Хорошее средство

Князь Трубецкой был человеком разумным и даже прагматичным, во всем, за исключением одной малости. Малости, которая уложила его посреди дня в постель и заставила изнывать от тоски и жалости к самому себе, чувствуя себя без преувеличения самой одинокой душой на всей земле. А теперь еще и самой заблудшей. Трубецкой слишком любил хорошо выглядеть, и даже слово «щеголь» не вполне отвечало его привычкам в нарядах, потому как ради того, чтобы произвести впечатление в свете, он легко мог пренебречь такими неудобствами, как, к примеру, холод. За что и поплатился, прогулявшись по Александровскому саду в расстегнутом пальто, чтобы не скрывать свой новый сюртук, сшитый по последней моде. Даже теперь, когда его лихорадило, мир вокруг казался словно бы окутанным изгибающимся маревом, а во рту стоял привкус горькой микстуры, прописанной врачом, он, случись ему возможность повернуть время вспять, ни за что бы не отказался от той прогулки. Однако дела это не меняло – Трубецкой хоть и не сожалел о содеянном, все равно не отказал себе в удовольствии впасть в хандру, и ведь было от чего. Не только жар телесный мучал его в последние дни, было еще одно. То, что заняло его мысли целиком и от чего он сбежал в Александровский сад в тщетной надежде отвлечься, по крайней мере на зачарованные взгляды барышень. Но ничего не помогало, барышень он не замечал и на приветствия отвечал невпопад, точно его уже тогда лихорадило, и все было ненастоящим и плоским, как картинка в книге. Дело было в поцелуе. И был это не какой-то обычный поцелуй, такой бы князя Трубецкого не смутил, с тем поцелуем все было иначе. Теперь, в болезни его хотелось окрестить на иначе как гибельным. Все случилось на приеме несколько дней назад, они по обыкновению скрылись с Сережей за портьерой, подальше от любопытных глаз, чтобы поговорить о делах, но разговор вышел совсем не такой как ожидалось. Да, собственно, и разговора почти никакого не было – Трубецкой и раньше замечал за собой, что засматривается на Сережу, на то, как он улыбается, на его руку, сжимающую бокал, на обнажившееся запястье. Глядел ему в глаза, и словно увязал намертво в этой зелени, пойманный в ловушку. Его точно в болото затягивало, и вокруг становилось так тихо, пропадали и звон фужеров, и приглушенные голоса и музыка, весь мир тонул в этих глазах вместе с ним. И слова не шли на ум, а если и шли, то застревали в горле, не желая срываться с губ, потому что любые слова были бы глупыми и пустым, а то, что вправду следовало бы сказать, Трубецкой вымолвить не мог. Да и боялся, грешно это, неправильно. А Сережа словно бы ничего не замечал, болтал о пустяках, смеялся, что-то рассказывал, пока Трубецкой смотрел и смотрел на его губы, совершенно не следя за разговором, слишком мучительно ему хотелось, чтобы эти губы другие слова произносили. Те, о которых тоже нельзя думать, но не думать не выходило. Тем вечером все было точно так же, Трубецкой все падал и падал в зелень, в болотную хмарь, где не было ничего, кроме Сережи. Только вот Сережа вдруг на него в ответ посмотрел, очень серьезно, словно впервые увидел и приблизился, всего на полшага, как будто чтобы лучше рассмотреть, но этой малости в узком пространстве за портьерой хватило, чтобы они оказались друг к другу почти вплотную. «Заметил», - подумал Трубецкой и обмер от ужаса. Он так привык думать, что Сереже все равно и что он никогда его мысли не разгадает, что в тот миг был совершенно обескуражен, а еще внутри себя весь сжался от ужаса, как наяву увидев, что Сережины губы кривятся брезгливо, и глаза больше не искрятся золотыми всполохами, темнеют как грозовое небо, а потом Сережа бросает что-то колкое, разворачивается и идет прочь. Только вот Сережа вместо этого улыбнулся, совсем другой улыбкой, словно бы только ему одному предназначенной и поцеловал, удерживая за плечи. И если глядя в его глаза Трубецкой тонул, медленно и неумолимо, то от поцелуя словно был разом в бездну рухнул с высоты. Да так, что от неожиданности колени подогнулись, и хорошо, что Сережа его держал, а то бы Трубецкой совсем оконфузился. Он ведь и так стоял ни жив ни мертв и даже ответить на поцелуй толком не сумел, хотя ему этого больше всего хотелось, больше жизни, кажется. И еще хотелось, чтобы этот поцелуй длился вечно, губы у Сережи были такие горячие, что он них