Корни

«Лидер — глава организации, но в то же время её раб. Если для блага организации потребуется запачкать себя в грязи, он с радостью это сделает. Взращивая своих подчинённых, он направляет их туда, где им самое место. А если возникает надобность — использует и выкидывает. Ради организации он пойдёт на любые зверства. Вот кто такой лидер».

Огай Мори, из новеллы «Дазай и Чуя, 15 лет»

───── ◉ ─────

      — Босс.       Оловянным солдатиком Накахара застыл, как по инструкции, в трех шагах от стола, словно сам их успел отмерить; попытался совладать с лицом. Первое вышло безукоризненно. Второе… приемлемо. Выдавали глаза, горящие благородным рвением. Но старание Огай отметил — строго говоря, не отметить не смог: его там было через край.       Пока другие шептались по кулуарам, что мальчик выслуживается, Огай с улыбкой вспоминал, как выглядели эти другие в первый месяц под новым начальством. Тем более, что Накахара и начальства-то другого не знал. Три шага — гласила должностная инструкция, и мальчик ей свято следовал, как моряк — Полярной звезде, потому что пока не понял, что инструкции пишутся бюрократами для бюрократов, и единственный нерушимый регламент это здравый смысл. Но это к нему придет. Придет — и очень даже быстро.       Когда сегодня Накахара постучал с докладом, Огай все пытался угомонить Элизу. Та, сидя верхом на столе, поминутно норовила, запахнув расстёгнутое платье, оттуда спрыгнуть и убежать восвояси. Огаю, нависшему сзади, приходилось удерживать ее одной рукой.       Обрабатывать раны таким образом было весьма затруднительно.       При этом Огай не мог быть ей неблагодарен. Элиза им бессовестно манипулировала, и он это знал, и знала она — что он знает, но сбегала все равно. Потому что бывали дни, когда от объема работы даже он задыхался в кабинетных стенах, и Элизе становилось жизненно необходимо выплескивать глухую тоску: его тоску, её или их общую. Отличал он всегда с трудом. И выбор-то, в сущности, был небольшой: ввязаться во что-то стоящее, рискуя раскрыть свою природу посторонним, или вымещать свой гнев на бродячих собаках, — при этом, конечно же, специально получить парочку царапин в расчете на его внимание.       Каждый раз Огай грозился попросту её развеять, а потом, невредимую, заново овеществить. Она знала, что он так не сделает. Он это тоже знал. А она знала, что он знает. Внутри от этой перспективы поднималась беспричинная, иррациональная тревога. Чья была эта тревога, он плохо отличал.       …Даже в удачный день нрав у Элизы был не сахар (хотя зуб на сладкое она имела еще тот), и обычно Огай предпочитал вести дела в её отсутствие. Когда Накахара постучал с докладом, руки замерли над глубокой царапиной. В голове мелькнула мысль. Но эта мысль умчалась быстрее, чем Огай успел ее расшифровать.       — Войдите, — ответил он, удерживая Элизу на месте.       Точно Огай мог сказать одно: это была не прихоть. Это, несомненно, был расчёт — как и всё в его жизни — но как раз оттого, что расчет имелся всегда, временами Огай не давал себе труд сознательно его обдумать. Он был готов подождать. Накахара между тем приблизился к столу, бросив мимолётный взгляд на Элизу, и тут же принялся за отчет, в следующие полчаса совсем её не замечая.       — Босс.       Завершив доклад, мальчик свел вместе каблуки начищенных туфель. Туфли абсолютно не сочетались с остальным нарядом: поношенной толстовкой и темными зауженными джинсами. Мальчик, видно, это понимал, и постоянно оглядывался вниз, на собственную обувь.       — Босс, могу я задать вам личный вопрос?       Хотя сейчас он разглядывал туфли вполне осознанно — и, по мнению Огая, с гораздо большей задумчивостью, чем они того стоили. Ускользнувшая, было, мысль заново всплыла в голове, теперь уже четко оформленная.       