Тысяча и один раз

Coldplay — Sparks

— Не спи, — Куроо бесшумно подкрадывается сзади и игриво ворошит причёску Кенмы, устраивая там сущий беспорядок и заставляя потревоженного парня вздрогнуть от неожиданности. Тот часто моргает, смотрит на Тетсуро и пытается сориентироваться, но потом понимает — он всё ещё на работе. За окном уже заметно темнеет, библиотека погружена в абсолютную тишину, и только голос внезапно возникшего из ниоткуда Тетсуро заставил Кенму расстаться с такой желанной после рабочего дня дрёмой. Непонятно, насколько давно он пришёл и каким образом смог отворить вечно скрипящую дверь без единого звука и малейшего шороха, но, тем не менее, Куроо это удалось, и сейчас он здесь. — Не сплю, — цокает Кенма, а после зевает, опять кладет голову поверх тонких рук, сложённых на библиотечном столе и… вновь засыпает. Кажется, прислонись ты самую малость, вот, ещё чуть-чуть поближе к его лицу, и услышишь едва различимое сопение. Такое, какое обычно издают котята, разморённые полуденной дремой под припекающим летним солнцем. — Нет, ты спи-и-ишь. На рабочем месте, — нашёптывает на ухо Тетсуро, кажется, раздражая только больше. Но окончательно пробуждаться замотавшегося бедолагу он не заставляет, только присаживается рядышком, подвинув ближайший стул, и размеренно гладит по спине. Такого Кенму хотелось только гладить, только холить и лелеять, укутывать в плед и целовать в макушку. Куроо не скажет, что именно таким для него Кенма был всегда: всегда его хотелось холить и постоянно хотелось лелеять. — Да, а ты мешаешь мне спать, — Козуме бесшумно вздыхает и мельком смотрит на время: без десяти шесть. День почти заканчивается, хотя, кажется, лишь недавно начался прошлый, и непонятно, время ли ускоряет свой бег с годами, или просто все минуты без Тетсуро кажутся бессмысленными и не запоминающимися. Пролетающими мимо. Куроо всегда приходил поздно. Или слишком поздно, возвращаясь с университета и по пути заглядывая в библиотеку, или слишком рано, встречая идущего на учебу Кенму перед началом своих пар, пока сам разминался на утренней пробежке. Он всегда приходит не тогда, когда нужно, и не так, как нужно, но это же Куроо, он всё творит не так, и сам он не такой, как все, и именно это делает его таким по-своему невероятным. Не так он говорит, смеётся, блокирует атаки в волейболе, о котором он прожужжал Кенме все уши, и обворожительно улыбается тоже не так. Говорит он слишком воодушевленно и интересно, смеётся до странного громко, атаки блокирует излишне профессионально, а улыбка его до сумасшествия влюбляющая. И влюбляет она Кенму до сих пор, влюбляет и не отпускает вместе с треклятым волейболом, смехом и самим Куроо Тетсуро. Сам он невозможный, ирреальный, не от этой планеты, и Кенме он кажется удивительным. Со всеми странностями, со всеми глупыми шутками, громкими возгласами и постоянными разговорами о волейболе и всём спорте в целом, несмотря на то, что одно слово «спорт» Кенме не нравится в принципе. Нравится ему только Куроо. Даже если он и делает что-то не так. И даже если он приходит к Козуме слишком рано во время утренней пробежки, пока тот только продирает глаза и едва волочет на учебу тело, обременённое всеми тягостями жизни. Когда Кенма вдруг узнает, что по утрам Тетсуро бегает, он не может сдержать скептического смешка, но вид его парня, по правде говоря, полностью оправдывал эти слова: он в спортивных шортах, открывающих обзор на крепкие мышцы ног, в футболке, также радующей короткими рукавами и возможностью полюбоваться на слегка загорелые руки, а ещё у него до одури смешная прическа, похожая на промокшую шерсть взъерошенного ободранного кошака. Гнездо на голове вызывает смех, и Кенме многого стоит подавить в себе глупое хихиканье, однако на лице не дрогнет