Bother yourself

Ацуму хотелось думать, что всё нормально. Что он — нормальный, и его чувства тоже. Осаму хотелось его. И думать, просто, не хотелось. Ацуму всегда думал, кажется, за них двоих. Не то что бы у Осаму самого плохо работали мозги — просто лени в нём было немного больше. Или он просто не привык заморачиваться. Но, так или иначе, заморачивался Ацуму. Думал много и, зачастую, не о том. На уроках, при родителях, по ночам или даже на тренировках — отвлекался, совершал ошибки, забывался, и Осаму бы давно уже дал ему по шее, если бы только не знал, что его мучает. Поэтому единственное, что он мог сделать: подойти, незаметно сжать в своей руке чужую и еле слышно прошептать «всё нормально», чувствуя, как Ацуму вздрагивает от неожиданности, но тут же заметно расслабляется. Ненадолго, правда, но это работало. И ведь если бы он знал, если бы он только знал, как Осаму на самом деле хотелось выбить у него из головы все эти разрушающие мысли — далеко не целомудренным и оттого ещё менее гуманным способом. Который, однако, тоже действовал — наверняка. И кто-то бы назвал Осаму озабоченным — пожалуйста, ему откровенно плевать на чужое мнение. Потому что удушающее чувство возбуждения, накрывающее его с головой каждый раз, стоит увидеть Ацуму таким — метающимся в полузабытьи по кровати, исступленно хватающим ртом воздух, не в состоянии не то что говорить — хоть сколько-нибудь соображать, — Осаму не променял бы ни на что. Он упивался им, собирал всё до последней капли и хотел ещё. Знал, что остановиться не сможет — хотя бы потому что не захочет. И, если у них есть такая возможность, не отпускал брата от себя ни на минуту, чтобы получить от него всё: вытянуть, без остатка, все силы, впитать, до последней, все эмоции — всё, что он может забрать. Заставить рыдать от жгучего удовольствия — да, мог. И Ацуму каждый раз не находил в себе сил ему возразить — потому что сам не знал, так ли ему хочется его остановить. Но после на Ацуму снова накатывали мысли о неправильности происходящего — что нет, они больны, так быть не должно!.. И круг замыкался. Стоит ли спрашивать, что думает об этом Осаму?