И всё-таки прихоть. Но, возможно, не бесполезная.       — Ты можешь больше, чем тебе кажется, Накахара-кун, — улыбнулся он.       Ему казалось, он абсолютно точно знает, и даже слышит тот вопрос, который крутится у Накахары в голове.       — Задавай.       Элиза замерзала на месте; Накахара, глядя ему точно в глаза, произнес:       — У вас когда-нибудь были дети?       На секунду повисла тишина.       — Нет, — ответил Огай.       — А хотели бы?       Он ощутил, что брови сошлись на переносице слишком поздно — секундой позже, чем увидел, как мальчик, натянувшись тетивой, пытается стереть с лица все признаки жизни.       — Прошу прощения, это было лишнее. Доклад окончен. Разрешите идти?              Видимо, он ответил утвердительно, — или так, что это могло быть истолковано утвердительно, — во всяком случае, после этого Накахара вышел.              — Элиза… — позвал Огай.       Тикали часы. Элиза оглянулась на него своим недетским взглядом. Часы отмерили минуту.       — Нет, — выпрямился он. — Я сам.

───── ◉ ─────

      Детей у него не было — и никакого права их хотеть.       Раньше, правда, у него о таком не спрашивали. То есть в некотором роде спрашивали, конечно, и каждый раз их интерес принимал одну и ту же приевшуюся форму: «Ой, какая прелестная девочка! Дочка?».       Иногда, еще до Мафии, полезным людям он, бывало, отвечал «да». Во-первых, прелестная дочурка замечательно дополняла образ врача, пускай и подпольного; во-вторых, ее наличие поддерживало иллюзию, что на него имеется рычаг давления; ну, и в-третьих, Огай отводил на этом душу. Он охотно играл роль отца, потому что давным-давно решил, что детей заводить не имеет права.       Сложность была в том, что полезные люди на достигнутом, как правило, не останавливались. Короткое «да» порождало целый ворох новых вопросов, и для ответа на эти вопросы требовалось изобретать все новые подробности несуществующей личной жизни. Слишком много бессмысленных усилий уходило на то, чтобы у него появились — хотя бы фальшивые — дети, и однажды он перестал говорить «да».       «Нет» — отвечал он вместо этого, невинно и просто. Особо оптимистичные продолжали: «А, понимаю. У самого племянница — такая же малютка…». «Нет» — всё также просто повторял он, после чего предлагал Элизе примерить новое платьице. Дальнейших вопросов не возникало.       Но вот «имел ли он детей», а тем более «хотел ли их завести», у него никто не спрашивал. Люди как-то сами собой приходили к выводу: если у Огая были дети, это была Элиза; если Элиза не была его ребенком — у него не было детей. Критики эта логика, разумеется, не выдерживала, тем более что имелась альтернатива. Вполне очевидная и крайне неприятная альтернатива — потому, наверное, она стопорилась ещё на уровне подсознания. Огай мог это понять.       И, нет, детей у него не было. Дети накладывали бесконечные обязательства, с половиной из которых он справиться бы не смог.       То же самое касалось семьи и всяких других, за исключением деловых, отношений. Вот уж чем незнакомцы, в частности докучливые дамочки, интересовались с патологической регулярностью. В каком-то смысле любовники представляли даже бóльшую проблему в плане ответственности: внимания требовали столько же, но вместо детского наивного эгоцентризма стоял за этим вполне себе взрослый прагматизм. И его-то как раз, прагматизм, недооценивать не стоило.       