ни мускула. Ещё Куроо в моменты встречи сразу лезет обниматься. Это забавно, это мило и приятно, и Козуме нравится лицом утыкаться парню в шею, но, в основном, только тогда, когда он не с пробежки. После занятий спортом от него несёт, как от… У Козуме даже нет подходящего сравнения, есть только нецензурная брань. Он лишь осторожно, чтобы не обидеть, отпихивается — что тоже отнимает немало сил с таким-то полным энергии бойфрендом — и тихо бурчит: «ты противный и воняешь». Потом он всё равно примирительно чмокнет Тетсуро в щеку или нос, чтобы тот не чувствовал себя совсем уж обделённым, и отправит его обратно, заканчивать тренировку и переодеваться, наконец, «в чистое и не вонючее!». Куроо активно кивает, в ответ уже засыпает любовными «не скучай, буду звонить, вечером загляну, ночью напишу, люблю, целую, обнимаю, замуж беру, всё, чмок в пупок», а Кенма может лишь поддакивать и сдерживать все равно прорывающуюся на свет улыбку. Он слишком сонный сейчас. Слишком разморенный. Тетсуро ведь приходит слишком рано; встречаться возле колледжа с Куроо — который как раз бегал и теперь весь вспотевший и запыхавшийся стоит в мокрой футболке — всегда приходится заспанным и еле стоящим на ногах, хотя одно только пробуждение Кенмы уже можно считать личной победой. Такой вид самому Козуме не нравится, кажется раздражающим. Хочется сказать «не смотри, я некрасивый», на языке вертится «почему ты всё время пялишь на меня и лыбишься как конченый идиот», а потом все слова вылетают, потому что Тетсуро всё-таки первым делом при встрече лезет обниматься и проявлять всевозможные нежности, и в данном случае Кенма не может точно сказать, выводит это его до дёргающегося глаза или умиляет до желания замурчать прилюдно. Куроо часто шутит об этом. Почёсывает у Козуме за ушком в явном ожидании едва слышного урчания, — за что получает заслуженную порцию недовольных вздохов и укоризненных взглядов — фотографирует в сотне ракурсов, когда тот каким-то сжавшимся комочком случайно засыпает в тесном библиотечном кресле. Снимки эти Тетсуро хранит за семью печатями, семью замками, семью дверьми и шестизначным — жаль, не семизначным — паролем телефона. Достать их можно только через его собственный труп, потому что Кенма обязательно удалит всё, если вдруг увидит. Опять скажет, что «не фотогеничный, некрасивый, в кадре не получился, и вообще, зачем тебе моя рожа на телефоне? Подожди, это у тебя на обоях?!». Куроо тогда даже может напустить актерского таланта и переигранной обиды, в конце ещё пригрозит начать выкладывать в сеть их совместные фотографии, на что получит шуточный тычок под рёбра и ответную угрозу взломать его данные и удалить все фотографии абсолютно. — Даже тот мем с грустным котом?! — Тетсуро почти задыхается в негодовании. — Даже тот мем с котом. — Но он был похож на тебя! — И именно за эту провинность он отправится в корзину, — Кенма как всегда непреклонен и безжалостен. — Ты тиран! Настоящий деспот и садист! — а Куроо едва сдерживает лезущий из всех дыр наружу хохот. — Ага, конечно, а ещё я ем детей на завтрак, и сегодня на завтрак у меня будешь ты. Угрозы до Тетсуро не доезжают всё равно. Он смешно фыркает, склоняется ближе к «поедателю детей», нежно обхватывает его лицо руками и целует, не давая избежать сей кары небесной, так что возражения даже не получается толком сформулировать, не то, что высказать. Возражений больше нет совсем, пререканий — тоже, и слов нет никаких, их не существует, Кенма теперь вообще не уверен, умел ли он говорить, умел ли он думать, или всегда взрывался от переполняющих его противоречивых чувств. «Пусти меня, я устал», — хочет сказать Козуме, но думает, что лучше бы Куроо не отпускал его никак, нигде и никогда. Чтобы держал так постоянно, чтобы за руку и очень