Замершие между мирами

— Иногда людям сложно ощущать некоторые вещи, — доверительно произносит Хэнк. Они с андроидом располагаются на диване, и Андерсон глядит на Коннора с бесконечной нежностью. — Вещи, которые они не могут… определить. Мы все время должны отдавать себе отчет в своих чувствах, объяснять их себе. Ну, как… машины, отделять одно от другого. А с тобой я ничего не могу отделить, все чувствую сразу, понимаешь? — Он гладит Коннора по щеке, а потом приникает к тому же месту губами. — Прости меня, родной, я ни секунды не должен был мешкать. Должен был прижать тебя к себе и держать крепко, пока смогу. — Как сейчас, лейтенант? — Да, как сейчас. — Андерсон несколько заворожено кивает. — Давай-ка посмотрим на твою трансформацию, ты ведь что-то хотел показать мне. — О, Вы все-таки хотите, лейтенант? — Лицо Коннора мгновенно преображается. — Не могу сказать, что Камски значительным образом изменил мой скин, у меня ведь не было никаких особых предпочтений. — Андроид начинает расстегивать рубашку, а Хэнк отстраняется и приникает головой к спинке софы, наслаждаясь полумраком и уютным сопением Сумо, развалившегося где-то неподалеку. Сейчас в жизни его все устраивает, и он уже не может представить себе свое недавнее недовольство: как мог он так поступить с любящим его существом? Коннора теперь хотелось беречь и нежить, и делить с ним все маленькие чудеса грядущего дня. И… — Что скажете, лейтенант? — Андроид оперативно освободился от одежды и теперь смотрел на Хэнка с надеждой и некоторым сомнением. — Однако мне сложно понять, почему Камски не стал добавлять мне новых функций. Когда я задал ему прямой вопрос, он сказал, что это может… «унизить мою природу». Почему он так ответил? — Поверь, в этом нет ничего страшного. — Хэнк подтверждает свои слова улыбкой и снова притягивает Коннора к себе. — Мне всегда нравилось, как это у тебя было. Возможно, потому, что отличает тебя от секс-бота и… от человека. Говорит о другом уровне ваших потребностей. Так что эта сволочь права: в определенном смысле приделанный стручок тебя бы унизил. — Но это ведь ограничивает разнообразие нашего совместного досуга, лейтенант. — Коннор начинает хмуриться, а Хэнк тут же обхватывает его за торс, опрокидывая навзничь на разбросанные по дивану подушки. — Ну, знаешь, есть такие вещи, которые для меня недопустимы. Например, я никогда не хотел ощутить в заднице чужой… Мне приятно находиться с другой стороны. Вот как теперь. — Он подмигивает андроиду, нависая над ним, и коротко целует того в плечо. — Зато я вижу, что у тебя появились новые родинки и сейчас их все найду и посчитаю. — Но я могу ускорить этот процесс, лейтенант, — тут же услужливо вскидывается Коннор. — Вам совершенно нецелесообразно совершать то, что программа выполнит за долю секунды. Хэнк только тихо смеется в ответ, осторожно прикасаясь губами ко лбу, подбородку, виску своего андроида, спускаясь к шее, отмечая, таким образом, местоположение крохотных коричневых отметин. — Нет, родной, программа мне здесь не нужна. А ты пока загрузи ощущения в свою новую память, хорошо? — Сделайте еще так, лейтенант, пожалуйста. — Коннор глядит на Хэнка из-под опущенных ресниц, и взгляд его взволнованный и смятенный. — Мне одновременно тепло и щекотно и почему-то очень страшно. Как будто, если я закрою глаза, то куда-то провалюсь. — Ну, я же держу тебя, так что ничего не бойся. — Хэнк в точности повторяет свою нехитрую ласку и какое-то время наблюдает за ответной реакцией, дивясь тому, как трепетно андроид отзывается на всякое прикосновение. — Могу представить, насколько для тебя это все…интенсивно. Если хочешь, мы можем прекратить и просто полежать в обнимку? Андерсон все равно не планировал заходить слишком далеко, но Коннор мотает головой даже с каким-то испугом и сразу всем телом тянет лейтенанта на себя, прижимаясь к тому как в последний раз и отчаянно прикладываясь разомкнутыми губами к его — даже не в форме поцелуя, а какой-то искренней мольбы о продолжении близости, словно Хэнк действительно