С тех пор, как стать во главе Мафии, Огай ни разу не заводил романов, но для того, чтобы предугадать их неминуемую развязку, этого и не требовалось. Достаточно было логически мыслить. Если птица его полёта добровольно спускалась к их берегам, рассуждали неслучившиеся любовники, то, выходит, ценила эти замызганные берега дороже заоблачных далей — ведь разве кто-то в здравом уме променял бы небеса на свалку? Ну, а раз уж он их так обожал, значит, не могло для него быть большего счастья, чем сделать счастливыми их самих. Счастье же сводилось к следующему: «деньги, подарки, внимание».       Огай думал: в чём-то они были бы правы — поэтому любовников не заводил.       Ответственности как таковой Огай не боялся. Он, собственно, не сидел бы в своем кресле, если бы это было так. Просто Огай много чего о ней знал и не имел привычки относится к ней несерьезно. В частности, он знал следующее: обязательства имели отвратительное свойство накапливаться. Одни наслаивались на другие, другие — на третьи, и часто между собой конфликтовали, так что вскоре было не понять, какие откуда взялись. А понятие «приоритета» к ответственности было мало применимо: это он тоже, к сожалению, твердо знал.       Чужие ожидания, с другой стороны, являлись исключительно чужой проблемой, и если вдруг он позволял им превратиться в обязательства, и обязательствам врасти в его жизнь, то и винить за это мог лишь самого себя. Важнее, чем уметь нести ответственность, было только от нее отказываться. Отказываться правильно. Лично.       Огай сейчас лично стоял на пороге, раздумав посылать Элизу, и коротко стукнув, толкнул дверь.       — Босс? — Китамура-сэнсей встретил его растерянной улыбкой. — Давненько вас не было в больничных краях.       Поднявшись из кресла, он вдруг застыл, поводя седыми усами, и уставился сквозь него, как на призрака из их пропитанного спиртом и кровью прошлого. Огай позволил себе улыбку.       — Ну, для вас-то теперь и слава богу… Что-то срочное?       — Ничего такого. Мне бы историю Накахары.       Китамура, хмыкнув, отвернулся в сторону картотеки.       — Новенького, — прибавил Огай, сообразив, что вряд ли у них в организации «Накахара» был только один, но Китамура только рассеянно замычал, продолжая копаться в ячейке.       — Что же вы сами-то? Могли бы кого прислать.       — Прогулки способствуют пищеварению… — пробормотал Огай, наблюдая за тем, как Китамура вытягивает тоненькую папку. — Благодарю.       — Что-то еще?       — Ваше мнение было бы кстати…       Китамура задумчиво хмыкнул, скрестив руки, и уставился в потолок, как, бывало, делал еще пять лет назад.       — Молодой растущий организм. Серьезных патологий нет, кое-что хроническое: сезонные аллергии, насморк — мелочи. Для службы полностью пригоден.       Огай мельком пролистал общие заключения.       — Что насчет последствий… экспериментального вмешательства?       Доктор вздохнул.       — Сложно спрогнозировать… На данный момент поводов для беспокойства нет. Но по мере использования способности параллельно с развитием организма… Если не снабжать его дополнительными ресурсами — не сейчас, конечно, но лет через десять — рискуют развиться проблемы с опорно-двигательной системой, значительно вырастет риск патологий сердца. Ну, и репродуктивная функция — почти наверняка.       Картинка сложилась. Вот и оно, подумал Огай.       — Но в целом ничего, что всерьёз ограничило бы физические и умственные способности. Я так молодому человеку и сказал… Все перспективы стать Исполнителем, если Вы по этому вопросу.       — Исполнителем? — удивленно усмехнулся он. — Накахара-кун всего месяц в организации.       — О, разумеется. Просто подумалось: на будущее.       Огай побарабанил по корке файла и задумчиво отбросил его на стол.       — Спасибо.       — Мое удовольствие. Брать не станете?       Он мягко улыбнулся, обводя рукой кабинет.       — Не хочу лишать себя предлога поностальгировать.       Китамура серьёзно кивнул.