крепко, чтобы волосы за ухо бережно заправлял именно он, чтобы только Куроо приходил рано утром, и поздно вечером, да хоть когда: в сердце Кенмы для него открыто круглосуточно и без выходных. Для него и ни для кого другого. Тетсуро уже слишком много, он везде, он излишне буйный и громкий, очень уж взъерошенный и иногда странный, а ещё слишком любимый до щемящего чувства за рёбрами. Козуме не уверен, что способен был раньше на столько чувств. На такие чувства. И такие мысли. — Куро, стой, — но абсолютно все попытки проваливаются крахом, потому что самого Куроо уже снесло. Тетсуро подвергся влиянию опасного вируса «Кенма.exe», он теперь только и может, что сбивчивым шепотом повторять: — Ты самый прекрасный, — целует. — Самый лучший, — мажет губами по одной щеке. — Самый чудесный, — и по другой тоже. — И самый красивый в мире, — и любовно чмокает в носик будто в подтверждение своих слов, ещё и потрепав по волосам напоследок. Губы у Куроо тёплые, руки тоже, и сам он горяченный, а Кенму от чувств ведёт сильно, медленно заливает раскалённой вулканической лавой. Козуме, может быть, хотел бы возразить, защититься чем-то вроде равнодушного «ты противный и воняешь», но он уже растаял подобно горстке снега на летнем солнцепёке и сейчас хочет только подставляться под ласки. Тетсуро с этим справляется лучше некуда: он вполне может за один день спалить три завтрака подряд и умудриться забыть ключи от своей квартиры у себя же в квартире, но вот с нежностями проблем у него не возникало никогда. Держит он крепко-крепко, гладит ласково, целует трепетно, играет с отросшими локонами высветленных волос и смотрит слишком нежно. Слишком завороженно и чересчур влюблённо. Козуме даже сначала не верит, что кто-то вот так может на него смотреть. И что этот кто-то — Куроо Тетсуро. Тот, у которого взгляд теплый, блестящий глубоким тёмным янтарём, и голос сладкий и бархатистый. Тот, который может смести команду соперников одним приёмом, а потом будет носиться под дождём весь промокший и весёлый, прыгая по лужам, случайно обрызгивая прохожих и многократно извиняясь после. Тот, который шутливо подмигнёт и томным голосом пригласит к себе домой на ночь, а позже будет весь вечер читать сказки из книжки его детства, обязательно с цветными картинками. Тот, который расплачется над фильмом, что был посмотрен уже сотый раз, и всё равно будет убиваться над концовкой, теряясь средь горы носовых платочков и изо всех сил прижимая к себе Кенму. Тот, который будет прибегать в библиотеку ежедневно и помогать раскладывать книги по верхним полкам, чтобы Козуме не перетрудился, а потом подготовит к экзамену получше любого репетитора, за любые успехи награждая короткими, но нежными поцелуями. Тот, который, желая устроить сюрприз, купит конфеты всех видов и вкусов только потому, что не знал, какие Кенме нравятся больше. Тот, который на знакомство с родителями Козуме придёт в идеально выглаженном без единой малейшей складочки строгом костюме, от которого глаза грозятся выкатиться из орбит, а тем же вечером окажется ничуть не против быть притянутым Кенмой в объятия за красный тонкий галстук в полосочку, такой же гладкий и идеальный, как и весь вид Куроо. Тот, что невесомо поцелует, приободрит одной только фразой или улыбкой, аккуратно погладит по щеке и признается в любви тысячу и один раз за день, чтобы все сомнения испарялись, даже не успев появиться в зачатке. Я рядом, — это написано в каждой его фразе подчёркнутым капсом. Это видно. Это слышно. Это чувствуется. Это, как и проявления излюбленной нежности, просачивается из всех возможных дыр и не собирается капитулировать. Потом Куроо, конечно, может легонько щёлкнуть по носу, разворошить прическу, потискать за щечки, глупо усмехнуться и рассмеяться до хрюканья, но