвращение. Захотел бы Чунь Юнь разговаривать с ним, увидев таким? Вряд ли. — Писать что? Ты такой ребёнок, Рейз, я ведь не могу просто взять и написать ему после всего, будто это не из-за меня его погнали взашей из пансиона и не из-за меня у него проблемы дома! — Телефон летит прочь из-под носа, не видеть бы себя сейчас. — Просто, блять, напиши, — голос парня грубеет, а глаза сверкают угрожающе, но он терпеливо поднимает его с пола из-под своих ног, — не сломаешься. Кто-то должен начать. Син Цю вновь желает выкинуть этот чёртов мобильник, когда Рейзор суёт его на вытянутой руке. Разбить бы его об стенку и никогда и нигде не быть онлайн вновь, пропасть отовсюду, стереть себя и из реальности, но внезапно приходит осознание, что сосед прав. Кто-то должен начать. Сделать первый шаг, переступив наконец через себя, ведь что было всему виной? Страхи и недомолвки. Он не должен бояться сейчас, когда речь идёт о переосмыслении и исправлении их ошибок, верно? — Решайся. Легко сказать, но сложно сделать, ведь отражение в экране всё такое же жалкое, а мысли всё такие же спутанные. Да и что он может написать? «Прости?» — ведь сам Юнь уже просил прощения, наверное, теперь настала его очередь. «Как ты?» — знает ведь, что отвратительно. «Возвращайся поскорее» — но не от Чунь Юня зависит, сколько он пробудет под домашним арестом. «Ты тоже нравишься мне» — … «Нравишься» — такое сложное и глупое слово, которое Син Цю обещал себе больше не говорить. Никому и никогда, как бы сердцу того ни хотелось, и насколько бы невыносимо бабочки внутри живота ни лакомились его желудком. Но сейчас те умирали, опадая отцветшими листьями на его дно, и это было куда невыносимее. Их обуглившиеся крылья гнили, свербя невероятной болью, они отравляли и выжигали собой всё, не оставляя живого места. Оставшиеся в животе бабочки боролись за жизнь лишь благодаря воспоминаниям о вечере фестиваля. И уж лучше пусть они сожрут его желудок изнутри, вырвутся из его стенок и переберутся жить в лёгкие и сердце, забьются куда-то под артерии, чем он позволит умереть всем до одной и сгниёт заживо вместе с ними. 22:34 Ты тоже нравишься мне, Юнь. **** Ответ на сообщение так и не пришёл ни спустя тридцать минут, ни спустя сорок, ни пятьдесят, в то время как висело прочитанным ещё с того момента, как оно было отправлено. Но Син Цю, к удивлению, совсем не расстроен этим, ведь всё вложенное в ту короткую фразу сейчас ему же самому кажется тем ещё абсурдом, простой ложью, когда другое тело нависает над собственным, и зелёные глаза напротив жадно облизывают его с ног до головы. «Нравишься» нужно говорить лишь тому, кто один единственный, а сейчас его руки зажаты в больших ладонях, не в тех, в которых хотелось бы, на лопатках живого места не осталось от укусов, а поясница ноет от того, как царапаются и впиваются в нежную кожу пружины прохудившегося матраса. — Ты сегодня совсем не здесь, Син Цю, — шёпот влажный в самое ухо, от которого хочется вывернуть всё из желудка наружу каждый раз, как слышит его. Он никогда и не был здесь, в этой отвратительно пропахшей духами комнате. Его мысли были где-то далеко, летали меж заснеженных еловых веток, танцевали над гладью воды прудов близ пансиона, что с каждым днём всё больше покрывалась тонкой хрустальной кожицей льда, и пытались найти дорогу туда, куда ушёл новичок. Пока это всё не заканчивалось и Цю не оказывался за дверью, такой растрёпанный и потерянный, прислоняя разгорячённый затылок к холодному бетону стены, он был мыслями где угодно, но только не в пределах этой спальни. Всё произошедшее по ту сторону двери было ночным кошмаром, пришедшим в одну из ночей и заставившим проснуться в холодном поту. И Син знал, что этот кошмар будет приходить снова и снова, не