the courtship ritual of the hercules beetle

Они вылетают на Окинаву в четверг рано утром. Тоору все еще сонный, поэтому полагается на Хаджиме, надеясь, что тот проведет его в аэропорт Ханеда и доставит их в зону посадки до того, как самолет взлетит. — Я не понимаю, как ты можешь быть таким бесполезным по утрам, хотя раньше не спал всю ночь перед играми, — произносит Ивайзуми, отдавая улыбающейся женщине за стойкой оба билета и забирая свои сумки и сумки Тоору. Ойкава, держась за лямки своего рюкзака, как будто они помогают ему стоять прямо, поднимает затуманенный взгляд на Хаджиме. — Сейчас не утро, — отвечает Тоору. — Это какой-то неопределяемый час между замерзающим Адом и Адом, сгорающим дотла, — он потирает лицо. — Тем более некоторые из нас не дедушка Ива-чан, который ложится спать, когда садится солнце, и просыпается, когда солнце встает, как какой-нибудь фермер… — Пошел ты, — возмущается Хаджиме. — Одиннадцать не так уж рано. Вполне нормальное время лечь спать. — Одиннадцать это еще день, — зевая, произносит Тоору, когда они спускаются по трапу к самолету. — Я не должен был позволять тебе покупать билеты. — Ты забронировал номер в отеле. Будет справедливо, если я куплю билеты, даже если это мой подарок на день рождения, — Хаджиме хватает Ойкаву за рубашку и тянет за собой. — Пойдем поищем наши места, Сонякава. — Мило, — говорит Тоору. — Ты сегодня очень милый. Ты мой Ива-чан, или это живое доказательство того, что в тебя кто-то вселился? — Я всегда милый с тобой, — мужчина улыбается ему через плечо. — Кроме тех случаев, когда ты ведешь себя как идиот, — он весело прищуривается. — Хм, я думаю, из-за этого будет казаться, что я никогда не бываю милым, потому что процент того времени, когда ты не идиот, очень маленький… — Не будь таким остроумным в такое время! — Тоору сжимает кулак и слегка ударяет Хаджиме по руке. — Это несправедливо: я не буду самым прекрасным и веселым, по крайней мере, до десяти! — Только поэтому я буду будить тебя каждый день в девять утра и заставлять бегать со мной, — предупреждает его Ивайзуми, останавливаясь у нужных мест. Он кладет обе сумки в верхнее отделение, а затем садится на сиденье посередине, оставляя одно в проходе для Тоору. — Зачем тебе бегать? — спрашивает Ойкава, скидывая рюкзак на пол и опускаясь рядом с мужчиной, сразу же утыкаясь лицом в изгиб чужой шеи и делая вдох. — Ты пытаешься нарастить икроножные мышцы поверх икроножных мышц? А знаешь, кузнечики могут это делать, если они выработают излишки определенных ферментов. У многих мутировавших после взрыва на атомной станции есть икры по обе стороны ног, и они развили способность бегать в любом направлении, — он прижимается ближе, устраиваясь удобнее, когда Хаджиме опускается на сиденье ниже. — Очень жаль, что у большинства из них недоразвитая грудная клетка, иначе это определенно могло бы быть эволюционным преимуществом для современного японского кузнечика. — Можешь ли ты интересоваться какими-то вещами, не будучи одержимым ими? — тихо спрашивает Ивайзуми, чтобы не потревожить пожилую женщину, которую, как вспоминает Тоору, он видел на месте у окна. Ойкава тихо хихикает, беря руку Хаджиме за запястье и лениво проводя большим пальцем вверх и вниз по сине-фиолетовой вене, чувствуя, как мурашки бегут по коже от его мягкого прикосновения. — Нет. Что толку в том, чтобы любить что-то без энтузиазма? — Большинство людей называют это хобби, — мужчина освобождает свою руку. — Хотя, я думаю, ты зарабатываешь на жизнь изучением насекомых, так что хорошо, что ты этим увлекаешься. Тоору кивает и чувствует, как его волосы касаются подбородка Хаджиме. — Разбуди меня, когда мы доберемся туда, Ива-чан. — Конечно, — Хаджиме убирает чужие волосы со своего рта. — Я не оставлю тебя в самолете. — Не оставляй меня нигде, — отвечает Тоору или, по крайней мере, думает, что делает это, засыпая. Большую часть утра он все еще находится в сонном тумане, и только около полудня по-настоящему просыпается и понимает, что на самом деле находится на Окинаве. — Ива-чан! Пойдем на пляж! — он толкает стеклянную дверь их простого гостиничного номера с двумя кроватями на узкий балкон, где Хаджиме стоит, облокотившись о перила, лицом к солнцу. Мужчина оборачивается, открывая дверь, и улыбается через загорелое плечо. — Наконец-то проснулся? — он достает из кармана телефон. — Чуть позже двенадцати. Раньше, чем я думал! — Пляж! — настаивает Тоору, протягивая руку, чтобы схватиться за чужую рубашку, и только потом понимает, что Хаджиме без нее. Вместо этого его рука опускается на теплую от солнца кожу, скользя вниз по стройным, мускулистым линиям пресса, пока не достигает резинки нижнего белья, и у Хаджиме слышно перехватывает дыхание, мышцы напрягаются и расслабляются под пальцами Тоору, пока Ойкава вместо этого не хватает пояс чужих джинсовых шорт, потянув на себя. — Ну же, тормоз! Хаджиме позволяет затащить себя в комнату. Не думая, что это странно, Тоору отпускает его, поворачивается, чтобы снять собственную рубашку, и начинает рыться в своей спортивной сумке в поисках плавок, пока кончики его пальцев покалывает от мягкости чужой кожи. Они спускаются на пляж из отеля, взяв с собой только солнцезащитный крем, воду и полотенца. Находят участок, незаполненный людьми, рядом с двумя женщинами лет сорока с парой детей, которые разглядывают их обоих сквозь темные очки, пока Тоору не улыбается им. Ивайзуми выглядит смущенным, поэтому Ойкава дразнит его, когда они раскладывают свои полотенца на песке, спрашивая, каково это — быть достаточно красивым, чтобы привлечь внимание горячих мам. — Заткнись, — отвечает Хаджиме, красный, как будто уже загорел. Он протягивает тюбик Тоору. — С тобой нельзя никуда ходить. Они оба намазываются солнцезащитным кремом. Ойкава небрежно выдавливает его на ладонь, пока Хаджиме не фыркает, решая сделать самому. Он растирает руки друг о друга, согревая их, и кладет их на плечи Тоору, скользя по предпелчьям и нанося ровный слой, поднимаясь к шее. Мужчина втирает остатки мягкими круговыми движениями по коже, проводя подушечками пальцев по чужим ребрам, чувствовуя беспорядочное биение сердца Ойкавы, а затем скользит ладонями вниз по бокам, прежде чем, наконец, подняться, нанеся толстый слой крема на все еще бледные руки Тоору. — Всегда заботишься обо мне, — произносит Ойкава, хлопая ресницами и ухмыляясь. — Ты будешь много ныть, если сгоришь, — хрипло отвечает Хаджиме. — Я больше сделал это для себя, — он отступает в сторону. Еще немного и сердце Тоору вырвется из груди. — Готов искупаться? — Пропущу тебя вперед, — отвечает Ойкава, с сомнением глядя на холодные волны. — Раз уж ты мой гость, и все такое. — Трусишка, — отвечает Ивайзуми и толкает мужчину в песок между их тщательно постеленными полотенцами. — Самосохранение — важная часть человеческого выживания, — дуется Тоору. Хаджиме просто поднимает обе брови и насмешливо пятится назад, пока не заходит в воду. — Говорит человек, который годами не ел овощей! — И я все еще жив, не так ли?! — кричит в ответ Тоору, сложив ладони вокруг рта, чтобы звучать громче. Хаджиме качает головой, глядя на него, и ныряет под пенящиеся волны, исчезая на несколько мгновений, прежде чем вынырнуть, повернувшись спиной к Тоору и лицом к теплому летнему солнцу. Морская вода стекает с волос Хаджиме вдоль линии его позвоночника, ненадолго скапливаясь в углублении на пояснице, и у Тоору начинает жужжать в ушах громче, чем летние цикады, громче, чем океан. Ивайзуми оборачивается. Свет отражается от океанской воды, которая покрывает золотисто-коричневую кожу. Его улыбка легка и беззаботна, как у Ива-чана, которого помнит Тоору в своих воспоминаниях о летних каникулах в средней школе, когда они были еще достаточно молоды, чтобы постоянно проводить время вне дома, не думая о делах, и это было лучшей вещью в мире. Это Ива-чан, без которого Тоору был несчастен, и сейчас он так… — Ты идешь?! — зовет Ивайзуми, и Ойкава лучезарно улыбается, вставая со своего полотенца и сметая как можно больше песка. — Только если ты пообещаешь не поднимать меня и не топить, ты, дикарь! — кричит в ответ Тоору, и Хаджиме смеется, встряхивая волосами, как мокрая собака. — Не могу ничего обещать, — отвечает он, но Ойкава все равно идет к нему. Обжигающе холодная соленая вода плещется и хлопает его по коленям. Тоору отправляется на презентацию в пятницу. Это настолько его затягивает, что он на целый час забывает о пляже, когда ученая из Калифорнийского технологического института приступает к работе, которую она выполняла с НАСА, исследуя состав марсианского грунта. Ойкава уже сделал собственные выводы о сотрудничестве, слушая часть вопросов и ответов вполуха. Он исчезает из зала до того, как начинается следующая презентация — что-то о деградации гавайских вулканических пород, — и сталкивается с Курокавой, которая успела передать ему приглашение через заведующего кафедрой за пределами лекционного зала. — Ходил на пляж, значит, — говорит Курокава, указывая на загар. — Ты не был таким загорелым на прошлой неделе! Вижу, ты извлекаешь максимум пользы из необходимости приехать на конференцию по геонаукам для одной презентации? — Я буду здесь до вторника, — отвечает Тоору с нераскаявшейся улыбкой, и Курокава смеется. — Я бы тоже хотела, — произносит она. — Сегодня мне нужно посмотреть еще по меньшей мере пять презентаций, а у меня не было ни минуты, чтобы даже взглянуть на пляж. Еще я провожу эксперимент в университете, поэтому возвращаюсь в субботу вечером. — Очень жаль, — говорит Тоору. — Я отдохну за нас обоих! — Слишком жестоко, — отвечает она, открывая дверь, чтобы присоединиться к только что начатой презентации. Ойкава возвращается в отель, расстегивая рубашку еще до того, как заходит в номер. Он открывает дверь и видит, как Хаджиме на полу делает приседания: на его коже тонкий слой пота, а лицо сосредоточенно морщится, когда он шепотом считает. Тоору несколько секунд наблюдает, как двигаются мышщы Ивайзуми, и отворачивается, проходя в ванную, чтобы ополоснуть лицо и переодеться в более удобную одежду. Он бросает свои брюки и рубашку на пол, когда выходит, и Хаджиме, который сидит на краю кровати, очевидно, закончив свои упражнения, вздыхает и печально смотрит на них. — Как прошла презентация? — спрашивает он, встречаясь взглядом с Тоору. Мужчина задумчиво прикусывает нижнюю губу и плюхается на свою кровать, скрестив руки за головой. — Знаешь, пять лет назад люди были поражены, когда марсоход вернул доказательства того, что когда-то на Марсе существовала микробная жизнь, и теперь я чувствую, что мы в нескольких шагах от доказательства того, что и на Марсе, и на Земле были похожие формы жизни миллиард лет назад. Разве это не удивительно? — он переворачивается на бок лицом к Хаджиме. — Когда выяснится, что игра Эндера ближе всего подошла к тому, как выглядят настоящие инопланетяне из всех популярных научно-фантастических книг своего поколения, я буду тем, кто посмеется последним! Он ожидает одного из обычных ответов Хаджиме: веселого закатывания глаз, или хмурого выражения, скрывающего нежную улыбку, или даже гримасы раздражения. Вместо этого Ивайзуми смотрит на него со слегка нахмуренным лбом и беспомощной улыбкой на лице. — Почему ты так на меня смотришь? — спрашивает Тоору, теребя одеяло на кровати, пока маленький красный цветок не исчезает между складок. — Ты выглядел таким взволнованным, — отвечает мужчина. — Как в первый раз, когда мы выиграли волейбольный матч в средней школе, а ты был связующим. Я… рад, что ты счастлив, вот и все, потому что я не видел тебя таким, когда мы были детьми, и даже остальные многие годы, — он закрывает глаза, морщинки исчезают, но улыбка остается. — Это одно из моих любимых выражений твоего лица. — О, — произносит Ойкава, а затем ухмыляется. — У тебя есть и другие? Скажи мне, Ива-чан, какое из моих выражений лица тебе нравится больше всего… — Боже, я так сильно тебя ненавижу, — ворчит Хаджиме, поднимая одну из своих подушек и бросая ее прямо в лицо Ойкавы. Это перерастает в драку подушками и заканчивается тем, что они вместе с одеялами, валяются на полу между кроватями, Тоору оказывается в ловушке под тяжелым телом Хаджиме, который прижимает его к полу, расположив руки по обе стороны головы. Его колени упираются в бедра Ойкавы, и тепло его икр просачивается сквозь шорты Тоору к бедрам. То, как Ивайзуми смеется, роняя мелкие вздохи, которые щекочут ресницы Тоору, словно бабочки, напоминает ему о том, когда ему было три, тринадцать и двадцать три, и как ему могло нравиться что-то больше, чем это? Не думая ни о чем, кроме этого, Тоору поднимает голову и прижимается губами к губам Хаджиме в мягком поцелуе. Сначала это просто губы Ойкавы, прижатые к губам Ивайзуми, все еще приоткрытые в смехе, и вкус зубной пасты. Затем руки Хаджиме расслабляются от удивления, и Ойкава пользуется этим, высвобождая свое правое запястье и протягивая ладонь, зарываясь ею в волосах Ивайзуми и дергая его вниз. Наклонив голову, он начинает целовать его более осторожно, прижимаясь верхей губой к нижней губе Хаджиме, скользя ладонью по щетине на подбородке. Проходит секунда, две, прежде чем Хаджиме вздыхает, целуя его в ответ и прижимаясь своим телом к чужому, проводя языком по внутренней части нижней губы, а затем проскальзывает внутрь рта, вырывая стон Тоору. Свободной рукой мужчина обхватывает щеку Ойкавы, большим пальцем поглаживая линию челюсти. То, как он глубже проникает в рот Тоору, переплетая языки, скользя по задней части зубов, ощущается так умело и уверенно, чем когда-либо раньше испытывал Тоору. Ивайзуми целуется так, как делает и все остальное. Сознательно, тщательно, даже когда он грубо сжимает локоны на затылке Тоору. Ойкава чувствует, как бьется сердце Ивайзуми в его груди, и он сжимает ладонь в чужих волосах, слегка потянув, прикусывает верхнюю губу зубами. Хаджиме шипит, другой рукой опуская запястье Тоору, чтобы обхватить его сзади за шею и притянуть ближе. Ойкава начинает сомневаться, чей пульс он чувствует учащенным, или чей стон он проглатывает. Жар обжигает его, напряжение скручивается в бедрах, когда он впивается пальцами в твердые мышцы пресса Хаджиме, вдыхая запах свежего дезодоранта и морской соли, и это… …Почти как их первый поцелуй, который был много лет назад, когда Тоору, прижатый к зеркалу, думал о том, какую ошибку он совершает, поддаваясь чему-то подобному, что может стоить ему так дорого, и… И этой мысли достаточно. Достаточно, чтобы прервать этот момент, возвращаясь в реальность, которая приносит чувство вины и сожаление в его грудь. Он высвобождает ладонь из волос Хаджиме и толкает его в плечи, их губы разъединяются с влажным звуком, который усиливает жар в животе Тоору, даже когда его разум поддается ужасу. Он чувствует, как руки Ивайзуми отпускают его шею и лицо, и открывает глаза, чтобы увидеть, как он складывает их на собственных коленях. Он поднимает взгляд и обнаруживает, что Хаджиме смотрит на него сверху вниз широко раскрытыми глазами, с тонкими опухшими и покрасневшими губами. Мужчина тяжело дышит, каждый вдох выглядит так, будто ему это дорого обходится, а каждый выдох согревает лицо Тоору. — Ойкава, — хрипло произносит он. — Черт, — выдыхает Тоору. — Я не хотел этого… Я не… — Конечно, ты не хотел, — Ивайзуми полностью от него закрывается, его выражение лица становится совершенно неподвижным, даже когда дыхание продолжает учащаться. — Ты… — краснота исчезает с его лица, когда он смотрит на Тоору. — Я думал, что смогу это сделать, Ойкава, но я не могу. Тоору внезапно чувствует, что если ему ничего не удастся сказать, если он не спросит, что имеет в виду Хаджиме, то Ивайзуми встанет и снова уйдет из жизни Ойкавы, существуя только на ее краю, а Тоору будет пусто и холодно. Большая часть его сердца уже пустая, и он пытается заполнить ее такими людьми, как Мегуми, у которых, если Тоору будет честен с самим собой, никогда не было и шанса. — Ива-чан, — говорит Тоору, подыскивая что-нибудь, что можно было бы сказать, и хватая Хаджиме за предплечье, когда тот начинает вставать. — Ива-чан, не надо… — Разве ты не знал, что я был влюблен в тебя? — спрашивает мужчина, а Ойкава прячется от воспоминаний о том, как Хаджиме поцеловал его той ночью после фильма, как теплые губы прижались к холодному лбу. — Я… — Только как долго мы оба можем притворяться, что ты не знаешь? Мне кажется, это предел, — продолжает Хаджиме, проводя рукой по волосам. Он облизывает губы, и на мгновение все, о чем может думать Тоору, — о том, какие они на вкус, а затем он слышит сотню голосов в своей голове, говорящих ему, что он не должен так себя чувствовать, но он ничего не может с этим поделать. — Я должен был послушать Ханамаки, да? Затем Ивайзуми слезает с Тоору и, стоя вот так, глядя на него сверху вниз, мужчина выглядит таким большим, а Ойкава чувствует себя бесконечно маленьким, как муравей-плотник со сломанной антенной, который больше не может найти дорогу домой. — Не злись на меня, Ива-чан, — выдыхает он, потому что это единственное, о чем он ясно думает в том беспорядке, который сейчас у него в голове. Хаджиме качает головой, подходит к тому месту, где аккуратно сложена его одежда, и запихивает ее в свою сумку так же беспорядочно, как это делала Мегуми, когда она забирала свои вещи из шкафа в их квартире, оставив свое обручальное кольцо и толстовку Тоору. — Как я могу злиться на тебя, Ойкава? Я знал лучше, чем… Ивайзуми закрывает глаза и делает глубокий вдох, и этот взгляд… Именно так выглядел Хаджиме, когда Тоору переехал из их квартиры в Кото, или всякий раз, когда Ойкава представлял его новой девушке. Тоору не хотел знать, что этот взгляд означал, что Хаджиме было больно. Было бы лучше, если бы он притворился, что и сейчас не узнал его. — Я не злюсь на тебя, — подводя черту, произносит Хаджиме, застегивает свою сумку и, похоже, не обращает внимания на то, что все его другие вещи все еще в ванной. — Я злюсь на себя. И с этими словами Хаджиме натягивает футболку, берет свою сумку и выходит за дверь, оставляя Тоору лежать в куче подушек и одеял, желая, чтобы земля поглотила его целиком.