это Кенма уже готов простить. Но когда они пытаются вместе играть в любимые игры Козуме, до прощения оказывается далековато. И это ещё слабо сказано. Куроо — жуткий нуб во всём, связанном прямо или косвенно с видеоиграми, и даже слово «нуб» является для него странным, инородным и таинственным. Таким же инородным, как небольшая в габаритах приставка Кенмы в его уже огрубевающих руках одним из вечеров в библиотеке. Учить приходится с нуля. С самых основ, с азов, с технологий допотопных времён, ещё и с мезозойского периода! Но здесь Козуме проявляет нешуточное усердие и невероятную терпеливость. Тетсуро тоже не бездельничает и смешно старается — высовывает язык, закусывает его, щёлкает пальцами и смотрит на экран, почти не моргая, однако даже это не сразу ему помогает. Если не сказать, что вообще не помогает. Спустя час «тренировок» он всё ещё путается в управлении и кнопках, проворонивает всё время для атак, которое вообще можно было проворонить, проигрывает на второй минуте борьбы и может только забавно цитировать реплики персонажей, пародируя их голос и манеры. Сдвинуться с мертвой точки помогают лишь руки Кенмы, обхватившие его ладони с двух сторон и направляющие на правильные действия. Выглядит это забавно, если учитывать разницу в размерах рук, и особенно, если учитывать посетителя, решившего в тот момент заглянуть в богом забытую библиотеку и невольно лицезреть сию картину обучения. Куроо оживляется моментально: с места привстает, посетителя приветствует и уже со всем соучастием расспрашивает его о желаемых книгах — в библиотеке он теперь сродни добровольному всезнающему работнику. Но от кары небесной не спасает его даже это: по пути домой приходится пройти целый экзамен на знание геймерских терминов, и ещё никогда Тетсуро не встречал преподавателя более хладнокровного и бессердечного, чем Кенма. Ещё никогда он так сильно экзамены не проваливал. — АФК? — спрашивает Козуме, опять щёлкая по кнопкам приставки и даже не глядя на дорогу. Тетсуро осторожно ухватывает его за локоть и осматривается по сторонам на пешеходном. — Чего? — Куроо непонятливо щурится, но улыбку сдержать не в состоянии. Он любит Кенму. И любит, когда тот говорит о чем-то, чем действительно увлечён. — Давай, напряги извилины. Ты знаешь, что это. — Но я не знаю! — Кенма обречённо вздыхает, и по вздоху этому можно легко определить — ещё одно такое безразличное «не знаю», и мир схлопнется на глазах. — Тогда дамагер? — он не отпускает попыток. Напрасно, конечно. — Хуягер! — передразнивает Куроо и смеётся. — Вы на инопланетном там разговариваете? — Не, не угадал. Дамагер — это перс, который наносит наибольший урон в команде. — Дамагер — это ты, потому что нанёс сейчас колоссальный урон по моему словарному запасу! — Можешь считать это местью за мои мозги, измученные волейбольной терминологией. Мы квиты, Куро, — Кенма на секунду отрывается от приставки и смотрит парню в глаза. Взгляд у него тёплый. Тетсуро может считать это настоящей честью, собственной победой, мировым рекордом, потому что оторвать Кенму от игры не смог бы даже всемирный потоп. — Квиты, — согласно кивает тот, и спокойно улыбается, но секундой позже его сражает, судя по лицу, гениальная мысль. — Я прийду к тебе завтра? Нужно взять пару дополнительных справочников. — Куро, ты приходишь ко мне почти каждый день. Вряд ли завтра что-то изменится. Тетсуро вновь улыбается, на этот раз своим мыслям — Кенма часто звал его «Куро». Это звучало особенно, тепло и по-домашнему. Куроо понимает, что готов слушать Кенму всю жизнь. Парню, правда, пока не скажет, вдруг ещё смутит ненароком. Следующим вечером он не только приходит. Он зависает там на добрые два часа, разбираясь с заданными темами и часто прерываясь на сидящего напротив Кенму, простое