оставит его в покое больше никогда, поскребётся массивными лапами в изножье его кровати, а после утащит за собой в тьму неминуемо. И всё, что он может с этим сделать — это отключить собственные чувства. Так легче. — Всё нормально, Элиз, — отнекивается неохотно Цю, не решаясь взглянуть в его лицо. Так и остаётся отвёрнут к стенке, пока мужчина мучается с пряжкой его ремня, в попытках расстегнуть тот в полной темноте. Вся эта возня действует на нервы, как и скрип матраса под его коленями, которыми он больно упирается по бокам от тела Син Цю, сжимая то в тиски. — Ты так и не ответил на мой вопрос в прошлый раз, — пряжка громко звякает под его пальцами, и зеленью плещутся похотливые искры из его хищных глаз от этого звука. Раньше они сильно пугали, но теперь на месте страха осталось одно смирение. — Какой же? — брюки тянутся вниз медленно, по миллиметру в секунду, и это заставляет задержать дыхание и считать до двадцати мысленно. Только так удаётся себя успокаивать временами, когда отвращение к себе и происходящему захлёстывает сильнее обычного. Элиз никогда не терпит, когда он забывает что-то, что тот говорил, и звонкий шлепок прилетает по щеке в ту же секунду. Терпимо. Син Цю уже привык к тому, что каждая ночь, проведённая здесь, с ним, ощущается борьбой за жизнь. Он — змей, а Син всего лишь маленький грызун, угодивший по неосторожности в его смертельные кольца. Но всё это терпимо. И он позволяет себе задыхаться в этих кольцах, пока холодная кожа змея скручивается вокруг шеи. — Что у вас с тем мальчишкой, которого отстранили от занятий? Воздух, с трудом набранный в лёгкие, начинает кончаться куда быстрее от заданного в лоб вопроса. — Ничего, — врёт Син изо всех сил, стараясь держать каменное выражение, пока лицо краснеет неумолимо от удара. Щиплет, как от морозного зимнего ветра, что обкусал все щёки. — У нас с ним ничего нет. И не было. — Ты ведь помнишь уговор: только я, — наклоняется к самой шее, и огромные хищные клыки впиваются в пульсирующую плоть больно, оставляя очередной след, позорное клеймо. Ещё немного, и Син Цю наверняка обмякнет. Честно, того ему и хочется, — и никого больше. — Помню. «Помню» — но в его голове учителю никогда не было места. Да и никому больше там не было места после неудачной любви и смерти брата, следующими в убийственной паре прямо друг за другом. Долгое время там было абсолютно пусто, и лишь сейчас пространство начало заполняться чем-то новым. Кем-то новым. И перед этим кем-то стыдно было до боли, скручивающей спазмами живот, что сейчас чужие руки стискивают оголённые бёдра и прижимают к себе, а кожа плавится сливочным маслом от жара ненавистного ему торса, в который упирается руками. — Вот и умница, — мокрый язык проходится до мурашек неприятно по свежему укусу, оставляя после себя ядовитую дорожку слюны. Цю думается, что с минуты на минуту она начнёт разъедать всё под собой до мяса и костей. От таких прозвищ тошнит вдвое сильнее. В глазах мутно, а на языке сухо, и ругательства тают, задерживаются на его кончике и превращаются в ничто. Знает, возражать и сопротивляться нельзя, иначе он разозлится — и пойдут по телу новые и новые следы укусов, засосы и красные отметины шлепков, следы рук и пальцев, потому отчаянно закрывает глаза, жмурится усиленно до кругов бензиновых луж перед глазами, а голова кружится в помутнении. Скоро это всё закончится. Обязательно. Скоро он выпустится из этого чёртового пансиона, а пока он будет лежать под мерзким телом, методичными толчками прибивающим его к кровати под глухое жужжание собственного мобильника где-то в сумке, глубоко под учебниками, где на дисплее имя профиля короткое горит яркими чёрными буквами, отражаясь в глянцевой обложке тетради по литературе —

Чунь.