───── ◉ ─────

      Покинув лазарет, Огай тихим шагом направился по коридору.       В Мафии взрослые редко думали о подростках в перспективе — последние слишком часто для этого умирали. Подростки редко думали в перспективе вообще — поэтому умирали так часто. А Накахару ударила под ребра вполне реальная, осязаемая невозможность, и возраст перестал играть роль…       Надо было поговорить с Коё. Она сразу взяла мальчика под крыло, что проделывала со многими новичками, и Огай мог сколько душе угодно шутить про материнский инстинкт и сублимацию, но на деле эта привычка избавляла его от целого ряда проблем. Он только надеялся, что Накахара уже достаточно ей доверяет.       С вопросами насчет семьи мальчик к ней не пошел — но оно было и понятно. Они видели проблему под разными углами: Коё, в конце концов, оставалась женщиной, и советовать мужчине в этом вопросе не могла. К тому же, сказать все напрямую Накахаре бы не позволила гордость — и даже не мужская, а человеческая. Огай бы и сам не сказал. Было вполне объяснимо, что мальчик пришел к нему — к мужчине, к наставнику, к авторитету. Но Огай и не ждал, что решение ему подадут на блюдечке, и Коё нужна была для другого. Суть проблемы он уяснил — но вот о глубине не имел ни малейшего понятия.       Как много невозможность иметь детей могла значить для подростка?..       В Накахаре не было интереса к беспомощным. В какой-то степени было милосердие и жалость — уже чуть больше, чем встретишь у среднестатистического мафиози — и порой эти качества даже сглаживали недостаток терпения. Было упрямство, была ответственность. Но интереса не было. Огай видел, как Накахара смотрит на Элизу — смотрит, и не видит ребенка, хотя остальные, даже те, кто знал, не могли с собой ничего поделать. Накахара «очнулся» взрослым — была ли в этом причина?..       Но мальчик не хотел детей; это ситуация его заставила поверить в обратное.       Огай попробовал представить ребенка с его лицом. Совсем ребенка, лет пяти-шести, с блестящими голубыми глазёнками и рыжей прической-горшок — но у него не вышло. Сколько ни напрягал он воображение, образ отказывал в цельности.       Огай подумал еще и представил на месте ребенка мужчину. Скулы заострились, вытянулись, словно лезвия, ушла округлость, но это не сделало лицо ни грубым, ни хищным, ни уродливым; взгляд остался сосредоточенный. Ни в коем случае не холодный, но компактный и точный, как полет стрелы…       Справа повеяло свежестью. Выпав из паутины мыслей, Огай потерянно заморгал, пытаясь вытряхнуть из глаз неожиданно яркое солнце, и вздохнул полной грудью.       Обитель Коё располагалась в Северной башне. Из главного корпуса туда было два пути: первый, чуть длиннее, предполагал, что визитеру придется покинуть корпус через парадный вход и, обогнув здание, подойти к парадному же входу Северной башни. А можно было пойти вторым путем. Для этого надо было воспользоваться выходом во внутренний двор, расположившийся в кольце трех башен, и там, внутри, скрытый от посторонних глаз, раскинулся укромный сад.       Наверное, находись он где-нибудь еще, здесь было бы много туристов, но за грозной стеной мрачных вышек мало кто мог заподозрить что-то подобное. В особенности, те, кто знал, какая организация ими владеет. В то же время в самой Мафии почему-то негласно считалось, что сад принадлежит руководящим чинам, хотя, по наблюдениям Огая, только он здесь и бывал — и то когда выбирался на переговоры с Коё.       Сейчас он стоял у входа во двор и дышал. Недавно кончился дождь. Крупные капли жемчугом висели на кустах и деревьях, их россыпь золотила траву. Три стеклянные коробки, их головной офис, влага лишала последнего шарма; но укромный палисадник она только оживляла. Благодаря ей, природные краски складывались в яркий, сочный пейзаж.       Какое-то время он простоял там, не думая совсем ни о чем… Но неизбежно наступил момент, когда его дисциплинированные ноги шагнули вперед, и он, естественно, не мог за ними не последовать.       По обе стороны мерно вырастали приземистые кусты и деревья, одни сменялись другими; его взгляд скользил по бегущей вперед тропинке — только невдалеке от башни Огай поднял его вверх. Ноги прекратили шаг.       