существование которого делало его объектом весьма и очень отвлекающим. И привлекающим. Куроо постоянно тянется вырваться из читального зала к столу Козуме: обнять, поцеловать, заплести косичку и рассказать что-то дико интересное, и даже учебник, лежащий в руках прямо перед ним, не особо-то юношу смущал. Вообще не смущал. Этот учебник несчастный по сравнению с Кенмой — мелочь жуткая, и все вещи, все проблемы, все мысли становились той самой крошечной мелочью, и весь мир казался глупым, когда в поле зрения появлялся Кенма. А сейчас Кенма опять засыпает, утомленный работой, ни на что не обращает внимания. Даже игривое «не спи» ему в таком нелегком деле, как пробуждение, никак не помогало. У Козуме на щеке отпечаталась складка от рукава свитера, сам свитер съехал и почти обнажает левую ключицу, и Тетсуро с любвеобильным смешком тянет парня за руки, наконец помогая встать. Тот встаёт. И сразу всем весом наваливается на Куроо, обнимая. — Не мешаю я тебе спать, это ложь, обман и провокация. Ты уже проснулся, и можешь не доказывать мне, что не хочешь прокатиться сейчас, — будто невзначай брошенная фраза сейчас помогает Кенме наконец нехотя отлепиться от Тетсуро и пойти за ключами от библиотеки. — Хочу. Поехали, — заметно оживляется он, все ещё потирая рукой глаза. У Куроо мотоцикл: появился всего месяц назад и уже стал основным способом уговорить Кенму прокатиться вместе. Велосипедные прогулки его не всегда привлекали, а долгие и утомительные променады по темнеющему городу — тем более. Но ехать вместе с Тетсуро по постепенно пустеющей трассе нравилось ему как ничто другое: волны отросших волос развевались на ветру легко, в душе трепетала сплошная свобода, а в сердце полыхала только романтика. Хочется ехать, ехать, чтобы в ушах выл ветер и шелестели близ тротуара лишь деревья, чтобы шум дороги сливался с молчанием бездонного неба, засыпанного подмигивающими изредка звёздами. И чтобы только с Куроо: лишь его тепло ощущать грудью даже через толстовку, только его разговоры слушать и только с ним прощаться томительно долго и трогательно у подъезда своего дома. Тетсуро тормозит медленно, осторожно. И также аккуратно разворачивается к Кенме. В глаза заглядывает, засматривается. Опять целует. Притягивает к себе, заставляя как в первый раз забиться сердце, заколотиться, загореться. И отпускает с нежеланием, но точно знает — завтра вернётся опять. И послезавтра. Всегда вернётся. — Добрых снов, коть, — он всё ещё улыбается не так, как надо. От «таких» улыбок из головы Кенмы не стали бы пропадать абсолютно все мысли, и мурашки бы не ходили нестройными табунами, и сердце не гремело бы так, не пускало бы сбивчивых импульсов по всему телу. — Спокойной ночи, — смущенно бурчит под нос Кенма. Уходить, правда, не хочется. Хочется сейчас с Куроо и звёздами. Стоять. Жить. В такие моменты, кажется, вокруг них сокращался весь мир. Остальное рассыпалось на атомы, переставало существовать, становилось совершенно ненужным. В такие моменты Кенме казалось, что даже небо начинало гудеть; его отлично слышно средь ночной тишины. Взглянешь только вверх — а там звезды-звезды-звезды. Разговаривают. Они шумят, сверкают так, что даже небо не кажется столь непроглядным. А в Кенме чувства разговаривают. И от них ему хорошо. Слишком хорошо. Хочется на парах просидеть хоть сотню часов, и способен он хоть тысячу книг разложить по полкам в алфавитном порядке и по количеству страниц, а потом учить билеты, сдавать экзамены, искать способы подработок и заново продирать глаза ежедневно, потому что с Куроо всё это начинало иметь значение. Иметь смысл.

***

Где-то две крошечные звезды нашли друг друга посреди абсолютной иссиня-чёрной пустоты, и теперь они — целая галактика. Теперь чувства в них никак не могут наговориться.