удерживает его на краю обрыва. Каждое неловкое движение Коннора настолько искренно и непосредственно, во всех смыслах этого слова открыто, что у Хэнка не остается сомнений, и он прекращает мучить своего андроида: привычно обведя податливые губы языком, овладевает его ртом нежно, но, вместе с тем, достаточно требовательно, заставляя того незамедлительно охнуть и ошеломленно застонать прямо в поцелуй. Диод хаотично сбивается с красного на золотой и обратно, и Хэнк отстраняется, чтобы позволить Коннору подгрузить полученную информацию, а самому не кончить от его внезапного невероятного стона прямо в штаны, как какому-то подростку. Да уж, Андерсон и не подозревал, что в 50 его интимная жизнь будет несравненно богаче и разнообразнее, чем в 25. И даже не в силу частоты, интенсивности или какой-то специфичности их контактов, напротив: в их основе был заложен привычный минимализм в плане техники и вариаций связи, от которого Хэнку вовсе не хотелось отказываться, потому что крышу срывало от самых мелочей, от того, как Коннор был весь его уже на стадии поцелуя, как он раскрывался навстречу Андерсону подобно бутону и казался предельно хрупким и уязвимым несмотря на свой ударопрочный корпус. С лейтенантом андроид совершенно забывал сам себя, и дело точно было не в программе, как мог подумать Хэнк в случае с моделью Трейси, это было его внутреннее желание — всеобъемлющее и до этих пор совершенно неутолимое, растравлявшее его душу до предела. И сейчас Коннор ловил каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый поцелуй так, словно приник к живительному источнику: иногда Хэнку становилось за него страшно, и он тогда отстранялся и вглядывался в темнеющие глаза, которые уже сейчас застил туман, свидетельствующий о том, что андроид — это теперь одна беспрестанная крайняя нужда в Хэнке. — Что, что ты хочешь? — Спрашивал тогда Андерсон, стараясь теперь и утишить эту щемящую неостановимую потребность, облечь ее в доступные формы, но с ног до головы зацелованный и обласканный Коннор только удивительным образом вздыхал, как будто переводя на секунду дух, а потом снова просил всего сразу, настойчиво привлекая к себе лейтенанта. — Да ты ведь так перегреешься, — смех получился у Хэнка напряженным. И тогда Коннор почти болезненно застонал, выгибаясь всем телом и разводя под Андерсоном свои ноги, мучительно и в отчаянии подставляясь, но в этом не было ни грамма пошлости, напротив, что-то очень целомудренное и даже наивное в своей беспредельной нечеловеческой открытости. — Нет, родной, так я тебя пока не возьму, теперь это совсем другое дело. — Хэнк не мог не любоваться на утонченные черты, которые скорее украшала, чем искажала эта невероятная жажда. Коннор отчаянно любил, а Хэнк боялся не суметь так в ответ, и поэтому все, на что его хватило сейчас — это забрать лицо Коннора в свои ладони и еще раз осыпать поцелуями. — Почему, лейтенант? Хочу, пожалуйста, — последние слова андроид произнес словно в каком-то бреду. И выгнулся еще раз под ним жаркой волной, растравляя несчастного Хэнка до самого нутра. — Это будет очень больно, надо к этому подготовиться. Ты же все теперь чувствуешь. — Я потерплю, — Коннор часто закивал и даже попытался закинуть одну из конечностей Хэнку за спину, но тот, скрепя сердце, мужественно вернул ее обратно, тут же провел большим пальцем андроиду между ягодиц, тихонько продавливая, пока тот сдавленно и удивленно не вскрикнул. — Это — больно, — тогда пояснил Хэнк, — Но я ничего еще не сделал. Видишь? И тогда только окончательно перевел взгляд на эти ноги, на которые до того смотрел украдкой как на что-то недоступно прекрасное, даже преступное: они были изваяны словно из мрамора, как и прежде, но теперь тоже украшены трогательными маленькими точками, идеально несовершенны, как будто сам Камски дарил Андерсону не то что желанный, а невообразимый ранее для него подарок. Этот великодушный гад точно знал, что творит, пересоздавая живое и отзывчивое тело, соответствующее душе андроида, его стремлению щедро отдавать любовь и