***

Яхаба был в городе на вечеринке у Кьетани, которая проводилась в основном против его воли. Тоору выпил полбутылки вина и уже ощущал это в своей голове и в конечностях. Хаджиме тоже соизволил выпить пару кружек пива, покраснев от алкоголя, пока возился со звуковой системой Кьетани, повышая и понижая громкость и ругаясь, когда она отказывалась соответствовать тому уровню, который он хотел. — И ты думаешь, что я привередлив, — сказал Тоору, прижимаясь к спине Хаджиме, его губы касались чужого затылка и заставляли мужчину вздрагивать. — Какая разница, если будет ровно двадцать семь, Ива-чан! Двадцать шесть или двадцать восемь будет достаточно! Хаджиме убрал руку с кнопки регулировки громкости и повернулся, и Тоору был временно смущен, пока вместо этого не обнял мужчину за шею, слегка покачнувшись. Ивайзуми схватил его за бока обеими руками, удерживая на месте. — Вот это да, — сказал он, смеясь. — Слишком много выпил? — Нет, — Тоору засмеялся, слегка потерся носом о нос Хаджиме, прежде чем отступить от его хватки. — Полбутылки слабого красного для меня ничего не значит… — Ну не знаю, Мусорокава, — ответил Ивайзуми, скрестив руки на груди и улыбаясь, — по-моему, ты выглядишь довольно пьяным. — Не выгляжу, — отрицал Тоору, покачиваясь в такт музыке, чтобы скрыть нетвердость своих шагов. — Ну да, ну да, — произнес Хаджиме, а затем Кьетани снова привлек его внимание, и они оба погрузились в серьезный разговор, предоставив Тоору самому себе. В итоге он сел на колени к Мацукаве в кресло и налил себе еще один бокал вина, пока Яхаба и Ханамаки строили какие-то планы, а шокированный Киндаичи сидел между ними на диване. — Эй, полегче с Ивайзуми, — сказал Мацукава, слова заплетались от слишком большого количества рюмок водки. — Полегче с Ива-чаном? Зачем мне делать такую глупость? — Ты знаешь, что с твоей стороны нехорошо так сильно флиртовать с ним, когда ты не серьезно. Тоору не знал, действительно ли Мацукава отдавал себе отчет в том, что говорит, но эти слова были опасно близки к тем единственным разговорам, которых у них с Хаджиме никогда не было; близки к разговорам о сыне миссис Хонды и о том, что значит быть слишком взрослым, чтобы делить постель. Тоору было двадцать пять, и он все еще боялся открыть эту дверь и посмотреть, какие монстры выползут из-за нее, хотя маленькая частичка его была уверена, что дверь была взломана в течение многих лет, а он просто игнорировал крошечные, опасные тени, собирающиеся в углах их квартиры Кото. Еще один бокал вина. Хаджиме подошел и поднял его с колен Мацукавы, как будто он ничего не весил, и поставил на собственные ноги. — Пора идти, — произнес он, ведя Тоору к выходу. Кьетани наполнил кувшин холодной водой на кухне по указанию Яхабы, а сам Яхаба выглядел довольным решительным, пытаясь вылить ее на Мацукаву, чтобы разбудить, вместо того, чтобы дать ему выпить ее в стакане. Они шли домой рука об руку, Тоору шел впереди, насколько позволяла ширина их сцепленных рук, прежде чем, хихикая, вернуться к Хаджиме. — Мы обычно вот так шли домой из школы, — сказал Ойкава. — Когда нам было по восемь! — Ты был не так пьян, — ответил Хаджиме, смеясь. — Я думаю, наши учителя начальной школы были бы еще больше шокированы тобой, если бы ты был пьян. — Они просто не могли справиться с моей креативностью, — Тоору отпустил чужую руку, покружился на месте и снова схватил ее. — Я был бы просто ангелом с чуть более понимающим учителем. — Ты продолжал подкладывать пауков в стол Фудзиты, — ответил Хаджиме. — Ты просто хотел доставить неприятности. — Нет, — отрезал Тоору, широко улыбаясь; ночной воздух обжигал его щеки. — Мне просто нравились пауки. Мне было суждено стать энтомологом! — Тогда тебе было суждено стать кем угодно, — Хаджиме впустил их в квартиру на первом этаже, втолкнул Тоору внутрь и запер за ним дверь. — О чем вы с Мацукавой так серьезно говорили? — А? — переспросил Ойкава, таща Ивайзуми за собой в ванную, чтобы удерживать равновесие, пока сам рылся в поисках зубной щетки. — Когда вы сидели с ним, он что-то говорил, а ты очень внимательно слушал. — Ах, это, — сказал Тоору, колеблясь. — Он сказал мне быть осторожным с тобой, если я несерьезно, — он выдавил зубную пасту на щетку и начал беспорядочно чистить зубы, пока Хаджиме наблюдал за ним в зеркале. Ойкава хотел отвернуться, но не мог отвести взгляда от Ивайзуми. — Но с Ива-чаном я всегда говорю серьезно, — его слова были приглушены, но Ойкава знал, что для Хаджиме они были бы совершенно понятны. Он разговаривал с мужчиной по телефону, пока чистил зубы, и каждая минута после окончания домашней работы была драгоценной, потому что в десять он должен был быть в постели. Хаджиме взъерошил свои волосы, когда Тоору выплюнул зубную пасту в раковину. — Ты действительно так думаешь? Ойкава ополоснулся, а затем повернулся спиной к зеркалу и посмотрел Ивайзуми в глаза. — Стал бы я лгать тебе, Ива-чан? — Ты лжешь не мне, — сказал Хаджиме. — А себе. — А ты нет? — Нет, — ответил Ивайзуми легко, честно. — Я никогда не мог хорошо это делать, — он поднес руку к изгибу шеи Тоору и положил ее на обнаженную кожу. — Было бы лучше, если бы я мог, — его взгляд скользнул к губам Тоору. И все, о чем мог думать Ойкава тогда, в винном тумане с привкусом мяты, прилипшим к языку, было то, что одним из лучших качеств Хаджиме всегда была его честность, и это стало для Тоору пределом. Он не мог отвести взгляд, потому что в его жизни никогда не было кого-то, кто подходил бы ему так хорошо. Тоору протянул руку, схватил пальцами ворот свитера Хаджиме и притянул, так что Ивайзуми, спотыкаясь, двинулся вперед, приталкивая Ойкаву ближе к раковине своим телом, а сам ухватился за ее края по обе стороны чужих бедер. — Ты иногда довольно удивительный, Ива-чан, — сказал Тоору, и Хаджиме удивленно рассмеялся, а затем Ойкава поцеловал его небрежно и влажно в уголок рта. Хаджиме ахнул от удивления, и Тоору снова поцеловал его, на этот раз в угол верхней губы. Ивайзуми обхватил чужие бедра обеими руками и приподнял Тоору, усадив на край раковины. Он поцеловал его в ответ по-настоящему с такой сосредоточенностью, что Ойкава был ошеломлен. Мозг отключился от губ и языка, руки скользнули к рукам Хаджиме на бедрах, ощутив твердость чужого тела, когда Ивайзуми оттолкнул его. Он чувствовал, как вода из раковины впитывается в уголок его джинсов, как кран впивается ему в спину, как холодное зеркало прижимается к его шее, а волосы скользят по стеклу. Это был лучший поцелуй, подумал Тоору, среди тех, которые он когда-либо делил с девушками. Это напомнило ему разговор на кухне с сестрой, когда она сказала ему, что ни у одной из этих девушек на самом деле не было шанса. В этот момент Тоору наконец поверил ей и почувствовал, как что-то внутри дрогнуло. Хаджиме отстранился в тот момент, когда Тоору застыл в его объятиях, и уставился на него, не верящий, сердитый он и сбитый с толку. Ойкава подумал, что Ива-чан вырос красивым, но прогнал эту мысль. — Нет, я не могу думать об этом, — сказал Ойкава, его рука прикрывала рот Хаджиме, как будто это заставило бы исчезнуть все воспоминания о поцелуе. — Я не хочу этого. Я не такой, как сын миссис Хонды. — Я да, — ответил Хаджиме. Тоору уставился в потолок ванной, слегка покачиваясь, поэтому мужчина прижал ладони к его бокам, чтобы не дать упасть. Ойкава подумал, что он не хочет, чтобы Ивайзуми убирал руки, даже когда неприятие и отрицание того, что только что сказал Хаджиме, появилось у него в груди. — Хотя ты это знал. — Я тоже? — спросил Ойкава, но Ивайзуми не ответил. Тоору оттолкнулся от раковины, высвободился из чужих объятий и, протиснувшись мимо мужчины, вышел из ванной. — Я иду спать, Ива-чан. — Ойкава… — Спать! — произнес Тоору и закрыл дверь своей спальни, прижался к ней спиной и опустился на пол, подтянув ноги к груди. — Черт, — прошептал он, — черт. Он просидел так большую часть ночи, чувствуя во рту привкус зубной пасты и Хаджиме. Сердце стало пустым, как будто термиты съели его за считанные минуты, или, может быть, термиты годами разъедали изнутри, и именно поцелуй в ванной пробил внешнюю оболочку. — О прошлой ночи, — начал Хаджиме на следующее утро, когда Тоору, чистый и принявший душ, отважился зайти на кухню. Рука Ивайзуми так крепко сжимала ручку сковороды, что у него побелели костяшки пальцев. — Я… — О чем ты говоришь? — спросил Тоору. Он двадцать раз тренировался этим утром шепотом, глядя в зеркало в ванной и пытаясь не думать о том, каким оно было прохладным под его спиной, а Хаджиме был теплым, прижимаясь к Тоору. — Ах, Ива-чан, я почти ничего не помню из прошлой ночи, и у меня ужасное похмелье! Когда мы вернулись домой? Ивайзуми посмотрел на него, облизав губы, медленно, осторожно, а затем снова повернулся к сковороде, чтобы убедиться, что яичница не подгорела. — После полуночи, — ответил он. — В гостиной есть таблетки, если тебе нужно. — Спасибо! — сказал Тоору, дожидаясь, пока он скроется из поля зрения Хаджиме. — Все в порядке, — прошептал он сам себе. — Все будет хорошо. Тоору в сотый раз за это утро прижал пальцы к губам, пытаясь унять дрожь и спокойно вдохнуть.