Впереди алым контуром светилась фигурка, увенчанная шляпой. Вместе с ней под мальчишеской ладонью светился кривобокий ствол одинокого деревца. Пальцами ног Накахара зарылся во влажную землю и чуть ими перебирал. Лакированные туфли, бережно отставленные в сторону, стояли на асфальте.       Улыбка непрошено повисла на кончиках губ, но Огай, пораздумав, прогнал ее и твердо решил ничему не удивляться.       …Разве только, в виде исключения, тому, что деревце все-таки выжило, хотя и выглядело не лучшим образом. Огай его помнил, это деревце. Саженец ему прислала одна триада года полтора тому назад, как раз к его вступлению в должность, с припиской на тему «железного духа», «волевых качеств» и прочая. Выдержанный градус лести Огай оценил — и, оценив, бросил деревце на милость Коё. Как партнер Шуйфонг им был бесполезен.       — Зайсанский саксаул.       Мальчик не вздрогнул, но на звук его голоса обернулся моментально. У Мори не входило в привычку создавать много шума при ходьбе, но не заметить его с такого расстояния было просчетом. Предсказуемо, способность отнимала концентрацию. Надо будет указать ему на эту слабость.       — …подарок от южнокитайских коллег.       Но пока что Огай был просто доволен тем, что Накахара не бросился приветствовать его по протоколу посреди разговора.       — Чрезвычайно живучее растение, корни простираются вглубь и вширь на многие метры — надо думать, «тонкий» намек на расширение влияния… Понимали бы они хоть что-то в ботанике, то знали бы, что на чужеродной почве толку от этих корней никакого.       Накахара кивнул.       — Кое-сан упоминала, что подарок пришелся вам не по вкусу.       …А вот это было уже интересно. Огай сложил руки за спиной. Мальчик знал, выходит, — знал, что дерево принадлежит Огаю лично, и всё-таки разрешения не спросил.       Накахара, наконец, спохватился:       — Извините, нужно было…       — Да нет, — небрежно перебил он. — Развлекайся. Как ты правильно заметил, особых чувств я к нему не питаю.       Огай почему-то почувствовал, что повисшая пауза была непростой.       — Я хотел только выпрямить ствол, — ровно, почти ровно, ответил мальчик. — Подумал, можно со временем скорректировать гравитацией.       Ясно. А как же, истолковал в качестве упрёка. Огай открыл уже рот, чтобы объяснить, но что-то его остановило. Вместо этого, ведомый неясной догадкой, он спросил:       — И сколько ты этим уже занимаешься?       Накахара пожал плечами.       — Неделю.       Картинка сложилась в голове с привычной лёгкостью. Огай осторожно выдохнул. А затем поспешно отвернулся и задвинул картинку как можно дальше, в самый пыльный угол своего сознания.       …Вообще говоря, зайсанский саксаул был хорош тем, что, посади его в правильную почву, и он вырастет. Не рубить его — вырастет всенепременно, только корни пустит, глубокие, на много метров вниз. Такое дерево, можно сказать, выросло в тот момент, как ты его посадил. Где-то в его столе лежали досье на людей, с помощью которых он хотел привязать Накахару к Мафии. Что, конечно, он сделает. Только вот Накахара, без его участия и ведома, уже в нее врос.       Взгляд остановился на собственных ботинках. Между ними от трех рекомендованных шагов осталось полтора. Огай сделал полтора назад и развернулся, намереваясь вернуться туда, откуда пришел.       — Босс, — позвал его Накахара.       Он нехотя остановился.       — Вы, кажется, шли в Северную башню?       Огай озадаченно обернулся на матовое стекло корпуса, которое издевательски блеснуло в свете солнца. Со всей убедительностью наваждения, ему показалось, что Коё стоит прямо за ним, и он физически ощутил фантомный взгляд на собственной коже.       — Нет. То есть, шёл, естественно…       Но только понял, что разговор у них больше не сложится. Может быть, никогда.       — …но целесообразно перед этим заглянуть кое-куда еще. Начальникам тоже не всегда удается расставить приоритеты.       Нейтральная ремарка провалилась: теперь Огай услышал это сам, и, развернувшись, бессильно поморщился от того, как жалко она прозвучала, уже подозревая, что будет, вероятно, гадать, зачем вообще ее озвучил, и на смертном одре.