все внутри занялось огнем и Трубецкой приник к нему ближе, подался вперед, желая всем собой этот жар почувствовать, и кажется даже глухо застонал. Сережа отстранился слишком быстро, верно боялся, что их застанут, или не понравилось ему, а Трубецкой словно онемел, хотел сказать так много всего, шептать ему на ухо, как давно смотрит, как давно этого желал, и что ни о чем не жалеет, и что благодарен Сереже, за то, что тот первым решился. Но трусил и промолчал. И эти секунды промедления стоили всего, потому что за портьеру влез Миша и бестактно уволок Сережу прочь, создав своим появлением неуместную суету и все безвозвратно испортив. Больше им наедине остаться в тот вечер не удалось. Трубецкой, хоть и ловил на себе то и дело ласковый и внимательный Сережин взгляд, никак не мог понять, что же произошло между ними. Сережа ведь мог решить, что ему не понравилось, что зря он так поступил, что Трубецкой слишком смутился и вовсе этого не хотел, даже в ответ толком не целовал, а сказать как есть не выходило, и теперь вдруг страшно стало Сережу запросто от всех увести на разговор. Раньше ведь он так и поступал, но все изменилось, разрушилось привычное, а как вести себя в новом Трубецкой не знал. И сбежал в итоге домой, от Сережи, от разговора, который должен был случиться так или иначе, только вот от себя сбежать никак не выходило – куда же от себя сбежишь, разве что на тот свет, но ведь и так эти мысли его достанут. Теперь же, когда Трубецкого лихорадило, то знобило, то бросало в жар, а отвлечься было решительно не на что, ему даже на миг показалось, что он и вовсе умирает, и может никто его больше никогда так не поцелует, как Сережа целовал. В эту минуту слабости, за которую он себя проклял тут же, Трубецкой и велел послать за Сережей немедля, оправдавшись перед собой тем, что просто хочет видеть друга перед лицом неминуемой смерти. И знал же, что это глупо и опрометчиво, и что Сережа может отказаться. Или вовсе посмеется над ним и сочтет слабым и мнительными. Эти мысли не давали покоя, подогреваемые лихорадкой, Трубецкой то впадал в подобие забытья, из которого выныривал в ужасе, потому что привиделось, как Сережа смотрит на него брезгливо, ведь он сейчас совсем не так хорош собой, а солнце безжалостно светило в окна и от него было никуда не скрыться. Все изъяны как на ладони – и пылающие щеки и взлохмаченные волосы, и покрасневшие глаза. То порывался отменить все и вернуть посыльного, но тут же ругал себя за трусость и терпел, изнывая от неизвестности. Больше всего Трубецкому хотелось, чтобы Сережа просто пришел и ничего не нужно было ему объяснять, чтобы он сам догадался. К удивлению Трубецкого, так и вышло. Сережа просто вошел к нему в спальню, сел на стул подле кровати и осторожно поправил съехавшее одеяло. И улыбнулся, прямо как тем вечером, лишь ему одному. Только сейчас в этой улыбке было еще и беспокойство. Сережа протянул руку, потрогал пылающий лоб Трубецкого и укоризненно покачал головой. - Снова оделся не по погоде, – слова звучали не как вопрос, это была констатация факта, и Трубецкой подивился, когда это Сережа успел так хорошо его изучить, неужто тоже наблюдал. От этой мысли сердце забилось сильнее, Трубецкой попытался сесть, но Сережа его удержал, - Лежи, ты ведь болен. Буду тебе сегодня вместо сиделки. В подтверждение своих слов Сережа взял влажную тряпицу, промокнул ее в оставленной служанкой фаянсовой чашке, и положил Трубецкому на пылающий лоб. Слабо запахло уксусом. - Смеешься над умирающим? – вяло съязвил Трубецкой. - Отнюдь, - возразил Сережа, - Сиделка из меня отменная, я даже средство хорошее знаю, как тебе помочь. - Какое средство? Ты, надеюсь, не пиявок мне поставить решил? – Трубецкой снова говорил что-то не то, но Сережа, кажется, не собирался обижаться или уходить, только головой покачал отрицательно. - Никаких пиявок, это средство тебе понравится, ты только молчи и ни о чем не беспокойся, - Трубецкой хотел было спросить, о чем ему беспокоится, но ответ пришел сам собой. Рука Сережи нырнула под одеяло и мягко легла на его бедра, осторожно, будто изучающе поглаживая. Трубецкой только сглотнул, неотрывно глядя на Сережу. И почти решил, будто это ему снится, а раз так – то и вопросы задавать не обязательно. Сережа истолковал оцепенение Трубецкого по-своему и скользнул рукой ему в исподнее. От