***

Тоору остается на Окинаве до вторника, даже несмотря на то, что он один. Он отправляется в знаменитый аквариум, делает фотографии для Сасады и от руки пишет набросок для своей следующей статьи на стикерах у гостиничного телефона, которые должны использоваться для записи номеров. Чтобы изложить все свои идеи, ему требуется тринадцать стикеров, и когда Тоору заканчивает, он все еще чувствует себя таким же пустым и вялым, как и в начале работы. Мужчина спускается на пляж, садится почти на то же место, где они с Хаджиме расстелили свои полотенца в четверг, и в итоге обгорает странными пятнами на плечах и руках. Вполне уместно, решает он позже, рассматривая неровную кожу в душе поздно вечером, что он снаружи выглядит таким же разорванным на части, как и внутри. Он возвращается в Токио во вторник днем. У него болит шея после полета, потому что он заснул под таким странным углом, как будто хотел… — Как прошла конференция? — спрашивает Сасада, когда он приходит на работу в среду. — Ну, — отвечает Тоору, но ему кажется, что он видит мир сквозь густой туман, и единственное, что вообще ясно, — это воспоминание о горячих губах Ивайзуми и о том, как разбилось его сердце, когда мужчина вышел за дверь. — Неприятный ожог, — говорит она, указывая на воротник рубашки, который Тоору одергивает, чтобы спрятать. — Ах, это? — произносит он, позволяя улыбке растянуться по всему его лицу. — Я просто проводил вечера на игровом поле с новыми студентами. Я бы не хотел, чтобы они все осенью записались на мои лекции и оставили остальные аудитории пустыми… — Интересно, каково это — так сильно любить себя? — размышляет Сасада, бросая на Тоору недовольный взгляд. «Мне тоже интересно» — чуть было не говорит Ойкава, но вместо этого смеется, подмигивает ей и идет в зал для совещаний, чтобы выпить чашку растворимого кофе, насвистывая какую-то мелодию. В тот вечер он встречается с Ханамаки и Мацукавой. Стоит неловкая тишина, пока они ужинают, Тоору ковыряется в своей тарелке, изо всех сил стараясь не показать свое состояние. — Перестань притворяться, — наконец говорит Ханамаки. — Это отвратительно. Я не Ивайзуми, но и ты не актер, Ойкава, и очевидно, что тебе грустно, даже несмотря на то, как сильно ты улыбаешься своей курице, потому что не можешь встретиться ни с кем взглядом. — Ива-чан… Он… — Тоору вонзает нож в своего цыпленка. — Ему нравятся мужчины, да? — Да, — отвечает Мацукава. — Только не говори, что ты даже не подозревал, — произносит Ханамаки, прищурив глаза. — Ты ничего не забываешь, Ойкава. — Это Ива-чан сказал мне, — отвечает он. — Может, я и правда что-то забыл. Часть Тоору знала об этом с самого начала, или, может быть, с тех пор, как им исполнилось четырнадцать, и Хаджиме редко дважды смотрел на какую-либо девушку. Ойкава снова вспоминает долгие взгляды, которыми Ивайзуми одаривал его во время ночных тренировок, когда оставался, чтобы убедиться, что Тоору не доведет себя до изнеможения. Он думает обо всех влюбленностях, которые пытался выпытать у друга, думает о том поцелуе в ванной, горячем, долгом, яростном, после которого он больше пяти лет притворялся, что не помнит, о выражении лица Хаджиме на следующий день с закрытыми глазами, о его напряженных плечах и чувствах, запертыми от Тоору. Но для Ойкавы это никогда не было связано только с Хаджиме. Всегда были его собственные чувства, туманные и неопределенные, слишком подверженные влиянию его матери, говорящей, что он слишком взрослый, чтобы носить куртку Ивайзуми, независимо от того, как сильно Тоору нравился запах чужого дезодоранта. Или его сестра, утверждающая, что они с Хаджиме не делают ничего странного. Старухи, покупающие овощи, и Гото, который, возможно, никогда не получит академическую профессию, и никто никогда не признается, что это потому, что он спал с мужчинами и имел наглость попасться с такой постыдной склонностью. — Ты просто не хотел знать, — решительно произносит Ханамаки. — Разве нет? Мацукава пинает его под столом, но мужчина игнорирует это. — Знаете ли вы, что большинство насекомых находят себе пару по запаху? — спрашивает Тоору через несколько мгновений, прекращая мучить курицу и помешивая фруктовый сок в стакане. — В Амазонии есть определенный тип ос-самцов, которые испускают сразу три разных запаха, и чтобы привлечь хорошего партнера, у них должен быть правильный баланс между ними. — Какое это имеет отношение? — Мацукава нетерпеливо постукивает ложкой по краю тарелки. — Просто дело в том, что… — Тоору смотрит на свои руки. Они снова дрожат, поэтому мужчина отпускает свой стакан и прячет их на коленях под столом. — Просто даже когда я был маленьким, мне нравилось, как пахнет Хаджиме. То, как мои подушки пахли им после того, как он ночевал. Это такой чистый запах, понимаете. Как пахнет трава в сезон дождей, смешанная с тем дезодорантом, которым он пользуется с тех пор, как нам исполнилось десять. Раньше я думал, что всегда хочу, чтобы мои подушки так пахли по утрам. — Ойкава, — осторожно начинает Ханамаки, — ты… — кажется, он заново обдумывает свой вопрос. — Ты говоришь то, о чем я думаю? — Я поцеловал его один раз, — отвечает Тоору. — В ту ночь мы все были у Кьетани, когда Маццун сказал мне, что я вел себя грубо. Что я не должен флиртовать, если я не серьезно. Мацукава роняет палочки для еды. Они громко стучат о пол, на что несколько человек оборачиваются. Мужчина поднимает их с застенчивой извиняющейся улыбкой, прежде чем повернуться и пристально посмотреть на Тоору. — Что? — Я не продумал это до конца, — Ойкава смотрит в потолок, аппетит пропал окончательно. — Хорошие сыновья, наверное, не целуются с парнями, и моя мама действительно хотела иметь ребенка, который был бы правильный, — он много думал о том, насколько тяжелее было пальто Хаджиме на его плечах в тот вечер фильма под подозрительным взглядом его матери. — Поэтому я подумал, что было бы лучше, если бы я этого не помнил. — А потом ты съехал, — заключает Ханамаки, и мужчина опускает подбородок, встречаясь с чужим взглядом. Что бы Ханамаки ни увидел в глазах Тоору, это заставило его отставить стакан с водой и закусить губу. — Ойкава… — Ммм? — руки Тоору все еще слишком сильно дрожат, чтобы схватить палочки для еды и откусить кусочек, но ему ничего не остается — лишь бы отвлечься от гулкого биения своего сердца в ушах. — Это никогда не было безответно, да? — тихо спрашивает Ханамаки, когда Мацукава наклоняется, чтобы лучше слышать, его широкие плечи закрывают остальную часть ресторана, оставляя Ойкаву в одиночестве и загнанным в угол. — Ива-чан и я всегда все делали вместе, — удается ответить Тоору, игнорируя комок в горле. — Почему это должно было быть по-другому? — произнести вслух эти слова так ужасно, как и думал Тоору, даже если ему удается сделать это беззаботно, как будто он говорит о погоде, а не о почти тридцати годах, которые охватывают начало и конец всего, чем он и Хаджиме являются. — О, — выдыхает Мацукава, не находя слов. Ханамаки продолжает внимательно наблюдать за ним, весь его гнев прошел, сменившись чем-то другим, чего Тоору не совсем понимает. — Почему ты не сказал ему об этом? Ойкава легкомысленно улыбается. — Потому что это не имеет значения, — говорит он. — Это ничего не меняет. Это не… Я все равно собираюсь жениться на той, кто нравится моей матери, и подарить ей двоих детей, которых она испортит еще больше, чем испортила меня, и так и должно быть. — Нет, это не так! — Мацукава слегка бьет Тоору в лоб кончиками палочек для еды, которые он уронил на пол. — Перестань корчить такое уродливое лицо и подумай об этом! — У меня нет уродливых лиц, — отвечает Ойкава, отмахиваясь от них, а затем мягко добавляет, — и я так долго старался не думать об этом, что стал экспертом. — Доедай свой ужин, — произносит Ханамаки, когда тишина за столом начинает душить. — Мы можем пойти куда-нибудь выпить. Тоору делает большой глоток фруктового сока. — Возможно, я и раньше ошибался, Макки-чан, — говорит Тоору, слегка улыбаясь сквозь горечь грейпфрута на кончике языка. — Вы определенно не самые худшие друзья. — Конечно, — подтверждает Ханамаки. — Мы практически святые, постоянно таскаемся с тобой. Тоору откусывает кусочек риса, который на вкус словно пепел, и продолжает улыбаться.