───── ◉ ─────

      Вариант первый, бесконечно глупый и заведомо ошибочный. Накахара всё-таки хотел выслужиться. Вместо долгого карабканья по карьерной лестнице — сесть в комфортабельный лифт и начать заниматься тем, за чем он сюда пришел, возглавлять и руководить, а не копаться в грязи… Только Накахара не боялся запачкаться — тем более для дела. Иначе, в бытность Королем Овец, не приблизился бы к боссу Мафии и на милю. По большей части, этот вариант Огай себе придумал, чтобы иметь иллюзию выбора, потому что настоящая схема была до неприличия проста — ее просто не было.              Итак, вариант второй. Болезненно очевидный.       Можно было и дальше обманываться, но Накахара с упрямством, достойным то ли подростка, то ли осла, и чистосердечной наивностью обоих, продолжал делал то, чего не просили, — там, где это заметит Огай. Маленькое приватное шоу для его глаз. Демонстрация того, как хорошо он умеет справляться с ответственностью.       Чего ради?..       Нет, не хотел мальчишка лёгкой жизни, «денег, подарков, внимания», или даже той особенной власти над человеком, которую дают отношения — то была другая крайность спектра. Мальчик желал сложностей положения ради самих сложностей. Больше обязательств, сложнее задачу, насыщенней жизнь — чтобы доказать, что может. В первую очередь самому себе. И ответственность подыскал, разумеется, самую неподъемную, амбициям под стать.       Это была дурная шутка. Безжалостный выверт юношеского максимализма. Накахара, наверное, даже верил в собственную большую и чистую — учитывая гормональный вихрь, который наверняка бушевал внутри. Любить его, Мори Огая, было бы глупо, нереально и потому благородно. Ну, и на десерт: запретно. А семья, дети… Мальчик решил, что у него и так без шансов? Только непонятно, запустило известие процесс или стало катализатором.       В конечном итоге это было неважно. Огай не мог. Огай не имел прав брать такую ответственность — не имел как раз потому что хотел бы. Накахаре было пятнадцать, и люди не понимали, не могли надеяться понять, насколько это страшное слово — что ему от него страшнее всех. Его вина была в том, что ему не требовалась перспектива. Уже сейчас ему нравились черты мальчишеского лица, тонкая фигура, отчаянная нескладность, которая, он точно знал, скоро сменится притягательной естественностью; взгляд останется сосредоточенным, точным и компактным, как полет стрелы…       Нет, никакого права.