* * *

Хм, ну, как минимум, думает — часов на двадцать в день меньше брата. Но это не мешает ему беспокоиться за Ацуму по-своему, а из-за этой его способности думать, полностью ушедшей брату, кажется, ещё в утробе, ещё и ломать голову, до какого вывода он мог в итоге додуматься. Потому что причин для таких выводов было более чем достаточно, и если они и начинались с неправильности сексуальной ориентации, то заканчивались напременно и благополучно на их кровном родстве. А Осаму было на это не то что бы плевать — просто он никогда особо не задумывался на этот счёт — опять же спасибо неповторимой способности Ацуму заморачиваться. Он привык спокойно относиться к тому, что его касается, так что факт своей влюблённости в собственного брата принял так же легко, как и понимание, что его чувства обречены. Сейчас они вместе, но! Да, было и такое — и вполне естественно. Наоборот, было бы странно, если б Осаму не думал об этом. Поэтому так и вынашивал свою влюблённость на протяжении нескольких лет — и был абсолютно уверен, что снесёт её вместе с собой в могилу, если бы в какой-то момент это — резко — не переросло в нездоровую, практически маниакальную одержимость, такую, что от одного только упоминания Ацуму местом своего дальнейшего обучения отличный от его университет, внутри у Осаму не то что внутренности стягивало колючей проволокой — слепая ярость поднималась куда-то к горлу, а излюбленная Ацуму манера провоцировать его стала последней каплей — извините, блять, у любого терпения есть предел, а Осаму никогда не умел прыгать выше головы. Ацуму признался. Во всём. В том числе и в том, что он — естественно, а когда-то было иначе? — намеренно выводил его из себя весь последний месяц. Потрясением для Осаму стало другое: что провоцировал его Ацуму не просто так, а с конкретной целью, план по достижению которой он вынашивал не меньше него. Именно? Чтобы получить эту реакцию. Эту, его — Осаму — грёбаную реакцию. Эту… То, что он в итоге и получил. То, что в итоге вылилось в два месяца его больничного в особом порядке. В течение которого постельный режим, нетрудно предположить, не соблюдался вовсе. Ну, в смысле, соблюдался, но не том характере, котором прописал врач. Что ж, Ацуму добился своего, потом слёзы, скандалы, обвинения, гнев, торг, депрессия, принятие — в общем, все стадии принятия неизбежного были пройдены, а если судить по ощущениям Осаму, и не раз. Но все испытания он перенёс стоически и, кстати, в разы легче, чем он изначально предполагал. Поэтому сейчас им двадцать три, они делят двадцать три квадратных метра на двоих и, помимо собственных проблем, каждый день занимают мысли и планы друг друга, где бы кто из них не находился и чем бы не занимался. Поэтому Осаму сидит сейчас в богом забытой кафешке, неспеша потягивая кофе в свой законный выходной, и думает не только о возможных вариантах территориального расположения новой горячей точки Онигири Мия, но и о том, что приготовить к приходу Ацуму с тренировки. Казалось бы, какие скучные повседневные вещи, на которые требуется, обычно не больше нескольких минут, но для Осаму, если это хоть сколько-нибудь касается Ацуму, они приобретают черты чего-то… Сокровенного, личного и такого до бесконечности важного, что размышления о них растягиваются на долгие часы, притом ничуть не утомляя — наоборот, от одной мысли о лучезарной улыбке брата по телу разливается тепло, заряжает его, и как бы сопливо ни звучало, придаёт сил. И всё, вроде, было как обычно: где-то в стороне то и дело сигналил терминал, приглушенно гудел холодильник, негромко переговаривались люди, за окном солнечные лучи мягко облюбовывали проносящиеся мимо машины и редких прохожих, у Осаму, на редкость, ни разу не звонил телефон, и он тихо радовался, что он него наконец-то все отъебались. Так нет же. Ну нет же. Так ведь не бывает. В смысле «Осаму» и «отъебались» в одном предложении — особенно, если в нём присутствует «Ацуму». Потому что Ацуму здесь присутствовал. И не просто «присутствовал» — капал на мозги в своей излюбленной манере. Проще говоря — ныл. По самым идиотским причинам, которых и причинами-то сложно было назвать. Так что Осаму уже молился всем известным ему богам о том, чтобы он наконец заткнулся. Хоть на секунду. Но это ещё было в порядке вещей. Пиздец начался потом. Позже. Если точнее, когда Ацуму вдруг решил удариться в воспоминания — плюсом к чувству неправильности происходящего. Хотя… Это тоже было, своего рода, в порядке вещей. С чего бы — Осаму не хочет даже предполагать. Ему это не то что неинтересно — противно. Противно знать, от кого и почему Ацуму снова набирается этого дерьма, снова ноет ему и — было бы нытьё большей проблемой, — страдает сам. Судорожно дышит, мечется взглядом по сторонам, говорит с надрывом, придыханием и не может оставить в покое и без того уже растрёпанные волосы — то и дело запускает в них пальцы, перебирает пальцами пряди, взъерошивает и снова приглаживает. Хочет сказать так много, что заплетается язык, не замечает, как внятые предложения превращаются в бессвязный поток слов, то ослабевающий, то вновь набирающий силу, а потом разгоняется так, что Осаму хочется рассмеяться. Так что когда Осаму кладёт руку на его, нервно перебирающую пальцами чайную ложку в холодном поту, Ацуму, как всегда, сначала замирает, кусает губы и с минуту ещё не решается поднять глаза. А когда встречается с ним растерянным вымученным взглядом, видит всё-таки тронувшую чужие губы тёплую улыбку, читает по губам слова любви и вдруг забывает, о чём думал секунду назад. Краснеет до кончиков ушей, когда Осаму переплетает их пальцы и опасливо оглядывается по сторонам — и, убедившись, что на них никто не смотрит, заметно расслабляется. И вроде всё, как всегда — но у Осаму что-то перемыкает, не иначе. Потому что он вдруг приподнимается на своём месте, тянется к Ацуму через весь стол и прижимается своими губами к его, удерживая за волосы и не давая отстранится. Поцелуй выходит недолгим и походит скорее на мимолетное соприкосновение губ, потому что Ацуму дёргается и, всё же, отстраняется, тут же возмущённо его отчитывая. Что-то шипит, гневно сверкает глазами, жестами указывает в сторону других столиков и прекрасно знает, что Осаму плевать. Снова оглядывается, чтобы снова убедиться, что они никому не нужны, стреляет в него недовольным взглядом в попытке найти хотя бы долю раскаяния, но натыкается на переполненный нежностью и любовью открытый взгляд и окончательно тушуется, откидываясь на спинку диванчика и смущённо смотря, как Осаму поглаживает его по руке, несильно надавливая подушечками пальцев на костяшки. И обоих не отпускает чувство, что всё так, как должно быть. Потому что Осаму заражает им, смотрит так уверенно, что сомнений не остаётся. Потому что, кроме их двоих, им никто не нужен — и они оба это знают.