***

На следующий день после фильма Эдгара Аллана По Тоору пролез через щель в заборе между его задним двором и домом Хаджиме, перекинув чужое пальто через руку. Он едва протиснулся, и это напомнило ему о тех временах, когда ему даже не нужно было думать о том, как согнуть плечи, чтобы проскользнуть через узкое пространство. Не было ли это метафорой к тому, что раньше все было намного проще. Он постучал в заднюю дверь дома. Хаджиме открыл ее и уставился на него с любопытством. — Рановато ты встал. — Просто хотел вернуть это, — произнес Тоору, протягивая пальто. — Мог и не торопиться, — ответил Ивайзуми, протягивая руку, чтобы взять его. Их пальцы соприкоснулись, и Ойкава отстранился, как будто прикосновение его обожгло. — Спасибо, — сказал он. — За то, что одолжил его. Хаджиме снова уставился на него. — Я иду спать, — сказал он наконец. — Ты хочешь остаться? Тоору облизнул потрескавшиеся губы и покачал головой. — Нет. Не сегодня, Ива-чан. И что-то в лице Хаджиме изменилось, достаточно незаметно, чтобы, вероятно, только Тоору мог это заметить. Тысяча несказанных слов пролетела между ними. Ивайзуми кивнул. — Хорошо, Ойкава, — сказал он. — Хорошо.

***

Потерять Хаджиме во второй раз было тяжелее. Боль от желания, чтобы он был рядом, ему уже знакома. Возможно, это похоже на травму колена Тоору, и повторная хуже, чем первоначальная, она требует больше времени для заживления и никогда по-настоящему не вылечится. Он думает о Хаджиме, когда просыпается, когда идет на работу, когда готовит ужин в одиночестве в своей квартире, одетый в свою растянутую, выцветшую рубашку из Токийского Диснейленда, открывая шкафы, чтобы найти приправы, которые он сам не покупал. Он ведет свою жизнь как муравей — никаких независимых действий или ненужных движений, только самые базовые. Открытая пропасть в его груди становится намного хуже, чем несколько месяцев назад, когда он расстался с Мегуми. Тоору понимает, что это значит, больше не в силах лгать себе об этом, несмотря на мастерство в этом искусстве. Он развешивает на потолке плакаты с изображением вселенной и своего любимого Супер Сентая, аккуратно приклеивает их клеем, который определенно отлепит краску с потолка, если ему когда-нибудь придется их снимать; проводит много времени, глядя на звезды и чувствуя себя маленьким. Иногда ему хочется, когда он сидит рядом с Ханамаки в баре или разговаривает с Ячи в пекарне на станции Комагоме, чтобы люди были не так сильно похожи на бабочек. Чтобы это чувство внутри него, превращающее его в ничто внутри жесткого кокона одиночества, означало, что он будет другим, что он будет новым, когда все это закончится, но он знает, что так не получится, и что даже если ему удастся создать крылья, он все равно будет ассоциировать тепло руки Хаджиме на своей шее с безопасностью, потому что бабочки помнят все, чему они когда-либо учились в виде гусениц. Он получает повышение до преподавателя за два дня до своего дня рождения. — Это удивительно, — говорит ему Сасада. — Ты должен быть в восторге! — Как и ожидалось, — отвечает Тоору, самоуверенно откидываясь на спинку стула, отыскивая внутри себя чувство триумфа, но оно смешивается с мыслями о Гото из Васеды и Хаджиме, который, похоже, не уйдет далеко из его сознания. — И все же, — говорит она, — поздравляю, Ойкава. — Спасибо, — отвечает Тоору, и когда Сасада снова отворачивается, он опускается на свое место, берет газету, которую читал до того, как пришло электронное письмо, и пытается найти свое место.