───── ◉ ─────

      — Что было потом?       — И правда, что же было потом? — мурлыкнул Дазай на ухо напарнику, но при этом так, чтобы Огай гарантированно расслышал — и лукаво стрельнул глазами в его направлении.       Но Огай не настроен был потакать самоуверенному подростку, которому категорически не нравилось, когда его игнорировали. А молчал он вот уже полчаса — все это время говорил Накахара.       — Завались. Сам-то пальцем не шевельнул, — Накахара обессиленно шикнул в ответ и отвернулся к Огаю.       Но Огай остался неподвижен. Мальчик открыл рот, зачерпывая воздуха, и секунду спустя продолжил.       — После того, как наши люди расправились с Такенодзукой, я отдал приказ преследовать оставшихся людей. Двое ушли на полквартала, прежде чем с ними покончили, один успел покинуть нейтральную территорию, пересек нашу границу. Его догнали возле склада на Кенмачи и расправились на месте. Посредник подтвердил, что первыми нейтралитет нарушили не мы, я взял с него расписку.       — Это не входило в твои обязанности.       — Естественно, расписка не на моё имя, она…       — Речь не про неё. Начиная с момента, как ты принял командование, ничего из перечисленного не входило в твои обязанности.       — Вы были в пути, босс. Вы бы не успели. Я уже доложил, что люди Такенодзуки прицельно вывели из игры Хироцу-сана, и никого выше нас рангом на месте не осталось…       — Тем не менее это не входило в твои обязанности.       Чуя посмотрел на него непонимающим взглядом.       — Дазай-кун, ты можешь быть свободен.       — Кто-то играл не по правила-ам… — насмешливо протянул Дазай.       — Вон.       Что-то прозвучало в его тоне, что Дазай окинул его опасным взглядом, который обещал скорую месть — но спорить не стал. Впрочем, Огай не жалел: терпения на обоих сейчас не хватило бы физически.       Когда Огай вернул внимание к Накахаре, тот сверлил чайный столик непокорным взглядом.       — Если вы считаете, что я превысил свои полномочия, то я готов понести наказание.       «Но извиняться не стану, потому что я прав».       Огай тихонько барабанил пальцами по подлокотнику. Накахара сработал блестяще. Он верно оценил обстановку, выбрал оптимальную стратегию и безукоризненно привел её в действие. Он отдал приказ — и этому приказу последовали. Ему удалось сделать то, для чего обычно требовался Исполнитель.       Дазаю, пожалуй, удалось бы тоже — но он этого не сделал. И был совершенно прав.       Хуже всего: Огай не мог объяснить мальчику причину. Всё сработало, он победил. Невозможно доказать человеку ошибочность его рассуждений, если рассуждения привели к правильному ответу. Огая пугало именно то, что они туда привели.       — Накахара-кун.       Значит, уйти от выигрышной ситуации. Значит, бить по больному. Потому что рано. Очень, слишком, ужасающе рано.       — Изволь смотреть прямо, когда я с тобой разговариваю.       Мальчик вздернул голову и одарил Огая взглядом, полным попранной справедливости.       — Я тебя привлекаю?       Начало как по нотам: ступор; недоумение; вина.       — Я не хотел ставить под сомнение ваш авторитет как руководителя. Мафия…       — В романтическом, сексуальном плане — я тебя привлекаю?       Огай и сам бы хотел иметь возможность уткнуться в чайный столик, но такого права у него не было. А Накахара всё ещё искренне — и теперь уже отчаянно — не понимал происходящего.       — Зачем…       — Отвечай.       Мальчик осел. По всем законам жанра, молчание, которое последовало за этим, было тяжелым и изнурительным. Но к чести Накахары, оно оказалось гораздо короче, чем Огай ожидал.       — Да.       Огай позволил себе вздохнуть. Стена была преодолена: впереди лежало минное поле. Здесь он мог взять короткую передышку. Если Накахара станет оправдываться, необходимо будет выслушать до конца; но Накахара молчал, и почему-то от этого было сложнее.       — Мне лестно твое внимание, Накахара-кун. Но я не смогу ответить на твои чувства, и демонстрация твоей компетентности никак не сможет на это повлиять.       Глаза у мальчика расширились, и в них наконец зажглось понимание. Губы сжались в тонкую нить.       