прикосновения к нежной коже, Трубецкой едва не захлебнулся вдохом. Он поверить не мог, что это происходит наяву, и теперь уже боялся лишний раз пошевелиться, чтобы Сережа не передумал. Но он кажется и без слов все понимал и все про Трубецкого знал. Пальцы у Сережи были теплые и он его ласк в глазах мутилось не хуже, чем от жара. Дышать выходило с трудом, и от особенно чувственного прикосновения Трубецкой едва не застонал, совсем позабыв, что практически умирает. Умирать ему больше не хотелось, хотелось подаваться бедрами, бесстыдно толкаться в ладонь и просить, чтобы Сережа сильнее сжал пальцы. Но его и просить не надо было, он словно чувствовал все, чего Трубецкой так отчаянно хотел. И все делал не глядя, потому что неотрывно смотрел ему в лицо, и взгляд этот был очень внимательный, и такой удивительный, что даже зажмуриться от стыда не хотелось, только смотреть в ответ и кусать край одеяла, чтобы не издавать ни звука. От мысли, что сюда может войти кто-то из прислуги и застать их, делалось еще слаще, даже страха не было, только дыхание совсем сбилось и всякий раз воздух приходилось силой заталкивать в горло, чтобы совсем не лишиться чувств. Все звуки снова исчезли, осталось только собственное сиплое дыхание да сердце колотилось так, что эхом отдавалось в ушах, а больше ничего не было, и Трубецкой нетерпеливо толкался бедрами, вынуждая Сережу ускорить темп, и смотрел ему в глаза, почти задыхаясь от удовольствия и от собственной смелости, и падал в них до тех пор, пока не ударился о дно так, что из него дух вышибло, когда он с глухим стоном излился Сереже в ладонь. И все вокруг потемнело и тоже совсем исчезло. Когда в глазах перестало мутиться, на Трубецкого обрушилась вдруг смертельная усталость и он мог только смотреть, как Сережа вытирает платком пальцы, так, словно ничего особенного только что не произошло. Трубецкой было вскинулся на постели, попытался сказать, все о чем молчал так мучительно долго, но Сережа силой уложил его обратно и мягко поцеловал в лоб. - Спи, князь, потом все скажешь. И Трубецкой в самом деле уснул, соскользнул за несколько секунд в горячую черноту, где не было никаких страхов и никаких пустые мысли его больше не терзали. А когда проснулся, было уже темно, горели свечи и камин бросал на стену тусклые алые отблески, и Сережа сидел рядом и так же внимательно его разглядывал. Трубецкой вдруг понял, что ему в самом деле лучше – жар спал и ничего, кроме ужасной слабости его больше не тревожило. Слабости и слов, которые он так и не сказал. Но Сережа и тут его опередил. - Ты меня прости за тот вечер, - он улыбался и совсем не выглядел раскаивающимся, - Я должен был иначе сделать, а получилось поспешно и глупо. Но я всегда такой, ты ведь знаешь, если слишком долго думаю и решаюсь, потом ничего дельного не выходит, а могу и вовсе раздумать. Поэтому я тогда и сделал то, что давно хотел. Подумал, что если тебя сейчас же не поцелую, то потом всю жизнь жалеть буду. Сережа провел ладонью по лбу Трубецкого, проверяя температуру, и облегченно выдохнул. - Я давно этого хотел, чтобы ты меня поцеловал, и сам тебя поцеловать хотел, только думал, ты не замечаешь, как я на тебя смотрю или что тебе противно, - сбивчиво проговорил Трубецкой, слова путались и никак не желали складываться в то, что на самом деле рвалось у него с губ, - Прости, что я сбежал, как дурак. Мне показалось, что тебе не понравилось, и что ты меня теперь жалеешь или презираешь, и думаешь, что я трус. И целуюсь отвратительно. - И правда дурак, - ответил Сережа, - Я тебя смутил, это мне нужно было беспокоиться. Как мне может быть противно твое внимание, я всегда тобой любуюсь, ты просто не хотел этого замечать, а в тот вечер я понял, что заметил наконец. Нельзя было стоять как ни в чем не бывало. - Спасибо, - прошептал Трубецкой, сам не зная, за что благодарит – за поцелуй, за лечение или за то, что его избавили от всего его страхов разом. И ему вдруг до смерти захотелось быть как Сережа, решаться раньше, чем в мыслях сам себя осудил, и ни в чем себя не упрекать, - И средство твое и правда хорошее, только вот я не уверен, что оно с первого раза подействовало, меня все еще лихорадит немного… А Сережа снова все понял, даже не сказал ничего, только потянулся к Трубецкому, чтобы поцеловать его в пересохшие губы, и снова скользнул рукой под одеяло.