***

Вполне ожидаемо, думает Тоору, когда сталкивается с Мегуми в кафе, которое они часто посещали вместе в тот день, когда ему исполнилось тридцать. 20 июля — самый жаркий день в году. Тоору заходит в кафе, чтобы спастись от жары, и врезается прямо в девушку, с которой он почти было не провел остаток своей жизни. — О! — восклицает Мегуми, и быстрые рефлексы Тоору спасают ее кофе со льдом от падения, когда он ловит его одной рукой и поддерживает ее другой. — Тоору? Она хорошо выглядит, ее длинные волосы собраны в хвост, а губы окрашены в красивый розовый цвет. У нее новая сумочка, и она укоротила челку, а в своем красивом цветастом платье она похожа на девушку из летней рекламы. — Мегуми-чан, ты сегодня выглядишь ужасно мило, — говорит он ей, как всегда, когда видел ее после долгого времени, и Мегуми слегка улыбается ему, удобнее перехватывая стаканчик с кофе и заправляя выбившуюся прядь волос за ухо. — Я уже… Я собиралась позвонить тебе, — говорит она. — Просто чтобы проверить, как ты. И поговорить тоже. Обо всем, — она смотрит на свои часы. — У тебя случайно не найдется часа? — Конечно, — отвечает Тоору. — Позволь мне выпить чашечку кофе, и мы можем пойти прогуляться. В итоге они сидят бок о бок на скамейке рядом с начальной школой. — Спасибо, что разослала письма, — благодарит Ойкава, встряхивая свой пластиковый стаканчик, чтобы перемешать содержимое. Лед в его кофе растаял, когда они прогуливались, разбавив сладкий вкус. — Если честно, мне это даже не приходило в голову. Мегуми прикусывает нижнюю губу, оставляя розовые пятна. — Честно, я заказала их за несколько недель до того, как мы расстались. Глядя на свои руки, Тоору медленно выдыхает. — Неужели ты? — Знаешь, было нелегко. Ты… умный, Тоору, и красивый, и забавный, и добрый, когда думаешь, что никто не заметит, или если ты можешь выдать это за что-то другое. Ты хороший парень. — Но все же недостаточно хороший, чтобы выйти замуж? Мегуми ставит свой стаканчик на скамейку рядом с собой и поворачивается к нему лицом, протягивая руку и наклоняя его лицо к своему кончиками пальцев. — Это не так должно работать, — говорит она. — Дело было не в том, что ты был недостаточно хорош, и ты это знаешь. Речь шла о том, что мы не подходили друг другу. — Я правда понимаю, — говорит Тоору. — Я думал о том, что ты сказала, Мегуми-чан. В течение нескольких недель я думал об этом, и… — он смотрит на нее сквозь ресницы. — Ну, ты не совсем неправа. — От тебя это практически извинение, — бормочет Мегуми, левый уголок ее губ подергивается. — Мне действительно показалось, что ты хотел бы, чтобы я была кем-то другим, Тоору. Ты ожидал, что я пойму тебя так, как я не могла. — Возможно, и на этот счет ты не совсем неправа, — мужчина хватает ее за руку, отводит от своего лица и переплетает их пальцы вместе. — Возможно, с моей стороны было эгоистично хотеть жениться на тебе, зная это, но я всегда был немного эгоистичен. — Обычный детский эгоизм, — говорит Мегуми. — Безобидно и простительно, раз ты такой привлекательный. — Я и правда красивый, — соглашается Тоору, еще раз сжимая ее руку, прежде чем отпустить. — Одно из моих лучших качеств. — Нет, это не так, — отрицает девушка. — У тебя есть множество других замечательных качеств, которые важнее этого. — Знаешь, я не думаю, что ты должна говорить о том, какой замечательный парень, которого ты бросила, — говорит Тоору. — Даже если это правда. Это звучит так, будто ты совершаешь огромную ошибку. — Может быть, и так, — подтверждает Мегуми. — Но я не могла этого сделать, — она разглаживает складки на юбке своего платья, золотисто-желтые розы распускаются под кончиками ее пальцев. Я не мог этого сделать, звучит очень похоже на Хаджиме. Я не думаю, что смогу это сделать. Тоору должен был привыкнуть причинять боль людям, которых он любит, как богомол, пожирающий своих товарищей. — Наверное. — Я не успокоюсь, — продолжает она и смотрит на него прямо, с решимостью. — Тебе тоже не следует успокаиваться, Тоору, — прядь волос, которую она ранее заправила за ухо, падает вперед и огибает ее лицо. — Она уже замужем или что-то такое? — Кто? — спрашивает Ойкава, делая глоток водянистого кофе. На вкус это не похоже на кофе, но, по крайней мере, напиток прохладный, что спасает от духоты вокруг, которая начинает на него давить. — Девушка, которой ты хотел, чтобы я была, — Мегуми откидывается назад, прислоняясь к спинке скамейки. — Я встречалась с ней? Она одна из твоих подруг? Звенит школьный звонок, и дети выбегают из здания на открытый двор, чтобы поиграть, как раз тогда, когда это нужно Тоору, и он смотрит через забор на шестилетних и семилетних детей, гоняющихся друг за другом, и вспоминает, как сто, тысячи раз он крал тетради Хаджиме и подстрекал его бегать за ним. Тогда он часто забирал вещи Ивайзуми, как будто они были страховкой того, что пока у него было что-то от Хаджиме, то он всегда будет рядом, чтобы вернуть это. Потом он стал старше, и вместо карандашей, учебников или любимой пары перчаток он забрал частичку сердца Ивайзуми и сохранил его, даже когда знал, что будет лучше вернуть его обратно. И да, Тоору всегда был эгоистом. — Ее нет, — отвечает он. Мегуми сглатывает, и Тоору знает, что она наблюдает за ним, оценивая правдивость. Ее взгляд тяжелый, из-за чего Ойкава чувствует себя пойманным в ловушку, но в то же время он никогда по-настоящему не чувствовал себя свободнее, чем сейчас. — Это не «она», — утверждает Мегуми. Ее рука легко ложится ему на колено, розовые ногти красиво выделяются на фоне светло-коричневых брюк. Это не так успокаивающе, как рука Хаджиме, мозолистая, теплая и как раз подходящего веса, но все равно приятно. — Ага, — подтверждает Тоору. Он ожидает, что почувствует что-то: страх, тревогу, гнев. Все, что осталось — это пустое облегчение. Мегуми наклоняется к нему, кладя свою голову ему на плечо. — Мы оба будем в порядке, — говорит она. Девушка сидит молча, затем снова смотрит на часы. — Мне нужно возвращаться к работе, — Мегуми встает, отряхивая воображаемую грязь со своего платья, а затем прочищает горло. — Я буду на связи по оставшимся вопросам. Место проведения и прочее. Тоору кивает, глядя на нее снизу вверх, щурясь от солнца, висящего высоко в небе. — Можешь не торопиться, — говорит он. — Я все равно заставлю Ханамаки разобраться с этим. Она легко смеется, а затем наклоняется, чтобы поцеловать его в щеку. — Кстати, с днем рождения. — Да? — спрашивает Тоору, но улыбается, не позволяя своей улыбке исчезнуть, пока она не уйдет. В тот вечер он идет на ужин к своей сестре. — Никаких жутких картинок с жуками сегодня? — спрашивает она, садясь рядом с ним за стол, помогая чистить картошку. — Слава богу, — бормочет Такеру, проходя через кухню к холодильнику, чтобы взять бутылку воды по пути на тренировку. — Такеру-чан, я знаю, что однажды ты увидишь радость в окаменелых мухах, — говорит Тоору. — Может быть, когда твои насекомые с Марса начнут вторжение, — отвечает Такеру. Он целует мать в макушку и отмахивается от попыток Тоору взъерошить ему волосы. — Я слишком взрослый для этого, дядя! — Ты никогда не будешь слишком взрослым, — отвечает Ойкава и смеется, когда Такеру раздраженно стонет, направляясь к входной двери. Слышится хлопок двери, и в квартире остаются только Тоору, его сестра и миска очищенного картофеля между ними. — Ах, подростки. — Ты сам был тем еще хулиганом, — говорит его сестра. — Я была благодарна, что тогда была намного старше тебя, — она смотрит в сторону входной двери. — Хотя Такеру гораздо больше похож на Хаджиме, чем на тебя. Он прямолинеен. Ты был не такой честный и с хрупким эго. — Какое яркое описание моей юности, — говорит Тоору, бросая очищенную картофелину в миску. — Как ты понимаешь, мало что изменилось, — она ухмыляется. — Ты все еще такой же несносный, именинник. — Неудивительно, что мое эго такое хрупкое, — Тоору берет последнюю картофелину, но его сестра отбирает ее и начинает чистить сама. — Я быстрее, — объясняет она, на что мужчина фыркает, откладывая нож. — Ты идешь куда-нибудь сегодня вечером? — Мы встречаемся в девять у Макки, — он начинает ковырять ногти, вытаскивая из-под них застрявшие кусочки картофельной кожуры. — Ханамаки, Мацукава и Ячи-чан, — он делает паузу. — Бешеный Пес-чан. Может быть, Ива-чан. — Может быть? — У него сегодня матч, — отвечает Тоору, хотя матч Хаджиме заканчивается в семь. — Я не знаю, выживет ли он. — Я уверена, он будет стараться изо всех сил, — говорит его сестра, кладя последнюю картофелину в миску, затем поднимает ее и несет в раковину. — Он всегда делает для тебя все, что в его силах. — Но я не всегда делаю для него все возможное, — выпаливает Ойкава, и его сестра, которая только что открыла кран, выключает его. Она не оборачивается, но Тоору видит, что она слушает. — Ива-чан прямолинейный, а я такой… — Тоору, — говорит она, — все в порядке? Это тот же самый вопрос, который она задала раньше, сразу после того, как Мегуми вернула ему свое обручальное кольцо, и он держал его в кармане, планируя вернуть ей. Тот же самый вопрос, и Тоору хочет дать ей тот же ответ, но, похоже, не может выдавить его. — Я так не думаю, — говорит он, наблюдая, как напрягается спина его сестры. — Нет. — Что случилось? — девушка поворачивается к нему, и когда она всматривается в его лицо, ее глаза расширяются в тревоге. — Тоору, что случилось? — Я ничего не могу исправить, — отвечает он. — Я видел Мегуми сегодня. — Это было ужасно? — его сестра пересекает кухню, чтобы обнять его сзади, уткнувшись лицом в его волосы. — Было нормально, — говорит Тоору. — Она была милой. Все это было очень мило. Но это не было… не было больно. — Разве это не хорошо? — Нет, — отвечает мужчина. — Потому что это значит, что она была права, и, возможно, я недостаточно любил ее. — О, Тоору, все хорошо, ты можешь двигаться дальше, — она утыкается носом в его волосы, обнимая, как тогда, когда он был маленьким и приходил к ней в комнату, чтобы обнять после ночных кошмаров, до того, как он начал держать свои кошмары при себе. — Это нормально! Тоору качает головой. — Я был больше расстроен тем, что Мегуми бросила меня, чем тем, что потерял ее. — Тогда, может быть, это и хорошо, что ты на ней не женишься, — его сестра отпускает его и садится рядом, их колени соприкасаются под столом. — Что бы ни говорила мама, женитьба не так уж и важна, Тоору. Честно говоря, я не знаю, почему она так беспокоится об этом, — она смеется. — Моя жизнь прекрасна, и я никогда не была замужем, и даже не хочу этого. — Мама хочет, чтобы я женился, потому что она думает, что я… — Тоору сглатывает, прикрывая глаза рукой. — Она хочет, чтобы я женился, потому что думает, что я гей. Его сестра замирает, и Тоору держит руку перед лицом, чтобы ему не пришлось смотреть на нее. Словно в его животе жужжит тысяча ос. — Отношения с Мегуми были будто из старшей школы, — произносит Ойкава, — или из университета. Как все другие отношения, которые у меня когда-либо были, — он судорожно вздыхает. — Я мог показать ей только свои хорошие стороны. Ту часть, которую всем позволено видеть, потому что я знаю их со всех сторон и знаю, как они выглядят, — он не улыбается, чувствуя, надавливая на кожу под руками. Темнота помогает. — Как с селфи. Я делаю фото, а потом выбираю лучшие из них и отправляю. Но только не с Хаджиме. С Хаджиме никогда такого не было. Он видел, как Ойкава безобразно плакал, он держал его за волосы, когда Тоору рвало от слишком большого количества выпитого, он позволял пускать слюни ему на плечо, когда Ойкава терял сознание от усталости по дороге домой с матчей. Его сестра молчит, и Тоору ненавидит это: ненавидит, что ему всегда приходится заполнять тишину, ненавидит, что не может перестать говорить все эти вещи. Он догадывается, что держал их в себе так долго, что вслед за одними выходят и остальные. — Ты помнишь, — спрашивает он дрожащим голосом, — когда ты назвала меня бабником? — Я уверена, что делала это много раз, — отвечает девушка, и ее собственный голос не звучит твердо. — Ты был им, Тоору. Ты оставил за собой толпу одурманенных девочек-подростков! — она смеется, но смех ее обрывается. — Мы сделали селфи, чтобы отправить Ива-чану, и ты мне сказала… — он опускает руку и, наконец, открывает глаза, чтобы посмотреть на сестру. Ее губы сжаты в тонкую, твердую линию, и она смотрит на него такими удивленными глазами, что он почти готов замолчать. Но затем она протягивает руку и дотрагивается до его рубашки, слегка прижимая к себе. — Что я тебе сказала? — мягко спрашивает она. — Ты сказала: «Если ты хочешь встречаться с девушкой, она должна нравиться тебе по крайней мере так же сильно, как Хаджиме, иначе ничего не получится», — заканчивает мужчина. — И я подумал… — он моргает, чтобы убрать пелену с глаз, потому что его взгляд внезапно затуманивается. — Я подумал, как я встречу девушку, которая мне будет нравится больше, чем Ива-чан? Ладонь его сестры сжимается на его рубашке, а ее дыхание кажется Тоору таким резким, но не таким, как его собственное. Его сердце колотится, осы в животе гудят, и он надеется, что они не решат его ужалить, потому что, чтобы убить мужчину, требуется яд более тысячи ос, но Ойкава думает, что сейчас в нем примерно миллион злых и громких особей. — О, Тоору, — говорит она. — Я просто дразнила тебя. Я никогда не имела в виду… — И мама обычно странно на нас смотрела, — перебивает Ойкава. — В течение многих лет я не понимал, почему, ведь это был просто Ива-чан, и не было ничего странного в том, что мы спали в одной постели, или я сидел, положив ноги ему на колени, смотря матчи по телевизору. Не было ничего странного в том, что он освобождает место на своей тарелке для моркови или… — он давится словами, думая о Хаджиме. Четыре месяца назад, когда он позволил Тоору украсть большую часть его грибов, потому что думал, что Ойкава ест недостаточно овощей, или как он держал его за руку в парке, когда было темно и никто не видел. — Потом однажды вечером я пришел в пальто Ива-чана, и она сказала, что у людей возникнет неправильное представление, что они могут подумать, что я неправильный, а потом ты сказала… — Я сказала: «В этом нет ничего странного», — прерывает она. — Или что-то похожее. Я много думала об этом, когда ты уже лег спать. Я думала, почему я сказала это так, хотя хотела сказать, что тебе не нужно было чувствовать себя странно из-за этого. Что вы с Хаджиме были просто… ты и Хаджиме, и ничье мнение на самом деле не имело значения, даже мнение мамы, — она притягивает его ближе, волоча за собой скрипящий по полу стул. — Мне даже в голову не приходило, что вы… — Я не такой, — говорит Тоору слишком громко, и слова эхом отдаются на кухне. — Я никто — он позволяет сестре заключить себя в объятия. — О, ты не никто, — говорит его сестра. — Ты определенно мой надоедливый, придурковатый младший брат. Тоору несмело смеется, его лоб падает на грудь сестры, когда она начинает гладить его волосы. — Это все, что ты можешь сказать? — И я не знаю, как мама, — говорит она, расчесывая спутанные волосы, — но даже если бы ты, скажем, жил с Хаджиме вечно, потому что ты был по уши влюблен в него всю свою жизнь… — Я никогда этого не говорил, — хрипит мужчина, все его тело неудержимо дрожит в ее легком объятии. — Даже тогда, — произносит она, как будто он ничего не говорил, — ты все равно будешь моим надоедливым, придурковатым младшим братом. — Я не надоедливый, — говорит Тоору, когда думает, что его голос не будет таким дрожащим. Он вытирает мокрое лицо о блузку сестры. — Я заметила, что ты не исправляешь то, что ты бабник, — говорит она, проводя рукой по его волосам и спине. — То, что я бабник, добавляет мне загадочности, — утверждает Тоору. Он поднимает голову. — Сегодня мой день рождения. Разве ты не должна приготовить мне ужин? Она улыбается, ее взгляд мягкий, а глаза влажные, когда она протягивает руку, чтобы смахнуть слезы с его щек большим пальцем. — Ты хулиган. Теперь это то, что у вас с Такеру определенно общее. Ойкава смеется, слегка толкает ее, делает глупое лицо и выдыхает. — Ну, я был его образцом для подражания в течение многих лет. — Мы все рады, что это закончилась. А теперь помоги мне нарезать картошку. Такеру возвращается домой, застает их на кухне, кидающихся мыльной пеной друг в друга и вспотевших от усталости, и бросает на них раздраженный, удивленный взгляд. — Вы уверены, что я тут ребенок? Тоору боком подходит к нему, красуясь своим высоким ростом, и размазывает мыльную пену по щеке Такеру, заставляя его издать удивленный, нестабильный в силу возраста вопль. — Абсолютно. — Почему у тебя вдруг такое хорошее настроение? — спрашивает Такеру, протирая щеку рукавом волейбольной куртки. — Сегодня мой день рождения, — отвечает мужчина, намазывая пену на другую щеку. После ужина все трое убирают посуду, и Такеру продолжает с тревогой поглядывать на экран своего мобильного телефона, пока они моют посуду. — У тебя сегодня жаркое свидание? — спрашивает Ойкава, но Такеру качает головой. — Нет, просто жду начала игры. Сегодня вечером Япония против Кореи, определится сборная на чемпионат мира, — Такеру засовывает телефон обратно в карман. — Ты… — он колеблется, а затем беспокойно шаркает ногами по полу, — ты можешь посмотреть со мной, если хочешь. Краем глаза он видит, как реагирует его сестра, чуть не роняя тарелку из рук, но Тоору просто теребит подол своей рубашки и кивает. — Да, — отвечает мужчина, — конечно. Он идет за Такеру в гостиную, садится на диван, прижимая подушку к груди, пока Такеру ищет канал. Хаджиме выглядит усталым, думает Тоору, когда камера приближается к его лицу. Пот липнет к его коже и кончикам бровей, воротник его униформы уже влажный. Ойкава скучает по нему сильнее, чем когда-либо раньше. Он задается вопросом, думает ли Ивайзуми о нем во время игры. Обо всех днях рождения, которые они провели вместе, и обо всех матчах, в которые они играли. Тоору не может думать ни о чем другом. Закрыв глаза, он размышляет, действительно ли будет нормально позволить себе любить Хаджиме. Если бы он мог позволить себе, после стольких лет, признать всю правду и сунуть руки в пальто, которое Ивайзуми одалживает ему в течение многих лет.