всего себя без остатка. Но заслуживал ли этого Хэнк? Мог ли он представить, что будет приникать ртом к нежным бедрам и слышать, как Коннор издает что-то похожее на сдавленный вскрик, мгновенно раскрываясь, позволяя Хэнку наблюдать и делать все, что тому заблагорассудится. И Хэнк, со стучащим в голове сердцем, с размытым и спутанным сознанием, делал: беспощадно раздвигал эти роскошные ноги еще, закидывал их наверх, совершал ртом, языком, губами все те вещи, от которых Коннор наверху метался по подушкам, всхлипывая и шепча что-то невнятное, дрожал, как в лихорадке, так что приходилось его удерживать — и все равно продолжать неумолимые свои ласки, пока диод андроида окончательно не перешел на алый из своего трепетного мерцания. Андерсон еще не мог оторваться от любимого тела, просто прикладывался к синтетической коже губами — хаотично, пока не оказался у драгоценного лица — растерянного и мокрого от слез. — Ну вот, опять рыдаешь, а мы даже толком не начали, — говорит Хэнк, оглаживая андроида по груди и плечам. — Больно ведь тебе точно не было. — Мне было очень хорошо, лейтенант. Но одновременно казалось, что я от этого умру, — Коннор порывисто приникает к Хэнку и изо всех сил обхватывает его. — Ощущать — почти невыносимо. Как люди постоянно это делают? — О, если бы они делали это постоянно, — Хэнк улыбается и, чуть отстранившись, с бесконечной нежностью проводит пальцем по щеке андроида. — И потом, к этому привыкаешь, и ощущения стираются. Ты как вышедший из темноты, Коннор, пока глаза очень чувствительны к свету. Надо постепенно привыкать. Только сейчас Хэнк частично приходит в себя и осознает, что на самом деле даже не разделся и остается в рабочих штанах и рубашке, теперь пропитавшейся потом и растерявшей изрядное количество пуговиц. К тому же постепенно начинает напоминать о себе собственное возбуждение: у него все встало как нужно еще в процессе, стоило только взглянуть Коннору между ягодиц, туда, где раньше располагалось незаметное белое отверстие для каких-то технических нужд, а теперь же находилась копия человеческого ануса. Гладкого, как и все тело андроида, но с деталью, от которой Андерсону пришлось простонать еще одно проклятие в сторону гениального извращенца и насмешника Камски: возле аккуратного розового колечка, идеально имитирующего сфинктер, находилась та самая последняя родинка изо всех новых, которые действительно считал лейтенант. — Их тридцать, — говорит Хэнк, поднимаясь и оставляя на лбу Коннора нежный и целомудренный поцелуй. — Тридцать новых и семь из тех, что были, так что теперь на твоем теле 37 родинок. Видишь, не только андроиды умеют подмечать необходимые детали. — Это действительно так, лейтенант. — Брови Коннора сначала удивленно взлетают вверх, а потом горестно изламываются. — Вы куда? — Помыться, переодеться, подрочить. Не обязательно в таком порядке. Приду и отнесу тебя на кровать, кажется, этот паршивец что-то упоминал о возможности гибернации? Это означало, что Коннор теперь сможет спать рядом с ним совсем как человек. Конечно, функция была необходима прежде всего для обработки увеличившихся в разы объемов информации, но Хэнку нравилось воспринимать это в другом ключе: теперь он сам сможет украдкой полюбоваться на Коннора, прислушаться к имитации его дыхания, пусть и продлится это всего несколько часов, а потом андроид снова превратится в неостановимый электровеник. Андерсон не может не задержаться у двери ванной, чтобы еще раз огладить взглядом изящное, будто фарфоровое тело, устроившееся в подушках: отбрасываемая предметами тень, драпировка старого пледа делают Коннора практически античной статуей, бесценным произведением искусства, каким-то непостижимым образом оказавшимся в скромном жилище лейтенанта. И теперь Коннор действительно находился между двумя вселенными, по-настоящему не принадлежа ни одной из них. И это только добавляло ему пронзительной невероятной красоты. Впрочем, Хэнку было давно известно это чувство. И он сделает все, чтобы Коннор теперь мог о нем только догадываться.