Мой дом – ложе Мефистофеля

Он задыхался. Хрипел, захлебывался собственной кровью, слышал ее густое хлюпанье в глотке и носовых полостях. Взгляд загнанного зверя, остервенелый и безумный — взгляд человека, доведенного до отчаяния, до тончайшей грани чистого стекла. И сейчас это стекло разбивалось, осколки входили в руки и горло в местах, где вены были так неглубоко — вились голубоватыми реками совсем близко к коже… Шрамы, изуродовавшие лицо множество лет назад, теперь снова кровоточили. Порванная губа предательски дрожала, хоть страх и не читался на лице. Безумие распахивало свои объятия ему навстречу. Гримаса, попытка улыбнуться тронула уста, причиняя боль: — Хватит. Я больше не могу терпеть. Хриплый голос едва прорывался сквозь распухшее горло. Жалкий, какой же жалкий… Он злился, он боялся. Боль не давала оценить ситуацию здраво — она игралась с его подсознанием, рождала жуткие картины, застилала глаза слезами. Сверху послышался такой же хриплый, но уверенный голос — Союз смеялся, как смеются угнетатели и тираны, продажные судьи и насильники над ближним своим и Богом. Поразительно, что все они воплотились в одном человеке. — Послушай-ка, да у тебя действительно голубая кровь! — и перед глазами появились два грязных сапога с налипшей на подошву глиной. — Удивительно. Еще секунда — и Союз наклоняется над ним так, что можно разглядеть его лицо. Узкое, с острым подбородком, выдающимися скулами, чёрной бородкой — отвратительно. И глаза. Если не всматриваться, то можно принять их за обычные глаза самого обычного человека. Если не брать во внимание то, что человек — убийца. Где-то в глубине этих глаз таятся неозвученные мысли, от которых холодеет кровь, трясутся руки и замирает сердце от одной мысли, что жертвой этих помыслов может стать любой человек, который знаком с Союзом. Мужчина проводит пальцами по чужой щеке и подносит к носу пальцы, вымазанные кровью. — Удивительно… — повторяет он, словно задумавшись о чем-то. — То есть в твоем гемоглобине не железо, а гемоцианин? В таком случае, — Союз встал и с самодовольной улыбкой придавил голову Рейха сапогом, — ты — слизняк. Мягкотелый. Жалкий моллюск. И Совет засмеялся своим дребезжащим смехом, пугающим, прерывистым и гулким. Рейх попытался что-то прохрипеть, но кровь заглушила слова. Перед глазами был сплошной грязный пол, на котором валялись недокуренные сигареты и виднелись следы тяжелых армейских сапогов сорок шестого размера. С очередным вздохом Рейху показалось, что у него сломаны ребра. Грудную клетку сдавило изнутри. Ему вдруг почудилось, что то же самое было много лет назад, когда Российская Империя целовал окровавленные губы Пруссии, поворачивая в ране ствол револьвера. Потому что кровь врага вкуснее любого вина на свете. Особенно с его губ. Совет не брезгует, целует Рейха, слизывая языком кровь, приподнимает его голову за подбородок — держит властно, крепко. Разорванную губу жжет, Рейх чувствует вкус крепкого алкоголя. Рейху мерзко, тошно, он пытается отстраниться, из последних сил отползает в угол. Тяжёлая ладонь с оглушительным хлопком бьёт по затылку. — Куда? — слышится раскатистый бас, и, по канонам жанра, Рейха бьют сапогом по спине и прижимают к полу. Рейх больше не может сдерживать болезненный стон — он срывается с губ, и вслед за ним тихое: — Прошу, Союз… Пожалуйста. Хватит. Прошу тебя. — Что ты там сказал? — скалясь в оголяющей ржаво-красные десны улыбке рычит Союз. — Повтори громче! И со всей силы бьёт Рейха сапогом под ребра. Он сломан. Он измотан. Он больше не может терпеть. — Прошу, прекрати. Умоляю. Ради бога, прекрати. Сказано. Прозвучало — подумать только! — действительно прозвучало из его уст. Он молит о пощаде. Он слаб, его так легко смешать с грязью, сломить, обесчестить его достоинство, извалять в пыли. Ничтожество. Рейх задыхается, чувствует, что это конец. И в груди нарастает мерзкий, как и все вокруг, лихорадочный страх. Кажется, ещё чуть-чуть — и он сломает ребра, выльется из желудка вместе с рвотой, внутренностями и кислотно-желтой жельчю. Сердце бьётся в бешеном ритме, он панически хочет бежать, но бежать некуда — путь преграждают армейские сапоги, дверь, запертая на амбарный замок, тяжёлые руки в перчатках и револьвер в кармане. Рейх обречён. Ничтожество. Союз смеётся так, что Рейх невольно вздрагивает и сжимается — закрывается израненными ладонями, словно способен защититься от побоев, унижений и самых гадких насмешек. Словно ещё не стал ничем. — Молодец. Умница, Рейх. И Союз гладит лежащее на полу тело по спутанным волосам, как хозяин гладит заслужившую снисхождение собаку.