***

Тоору с детства знал, что Хаджиме принадлежит ему. Однажды, когда ему было шесть лет, родители взяли его с сестрой на пляж, и Ойкава проплакал всю дорогу, смотря в заднее окно и роняя крупные слезы. — Почему ты поднимаешь такой шум, Тоору? — его мать повернулась, раздраженно на него взглянув. — Я думала, тебе нравится ездить в машине! — Мы забыли Ива-чан! — прохныкал мальчик, на что его сестра пробормотала недовольное «о боже» из-за своего журнала про моду, когда Ойкава посмотрел на свою мать слезящимися глазами, удивляясь, почему она все еще выглядит смущенной. — Это семейное путешествие, — ответила женщина. — Хаджиме дома со своей семьей, Тоору. — Ива-чан — моя семья, — ответил он, вытирая лицо. — Как я могу отправиться в семейное путешествие без него? — Хаджиме — твой лучший друг, — поправила его мать. — Ты не можешь брать его с собой везде, куда бы ни пошел, Тоору. — Я никогда не захочу идти туда, куда Ива-чан тоже не может пойти, — ответил Ойкава, моргая слезящимися глазами. — Никогда. — А что будет, когда ты состаришься и женишься, Тоору-чан? — поддразнила его сестра. — Ты хочешь, чтобы Хаджиме поехал с тобой в твой медовый месяц? Она хихикнула, когда их мама прошипела ей «ему шесть!», и Тоору с вызовом посмотрел на нее. — Да, — ответил он, хотя и не был до конца уверен, что такое медовый месяц. Он поджал пальцы ног в ботинках, чувствуя желание топнуть ногами, или, может быть, выйти из машины и вернуться домой пешком, и, наверное, заставить Хаджиме построить крепость из подушек, полотенец и простыней в коридоре наверху, где они могли бы спрятаться ото всех остальных. — Ты не будешь думать так вечно, — сказала его мать, протягивая ему салфетку. — Вы оба вырастете и разойдетесь, а я расскажу тебе эту историю, когда ты подрастешь, чтобы засмущать тебя. Высморкайся, хорошо? Тоору взял салфетку и небрежно вытер лицо, и подумал, в простой манере шестилетних детей, что если взросление означает, что он не захочет все время быть с Хаджиме, то он и не хочет взрослеть.

***

Празднование тридцатого дня рождения Тоору более скучное, чем было в его двадцать девятое. Назвать это вечеринкой можно с натяжкой, потому что на самом деле это всего лишь несколько близких друзей Тоору, собравшиеся в гостиной Ханамаки и играющие в игру «Змеи и лестницы», которую Мацукава купил в качестве шутливого подарка в магазине за сто йен, где каждый, кто попадет на змею, должен выпить. Кьетани как обычно полон состязательного духа, сердито швыряя свою фигуру на доску при каждом ходе назад, выплескивет текилу из рюмок на стол, оставляя липкую пленку на стекле стола, на котором Тоору уже начал рисовать крошечные непристойные фигурки ногтем. — Знаешь, — говорит Ханамаки, наполняя рюмки его и Мацукавы, когда Ячи опускает свою бледно-голубую фигурку вниз по змее, скорбно глядя на свое положение на доске, когда Кьетани угрюмо хватает кубик, все еще на последнем месте, — если бы не текила, я бы подумал, что это вечеринка по случаю твоего десятого дня рождения. — У меня было намного больше конфет на мой десятый день рождения, — сказал Тоору, делая глоток воды из бутылки, стоявшей рядом с ним. — И откуда ты знаешь? Может быть, я опрокидывал, как профессионал, когда мне было десять лет! — Какой ужас, — растягивает слова Ханамаки. — Это может привести к кошмарам, Ойкава. Даже в пятнадцать лет, когда ты пьешь, это звучит как фильм ужасов. — Может быть, нам следовало нанять стриптизершу, — говорит Мацукава, и Тоору качает головой, наблюдая, как Ячи осторожно похлопывает Кьетани по спине, когда тому выпадает тройка. — Подумай о Ячи-чан! — Ойкава тычет пальцем в лицо Ханамаки. — Кроме того, если бы я хотел посмотреть на кого-то красивого и сексуального, я бы просто пошел посмотреть в зеркало… — Ты мне отвратителен, — отвечает Ханамаки, выпивая только что налитую рюмку, а затем встает на нетвердые ноги. — Кто хочет торт? — В торте есть стриптизерша? — с надеждой спрашивает Мацукава, и Ханамаки берет свою бутылку воды и дважды брызгает ей в лицо Мацукавы. — Почему ты такой озабоченный… — раздается звонок в дверь, и Ханамаки замолкает, глядя в сторону нее с поджатыми губами, прежде чем искоса взглянуть в сторону Тоору. — Я открою, — произносит он. Ойкава слышит голос Хаджиме вскоре после того, как открывается дверь. Он низкий и усталый, от него сердце Тоору начинает учащенно биться, когда он медленно оглядывается через плечо, чтобы посмотреть на вход в гостиную. Хаджиме выглядит так же, как и пару недель назад. Его волосы не стали длиннее, а загар не поблек. Однако для Тоору, который вообще не ожидал, что Ивайзуми придет, он выглядит немного идеально, стоя там с упакованным пакетом среднего размера и едва заметной улыбкой на лице, оглядывая комнату. — Чья идея была «Змеи и лестницы» с алкоголем? — спрашивает Хаджиме. Кьетани прорычал ругательства себе под нос, когда Мацукава поднял руку, как гордый ученик начальной школы. — Ива-чан, — говорит Тоору с широкой улыбкой на лице, которая, как он знает, не выглядит искренней. — Я не думал, что ты придешь! — Я никогда не пропускал ни одного твоего дня рождения, Дерьмокава, — отвечает Ивайзуми, пересекая гостиную, чтобы присесть на корточки перед Тоору. Он протягивает подарок, и Ойкава берет его. — Открой его позже, когда вернешься домой, — он прищуривает глаза. — И не тряси. Тоору останавливает себя как раз вовремя, вот-вот собираясь погреметь им, чтобы посмотреть, какой звук он издает. — Это взрывчатка? — он приподнимает брови, а Хаджиме хмуро смотрит на него. — Так вот почему ты хочешь, чтобы я подождал? — Нет, — отвечает мужчина. — Просто так будет проще, — он оглядывает комнату, устанавливая зрительный контакт со всеми присутствующими. — Не позволяйте ему открывать ее, ладно? — Ты можешь рассчитывать на нас, — говорит Мацукава. Он неуверенно переводит взгляд с Тоору на Хаджиме. — Ты останешься? — О, может, нам начать игру заново, Ивайзуми? — вежливо спрашивает Ячи, и Кьетани на мгновение смотрит с надеждой, но Хаджиме просто качает головой. — Я просто хотел заскочить и оставить Ойкаве подарок, — отвечает мужчина. — Он разозлился, когда я в последний раз опоздал, — Ивайзуми поднимается с корточек, как раз в тот момент, когда Ханамаки возвращается с тортом. — Он написал мне по-настоящему пассивно-агрессивное письмо и приклеил его к моему столу наклейками с инопланетянами. — Мне было девять, — еле слышно говорит Тоору. — Ты не можешь что-то припоминать мне, когда мне было всего девять лет! Хаджиме фыркает, и Ханамаки ставит торт на стол, опережая попытку защиты Ойкавы. — Задуй свои свечи, прежде чем Ивайзуми уйдет, — говорит он. Мужчина смотрит на шоколадный торт перед собой, со свечой в форме тройки и нуля, а затем закрывает глаза. — Не забудь загадать желание, Мусорокава, — говорит Хаджиме теплым и ласковым голосом. Тоору набирает воздуха в легкие и выпускает его. Он открывает глаза и видит тонкие струйки дыма. — Не хочешь взять кусочек с собой? — спрашивает Ханамаки у Хаджиме. — Нет, спасибо, — отвечает он. Мужчина снова смотрит на Тоору, и его улыбка слегка сползает. — Мне пора идти. Это чемпионат мира, так что у меня утренняя тренировка в пять, — он слегка смеется. — Или, как называет это Ойкава, Замерзающий Ад. — Я провожу тебя до двери, — говорит Тоору, вскакивая со своего места и чуть не опрокидывая рюмку. — Я был здесь так же часто, как и ты, — отвечает Хаджиме, но Ойкава игнорирует его, проходя мимо, чтобы встать на краю гэнкана, прислонившись к стене, когда Ивайзуми начинает обуваться. Он наклоняется, чтобы завязать обувь. Тоору нервно сжимает руки в кулаки. — Спасибо, — говорит он слишком громко и слишком быстро. — За то, что пришел, я имею в виду. Я не ожидал… Закончив с обувью, Хаджиме распрямляет спину, слегка поднимая глаза на Тоору, который стоит выше его благодаря ступеньке, ведущей в коридор. — Я уже говорил, я никогда не пропускал твой день рождения и не собирался начинать сегодня. — Я никогда не хотел все испортить, — говорит мужчина. — Все, чего я когда-либо хотел, — это удержать тебя рядом. — Ойкава… — Хаджиме тянется к Тоору, почти прикасаясь, но останавливается, слегка согнув пальцы и вздохнув. — Это уже было не исправить. То, что было испорчено в течение многих лет. — Если это было испорчено в течение столько лет, не останешься ли ты еще немного? — спрашивает Ойкава. Чужие пальцы едва касаются внутренней стороны чужого локтя, когда он отстраняется, отступая назад. Ивайзуми расправляет плечи и некоторое время смотрит на Ойкаву, переводя взгляд с глаз на его нос и, наконец, на губы. Он улыбается, еле заметно, но искренне. — Нет, — отвечает мужчина, а затем делает еще один шаг назад, поворачивается и выходит, оставляя Тоору стоять в гэнкане, уставившись на закрытую дверь. Он стоит там до тех пор, пока подвыпившая Ячи не приходит и не находит его. Она сжимает его руку и нежно тянет на себя. — Ойкава? — Он сказал «нет», — говорит ей Тоору, зная, что она не поймет, что он имеет в виду, что означает это слово, но ему все равно нужно это сказать. — Возвращайся в гостиную, — отвечает девушка, — пока Кьетани не съел весь торт. — Хорошо, — произносит он и возвращается к своим друзьям, улыбается, смеется и вообще никак не касается произошедшего, пока его день рождения медленно подходит к концу. Когда он возвращается домой, уже два часа ночи. Он сидит за кухонным столом с подарком Хаджиме перед собой, разглядывая аккуратно завернутые уголки и яркий бант цвета морской волны Сейджо. Он медленно разворачивает его, отклеивает бумагу и осторожно открывает картонную коробку. Внутри — растение, едва распускающееся, в керамическом горшке, точно таком же, как тот, в котором он держит Хаджиме-чана. Там также есть записка, нацарапанная ровным почерком Ивайзуми. «Дерьмокава, — говорится там, и Тоору проводит большим пальцем по иероглифам, представляя, как Хаджиме решает, использовать это ужасное прозвище или нет. — Это Лилия Кобра. Похожа на тебя: она будет спать всю зиму, потому что слишком легко замерзает, а еще любит насекомых, особенно бабочек. (Однако в качестве предупреждения она попытается съесть все, что окажется достаточно близко ко рту, если ты оставишь ее голодной.) Это одно из самых красивых плотоядных растений, но оно также чрезвычайно требовательно к уходу. Она потребует гораздо больше внимания, чем Венерина мухоловка, но если ты хорошо о ней позаботишься, она зацветет ярко-красной и эффектной. Видишь? Совсем как ты, правда. Тебе следует назвать ее Тоору-чан. Он слышит голос Хаджиме при прочтении записки, то поддразнивающий, то серьезный, и Ойкава пытается прочитать ее снова, но слова расплываются, заставляя его сердито моргать, чтобы убрать влагу с глаз. Это идеально, решает Тоору, глядя на маленькое растение, торчащее из влажной почвы. Это идеальный подарок, точно такой же, каким была мухоловка, и мужчина уже так сильно его любит, и… И дело в том, что неудивительно, что Хаджиме знает Тоору. Ивайзуми всегда знал его, так же инстинктивно, как стрекоза знает, как близко она может скользить к воде, не намочив крылья. Хаджиме знает его изнутри и снаружи так, как никто другой никогда не узнает. И он все еще думает, что Тоору достоин этого, даже после того, как увидел те его стороны, которым лучше оставаться в темноте. Страшно сидеть здесь за кухонным столом и знать, что он находится на развилке дорог, одна дорога ведет туда, куда всегда должен был идти Тоору, а другая ведет к единственному месту, которому он когда-либо действительно будет принадлежать. Это страшно, потому что Ойкава годами твердил себе, что Ивайзуми — это не то, чего он должен хотеть, не то, в чем он должен нуждаться. Это страшно, потому что сердце Тоору кажется таким тяжелым, чтобы идти по этому первому пути в одиночку, даже если это безопаснее, а также это страшно, потому что он знает, что Хаджиме обладает силой жука-геркулеса, способного нести сердце, которое в сто раз больше его собственного веса. Оглядывая свою пустую кухню, всю свою пустую квартиру, которая казалась домом только тогда, когда в нее начали просачиваться маленькие частички Хаджиме, Тоору думает, что он неизбежно окажется на этом пути. Мужчина протягивает руку и придвигает горшок ближе, разглаживая верхний слой почвы кончиками пальцев. — Требовательна к уходу, да? Он смотрит вниз на землю, прилипшую к его пальцам, и улыбается; его желудок скручивается в тысячу узлов, а сердце колотится где-то в горле. Действительно, он сделал этот выбор давным-давно. Он сделал это той ночью в ванной, когда притянул Хаджиме за воротник и поцеловал его. Сделал это снова несколько недель назад, придавленный Хаджиме на полу отеля на Окинаве. Он делал это уже сто раз. В конце концов, Тоору всегда выберет Хаджиме, отбросив все остальное, каким бы огромным и пугающим оно ни было. Может быть, думает Ойкава, у него тоже есть сила жука-геркулеса, если слегка подтолкнуть. Он встает из-за стола и идет к мусорному ведру в поисках банки.