Огай не мог сказать, хорошо это или плохо. Он старался не делать фразы резкими, но и сглаживать углы до предела не мог: в какой-то степени разговор задумывался как манипуляция. Поставленному в неловкое положение, Накахаре полагалось прийти к тем выводам, к которым Огай бы его подтолкнул.       — Уверен, если ты тщательно над этим подумаешь, то найдешь немало причин.       Потому что они, для Накахары в том числе, должны быть болезненно очевидны. Единственная разница состояла в том, что если бы их озвучил Огай, у мальчика нашлись бы возражения на каждую — причины принадлежали бы не ему. Накахаре необходимо было позволить самостоятельно выбрать те из них, с которыми уживается его гордость.       Но Накахара молчал.       Несмотря ни на что, у Огая оставалась ещё надежда, что все закончится по плану. Эта надежда рассыпалась прахом, когда мальчик, наконец, тихо и очень твердо сказал:       — Разрешите вопрос?       Огай медленно кивнул.       — Вы верите в то, что сказали мне, когда подарили эту шляпу?       — Какое отношение…       Осечка. Не это. Не сейчас, после гордого, неприступного молчания Накахары, — во что бы то ни стало, он не мог себе позволить задавать вопросы, которые были бы похожи на бегство. Игнорировать? Нельзя. Врать, не представляя цели вопроса? Ещё хуже. Хотелось зажмуриться.       — Верю.       Накахара шумно глотнул воздуха, словно утопающий; но когда он заговорил, его голос прозвучал так же твердо, как и прежде:       — Значит, я уже принадлежу вам.       На короткий миг Огай почувствовал, как что-то внутри готово завыть. Вывернуться наизнанку. Болезненно надломиться — ведь он обязан был, обязан недвусмысленно…       — А вы принадлежите мне.       Но это что-то остановилось на полпути.       …Да.       Да. Правильно.       Накахара сидел тогда в центре комнаты, на тонконогом деревянном стуле, и пространство вокруг него заходилось яростным вихрем, складываясь легко, как листок бумаги, в мятый комок от одной его мысли.       Огай решил, что добудет его себе.       Потому что мальчику было пятнадцать. Потому что мальчик обладал невероятной силой. Потому что этой силой, принадлежащей мальчику, можно было легко манипулировать. Потому что у мальчика, кроме этой силы и ответственности за нее, не было ничего. Только непостижимая способность ошибочными рассуждениями приходить к правильному ответу.       Огаю было тридцать три. В теории, им тоже было легко манипулировать: это на практике манипуляция не являлась осуществимой. У него тоже была одна-единственная ответственность: в нее входила сотня опаснейших одаренных, тысячи не менее опасных криминальных элементов, и бессчетное число информаторов, и Накахара был частью этой ответственности с того самого дня, как сидел на тонконогом стуле и крутил пространством по своему хотению.       — Босс…       А пару дней спустя Накахара нарушал законы физики уже по приказу Огая — с того момента, как надел потрепанную шляпу, и не потому что он принадлежал Огаю: Огай теперь принадлежал ему. И не было ничего удивительного в том, что он выпрямлял подаренные Огаю деревья и разрешал в его пользу переговоры, на которые Огай не успел.       Дазай тоже мог бы. Не нарушать законы физики, но вести переговоры — вполне. Дазай так сильно напоминал ему себя. И Огай, конечно, ждал, что Дазай, приживется, увидит смысл, пустит корни в землю. Дазай слишком напоминал ему себя. Невмешательство. Отстраненность. «Нет, у меня нет детей».       Только он и сам был непра…       — Босс.       Он вынырнул из раздумий, с трудом фокусируя взгляд, когда от формальности в три шага остался только звук.       Мальчик медленно опустился на подлокотник кресла, утыкаясь носом ему за ухо. Коснувшись его штанины, кончик правой туфли качнулся взад-вперед. Неуверенность свела ему пальцы, когда Огай медленно провел по огненным волосам, оглаживая взглядом юношеские черты лица. Они показались Огаю острее, чем вчера.       «Ты вырастешь замечательным мужчиной», — подумал он, закрыв глаза, и коснулся виском чужого виска.