***

Лето четвертого года начальной школы было самым жарким летом за всю историю: бесконечная изнуряющая жара и влажность от восхода до заката удерживали большинство соседских детей внутри дома. Тем не менее, Тоору оставался неустрашимым, ползая на коленях по заднему двору под менее палящим послеполуденным солнцем, раздвигая траву одной рукой и держа стеклянную банку в другой. Кусочек марли был оставлен на заднем крыльце, чтобы позже накрыть им банку. — Что ты вообще делаешь? — спросил Хаджиме, напугав его так, что он чуть не выронил банку. — Собираю, — ответил Тоору, возвратившись к своей задаче и весело крикнув «Ага!», когда он заметил крошечного жучка, сидящего на травинке под тенью. Мальчик подцепил его ногтем, опустил на кончик пальца, а затем поднял, чтобы Хаджиме мог рассмотреть. — Зачем ты их собираешь? — Ивайзуми скосил глаза, вглядываясь в жука. — Ами в классе 5С говорит, что ей нравятся милые вещи, — ответил Ойкава. — Мокрицы милые. — Серьезно? — Хаджиме сел рядом с ним и тоже начал нерешительно искать, отодвигая травинки и проводя по ним пальцами. — Почему тебя волнует, что нравится Ами в классе 5С? — Она классная, — ответил Тоору, вспоминая, как Ами отчитала нескольких мальчиков, которые пытались украсть любимую книжку-раскраску Хаджиме на прошлой неделе, пока Ивайзуми вышел, вступившись, прежде чем Тоору успел что-то сказать. — И высокая. — Да, высокая, — ответил Хаджиме, как будто не был уверен. — Итак, раз она тебе нравится, ты хочешь подарить ей кучу жуков. Потому что они милые. — Ага! — Тоору взял того, который неуклонно полз по краю его пальца, и осторожно опустил в банку. Он посмотрел на Хаджиме, чтобы увидеть его лицо, но Ивайзуми нашел жука, смотря на него с неподвижной сосредоточенностью, его брови были плотно сдвинуты. — Я думаю, ты прав, — сказал он, потянувшись за банкой. — По поводу чего? — спросил Тоору. — Мокрицы довольно милые, — улыбнулся Хаджиме.

***

Кото прекрасен ночью. Тоору всегда так думал. Когда они купили свою первую квартиру, Ойкава выглянул из кухонного окна, увидел Токийский залив и подумал, что мог бы жить здесь вечно. Проезжая сейчас по улицам, которые он много раз проходил пешком за первые четыре года жизни в Токио, Тоору продолжает так думать. Новая квартира Хаджиме не слишком далеко от той, которую они делили. Она больше и находится в более новом здании, с вращающейся дверью и охранником за письменным столом. Тоору был здесь всего два раза. Однажды, когда у Хаджиме было новоселье, всего через несколько месяцев после того, как сам Ойкава переехал из их старого дома, и когда Тоору приехал туда со своей сестрой, чтобы они могли оставить посылку от мамы Хаджиме, которую забрали из дома. Он оставляет все в машине снаружи, кроме ключей и пластикового пакета на пассажирском сиденье, который он осторожно поднимает. Сегодня днем у Хаджиме был матч. Япония одержала победу, обеспечив себе место в полуфинале. Тоору смотрел игру, растянувшись на диване, сонный от того, что не спал всю ночь, наблюдая, как Ивайзуми забил мяч прямо в линию в третьем сете, вырывая победу для сборной. Однако это было несколько часов назад. Тоору уверен, что даже если Хаджиме и его товарищи по команде вышли выпить, он сейчас будет дома, потому что Ивайзуми похож на старика и ложится спать до полуночи. Охранник поднимает глаза, когда Тоору подходит к столу, сжимая пальцами ручку своего пластикового пакета. — Ивайзуми Хаджиме, — говорит мужчина, когда охранник спрашивает его, в чью квартиру он направляется. — Я Ойкава Тоору. Охранник кивает и берет трубку, набирая 603, номер квартиры Ивайзуми. Он звонит дважды, а затем мужчина отвечает, и даже с другой стороны стола Тоору слышит сонный голос. — Здесь Ойкава Тоору. Могу я пустить его наверх? Ойкава думает, может быть, что это конец. Если Хаджиме не захочет его видеть, Тоору вернется в свою машину, поддаваясь нескончаемым раздумьям. Тянет время, чтобы передумать. Если Хаджиме не захочет его видеть… — Вы можете подняться, — говорит ему охранник, вешая трубку. — Он в шестьсот… — Третьей, — заканчивает Тоору. — Я помню. Охранник кивает и снова обращает свое внимание на открытую книгу перед ним, а Тоору направляется к лифту. Когда он поднимается на этаж Хаджиме, делает последние несколько шагов по коридору в такт своему сердцебиению, останавливается перед дверью, ему требуется несколько мгновений, чтобы собраться с силами, поднять руку и позвонить в звонок. Ивайзуми открывает дверь заспанный и такой великолепный, в тонкой белой футболке и свободных пижамных штанах, которые он носил со средней школы, слишком тугих на бедрах и коротких на лодыжках. Его волосы растрепаны, а лицо покрыто следами от подушки, от него пахнет свежим дезодорантом, летом, детством и счастьем. — Уже поздно, Ойкава, — говорит Хаджиме. — Обычные люди собираются спать. — Я никогда не был обычным, Ива-чан, — отвечает Тоору, облизывая губы. — Я необыкновенный. — Необыкновенно грубый, — мужчина отходит в сторону. — Входи уже. Тоору заходит, оставляя обувь и ступая босиком в гостиную. Все на своих местах, и даже одеяло Хаджиме аккуратно сложено на спинке его дивана. — Ты вообще здесь живешь? — Ты просто не привык к тому, что люди убирают за собой, — Хаджиме включает свет и жестом приглашает Ойкаву сесть. Однако мужчина этого не делает, и Ивайзуми некоторое время терпеливо смотрит на Тоору, пока тот пытается собрать оборванные нити своих мыслей во что-то связное. В конце концов, Хаджиме выдыхает, садится на подлокотник дивана и спрашивает: — Что ты здесь делаешь, Ойкава? — Тоору-чан действительно очаровательный, — отвечает мужчина, на что Хаджиме хмурится. — Еще недостаточно большой, чтобы есть мух, не говоря уже о бабочках, но он наклоняется к ним, когда они жужжат вокруг. — А, — произносит Хаджиме, отводя взгляд в сторону к дальней стене. Тоору не следит за его взглядом, вместо этого наблюдая за легким подергиванием мышц на челюсти мужчины и за тем, как его руки нервно перебирают друг друга на коленях. — Он тебе нравится? — Только ты точно знаешь, что мне может понравиться, — отвечает Тоору. — Как ты узнал, что я волнуюсь о том, что Хаджиме-чан одинок? — взгляд Ивайзуми устремляется на Ойкаву, и тот перекладывает пластиковый пакет из левой руки в правую. — Это заставило меня понять, что я тоже должен тебе подарок на день рождения, хотя, так как… — Тоору переступает с ноги на ногу, — я испортил прошлый. Он протягивает пакет, и Хаджиме некоторое время просто смотрит на него, не шевелясь. Шаркая вперед, Тоору держит руку вытянутой, позволяя пакету висеть прямо перед лицом Ивайзуми, так что у того нет выбора, кроме как принять вещь. — Что это? — спрашивает он, наконец-то забирая пакет из рук Тоору, осторожно, чтобы их пальцы не соприкоснулись. — Это для тебя, — отвечает Ойкава. Он чувствует, как не может пошевелиться. — Я… это для тебя. — Очевидно, Дерьмокава, — недовольно говорит Хаджиме, чувствуя, как начинают дрожать руки. Видя, что такой солидный и уверенный в себе мужчина, как Хаджиме, выглядит таким неуверенным, Тоору хочется прикоснуться к нему и успокоить, как его самого столько раз успокаивали, но он просто стоит и ждет. Хаджиме ставит пакет на колени и открывает его. — Банка? — он протягивает руку и достает ее, и, разглядев, что лежит внутри, чуть не падает от удивления. Однако вместо этого он роняет пакет, хватая банку обеими руками и поднимая ее так, чтобы видеть ее содержимое на свету. — Мне потребовалось гораздо больше времени, чтобы поймать их самому, — говорит Тоору, когда Хаджиме смотрит на него широко раскрытыми, недоверчивыми глазами. — И их труднее увидеть ночью. Я ходил в тот парк рядом со своим домом, — он вытирает руки о джинсы. — Это заняло несколько часов, но я хотел поймать по крайней мере сотню из них, — он судорожно вздыхает. — И мы, вероятно, должны скоро выпустить их на свободу, потому что я положил для них мокрое бумажное полотенце, но мокрицам нужно больше влаги, чтобы выжить, и их не следует держать в качестве домашних животных. Хаджиме сглатывает и ставит банку на кофейный столик, задерживая пальцы на марлевой крышке, а затем поворачивается к Тоору. Его губы приоткрыты, а темные глаза сияют на свету. — Я подумал о цветах, — говорит Ойкава, — но ты уже знаешь, что я считаю, что убивать цветы подобным образом это неприемлемо, и я надеялся, что ты поймешь это, — он жестом указывает на жуков, — лучше, чем цветы, потому что ты понимаешь меня, даже когда я сам себя не понимаю. — Ойкава, — произносит Хаджиме. — Ты всегда так делал, — перебивает Тоору. — Понимал меня. Поэтому я надеюсь, что ты осознаешь… — Ойкава. Тоору останавливается, кусает губу и выдерживает тишину. — Ты это серьезно? — медленно спрашивает Хаджиме, и Тоору кажется, что он слышит его за километры, а не едва ли за метр. — Ойкава Тоору, ты это серьезно? — Ива-чан, — отвечает мужчина, поднимая свое сердце со всей силой, на которую он способен, и протягивая его Хаджиме, чтобы он принял его, — я всегда серьезен. — Я ненавижу тебя, — говорит Ивайзуми. Он встает со своего места на подлокотнике дивана, протягивает руки, чтобы обхватить лицо Тоору обеими руками, и целует его. Ойкава хватается за предплечья Ивайзуми, чтобы удержаться на месте, и открывается для него, позволяя Хаджиме прижаться так близко, как он хочет. Все остальное в мире превращается в ничто, когда Ивайзуми толкает его назад, пока спина Тоору не ударяется о стену, бедро Хаджиме скользит между его бедрами. Одна ладонь путается в волосах Ойкавы, а другая — скользит вниз, обхватывая вокруг шеи. Тоору запрокидывает голову вверх, стараясь быть как можно ближе. Хаджиме стонет, когда Ойкава опускает руки на его бедра, просовывая руки под эту слишком тонкую футболку, проводя руками по твердым мышцам и мягкой коже, пытаясь притянуть ближе, так близко, как и их отношения. — К твоему сведению, Ойкава, — говорит Хаджиме, отстраняясь, чтобы сделать несколько быстрых вдохов, скользя рукой вниз по чужой спине, — сотни крошечных мокриц не более романтичны, чем тысяча цветов, — он смеется, щекоча воздухом подбородок Тоору. — Ты такой странный. — Я потрясающий, — отвечает мужчина, затаив дыхание. — Это самая романтичная вещь на свете, и ты это знаешь. — Если это помогает тебе спать по ночам, — снова бормочет Хаджиме, проглатывая протесты Тоору еще одним обжигающим поцелуем, скользя языком между зубов. Ойкава стонет, его собственные пальцы скользят по груди Хаджиме, опускаясь на пресс, касаясь ладонью тонкой линии волос, которая ведет вниз, к шортам. Каждый сантиметр чужого тела знаком, и в то же время, под руками, губами и языком Тоору, все новое. На этот раз он не отстраняется, не позволяет страху и чувству вины встать между ними, как еще одна чертова стена, и заново узнает ощущение рук Хаджиме, задержавшихся на его бедрах, и то, как его пальцы ощущается в его волосах. Он наслаждается тем, как Ивайзуми находит каждое трепетное место на его теле и безошибочно избегает щекотливых мест. — Ты, — говорит Ойкава, когда Хаджиме смягчает свои поцелуи, прикусывая нижнюю губу и мягко касаясь уголков рта. Тоору целует Ивайзуми в подбородок, щеки и впадину между верхней губой и носом, прежде чем уткнуться лицом в изгиб чужой шеи. — Я что? — спрашивает Ивайзуми, и этот хриплый голос ощущается по-новому. Тоору задается вопросом, появится ли вообще в Хаджиме что-то, что ему не понравится. — То, что помогает мне спать по ночам, — говорит Тоору, прислоняясь всем своим весом к стене, в то время как Хаджиме прижимает их лбы друг к другу, глядя прямо в глаза. — Это ты — ухмыляется он. — И иногда вино. Я должен отдать ему должное… — Заткнись, Ойкава, — отвечает Ивайзуми, смеясь, и Тоору думает, что он мог бы завоевать весь мир своим смехом. — Заставь меня, — отвечает он, и мужчина приподнимает его подбородок указательным пальцем, снова целуя.

***

— Ты сегодня выглядишь по-другому, — говорит Сасада, когда он приходит в пятнадцать минут двенадцатого утра в свой новый кабинет. Он вешает пальто на крючок у двери и хмуро смотрит на женщину, которая сидит на стуле, придвинув стул к другой стороне своего широкого стола. Рядом с ноутбуком лежала одна из книг Мигучи. — Я не знаю, почему я дал тебе ключ от своего кабинета, — произносит Тоору. — Мне было одиноко в нашей старой темнице без тебя, — отвечает она. — Но серьезно, ты выглядишь по-другому. Ойкава касается лица, прижимая пальцы к носу и щекам, обходит чужой стул, чтобы сесть за свой стол в огромное удобное кресло, которое Мигучи купила много лет назад. — У меня ведь не вылез прыщ, да? — он драматично стонет. — Иначе я пойду домой. Сасада смеется над его выходками, но что-то задерживается в ее глазах, когда она смотрит на него поверх своего ноутбука. — Никаких прыщей, я клянусь. Тоору интересно, не оставило ли это утро и каждое предыдущее утро в течение последних нескольких недель на нем заметный след, который могли бы видеть другие люди и знать, что он означает. Утро рядом с Хаджиме, когда он прижимался к теплому изгибу чужой шеи, переплетая ноги и руки. Наконец, однако, Сасада удовлетворенно откидывается на спинку стула и говорит: — Я думаю, ты просто кажешься счастливее. — Счастливее? — Тоору проводит рукой по волосам и улыбается ей, напряжение спадает. — И как же я выгляжу счастливее? Я надеюсь, это включает в себя маленькие поры у меня на носу. Сасада бросает на него лукавый взгляд. — Иди работай, Ойкава. Я знаю, что тебе еще учебный план писать, — Тоору открывает рот, чтобы пошутить о том, как он не может дождаться одиночества в своем собственном кабинете, но Сасада продолжает еще до того, как он заговаривает. — И что бы это ни было, это сделало тебя счастливее… я рада. — Я тоже, — тихо отвечает Тоору, думая о запахе дезодоранта и лета. Он смотрит на подоконник, где Хаджиме-чан и Тоору-чан устроили уютный дом, на дневной свет, который струится вокруг, и замечает, что Тоору-чан начал расти. Его изогнутый стебель естественно склоняется к двум нижним ловушкам Хаджиме-чана, как будто расстояние между их горшками слишком велико. Ойкава прикусывает губу. — Я тоже.

***

— Это несправедливо, что у тебя Ивайзуми и Ойкава, — говорит Ханамаки Мацукаве, наклоняясь вперед и едва касаясь пальцами обуви. — У них на поле один мозг на двоих. — Это раньше у них был один мозг, — поправляет Яхаба, помогая Ячи вынести доску со счетом из шкафа в спортзале. — Ты уверен, что нам можно здесь быть, Ойкава-семпай? — Да, да! — Тоору пренебрежительно машет рукой, встряхивая ногами, чтобы снова привыкнуть к ощущению наколенников. — Я уже проверил, сегодня нет тренировок, и персоналу разрешено пользоваться спортзалом, — он проводит ногтями по футболке. — Тем более, если кто-нибудь из моих студентов зайдет, они будут рады увидеть своего любимого профессора в шортах! — Отвратительно, — говорит Кьетани с другой стороны сетки, где он отжимается, ожидая, пока Яхаба закончит с доской. — На самом деле, — произносит Ханамаки, — наличие одного Ивайзуми в вашей команде уже для нас огромный минус. Ему следует сидеть. Хитока-чан должна играть. — Пожалуйста, не втягивай меня в это, — отвечает Ячи, краснея. — Я просто буду вести счет, ладно? — Я обещаю играть полегче, — говорит Хаджиме, и Тоору толкает его локтем. — Мы никому не обещаем играть полегче, Ива-чан! Не так нужно настраиваться на соревнования! — Ивайзуми смеется, на что Ойкава обиженно тычет его в руку. — На самом деле, на войне нет настоящих друзей. — Это любительская игра, Дерьмокава, а не Национальные. — Победитель трех сетов? — спрашивает Мацукава. У него под каждой рукой по мячу, один из которых он перекатывает по полю Ячи, а та останавливает его носком обуви. — Как в средней школе? — Звучит неплохо, — соглашается Яхаба, вытягивая руки над головой. Он наклоняется, чтобы пройти под сеткой в сторону Ханамаки и Кьетани. Последний смотрит на него, все еще немного огорченный тем, что Хаджиме не в его команде, но они бросили жребий. Тоору был доволен тем, что даже судьба хотела, чтобы они с Хаджиме снова играли в одной команде. — В конце концов, мы бы не хотели, чтобы Ойкава-семпай окончательно устал. — Ты предатель! — Тоору прижимает руку к груди. — Я научил тебя всему, что ты знаешь, а ты вот так меня благодаришь? Яхаба только усмехается. — Мы сегодня начнем уже? — спрашивает Кьетани. Тоору принимает второй мяч от Мацукавы, направляясь обратно к линии подачи. Это игра три на три, которую спонтанно утроил Хаджиме, потому что Тоору однажды небрежно упомянул, что ему интересно, сможет ли он еще подавать. Тем не менее, Ойкава глазами сканирует поле, анализируя сразу видимые дыры в защите и напряжение в правой ноге Кьетани от нетерпения, которое заставит его медленно двигаться, чтобы блокировать в нужном направлении. — Ну что, начинаем? — О да, Великий король, — отвечает Ханамаки, и Яхаба хихикает. Когда мяч поднимается вверх, Тоору может почувствовать прилив возбуждения, энергию, исходящую от его пальцев ног и пронзающую его икры и бедра, когда он прыгает, чтобы совершить подачу. Мяч звонко ударяется о его ладонь и быстро пролетает над сеткой, прямо мимо Ханамаки и Кьетани. Уже не так сильно, как раньше, понимает Тоору, когда Яхаба спасает мяч, умудряясь сделать слегка неровную передачу, чтобы Кьетани отправил его обратно через сетку. Мацукава принимает мяч до того, как он падает на площадку, посылая его прямо Тоору. Ойкава складывает треугольник указательными и большими пальцами, приседая прямо под мячом и делая передачу прямо в верхнюю точку прыжка Хаджиме. Ивайзуми забивает мяч прямо в боковую линию. Мацукава радостно кричит, а Кьетани взволнованно хрустит костяшками пальцев. Хаджиме ухмыляется ему так, словно это не он играет на более важных соревнованиях каждую неделю на национальном стадионе. Ивайзуми поворачивается к Тоору, поднимая обе руки для удара. — Хороший пас, — говорит он, когда ладони Тоору хлопают по его ладоням. Ойкава собирается опустить руки, но вместо этого Хаджиме переплетает их пальцы вместе. Сердце Тоору бешено колотится от адреналина, любви и ощущения чужих рук рядом с его собственными. — Хороший удар, — отвечает Тоору. — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы стать профессионалом? — Я думал об этом пару раз, — смеется Хаджиме. — Ты почти так же хорош, как и я, — произносит Ойкава. — Подумай об этом. — Почти? — отбросив волосы с лица, Ивайзуми придвигается немного ближе, пока носки его кроссовок не натыкаются на носки Тоору. — Тогда я буду иметь в виду. — Такой игрок, как ты, мог бы когда-нибудь завоевать медаль на Олимпийских играх. — Эй! — Тоору смотрит на другую сторону площадки, где Ханамаки нетерпеливо крутит волейбольный мяч. Хотя он выглядит веселым и счастливым. — Вы собираетесь просто держаться за руки весь день или мы собираемся начать представление? — Так сильно торопишься, чтобы тебе надрали зад, Макки-чан? Ханамаки поднимает брови. — Ты ужасно самоуверен для человека, который не играл пятнадцать лет. Хотя у тебя есть Ивайзуми. — Возможно, я немного отвык, — надменно отвечает Ойкава, — но этого будет более чем достаточно, чтобы победить тебя, Яхаба-чана и Бешеного Пса-чана. Вы не должны забывать, что я был вашим капитаном и связующим — я все еще знаю все ваши слабости. — У тебя такой ужасный характер, — говорит Хаджиме, отпуская пальцы и протягивая руки, чтобы Кьетани передал ему мяч под сеткой. Тоору хихикает, хлопая ресницами, когда Ивайзуми оглядывается на него. — Мой характер твой любимый, — говорит он и подгибает пальцы, прося мяч. Он легко ловит его и перекатывает в ладонях, ощупывая швы. — Никого не обманешь, Ива-чан. Ты меня обожаешь! Я — сахар для твоего Махаона, пламя для твоего мотылька… — Боль в моей заднице… — Только если ты очень вежливо попросишь, — отвечает Тоору, на что Хаджиме смущенно фыркает, а Мацукава стонет. Мужчина подбрасывает мяч вверх и готовится снова подавать. Позже, Тоору знает, они пойдут к его сестре на ужин, и она будет дразнить их обоих, пока Ойкава будет держать руку Хаджиме под столом. Потом они вернутся в квартиру Тоору и сложат еще несколько вещей в коробки, готовясь к переезду, а затем вместе устроятся на диване, несмотря на жару, и будут смотреть повторы «Секретных материалов» по телевизору, пока Ивайзуми не заснет, превратившись из красивого парня в спящую тыкву в полночь. Даже после этого Ойкава положит голову на чужую грудь и будет слушать его сердцебиение, лежа без сна и думая, что даже если на просторах вселенной Тоору и Хаджиме — ни что иное, как муравьи, то в маленьком мире Ойкавы Ивайзуми всегда будет центром. Дело не в том, что Тоору уже не боится. Дело не в том, что больше не сомневается. Он не может перестать это делать только потому, что сам выбрал этот путь и не сожалеет о нем, потому что он, как бабочка, помнит каждый признак опасности, который запомнил еще гусеницей. Жизнь — это не то, что можно начать с нуля. Когда его ладонь с приятным хлопком ударяет по мячу, отправляя его в воздух с идеальной точностью, как и в старшей школе; когда его ноги горят от напряжения, а поле раскинуто под ним, как королевство, ожидающее, когда он его завоюет, Тоору думает, что, возможно, также, как и бабочка, он вылез из кокона последних десяти лет с крепкой и красивой парой крыльев.