Ромашковый чай

За большим столом из кроваво-красного амаранта с красиво оформленными резными ножками сидела молодая женщина, чьи рыжие волосы, по обыкновению аккуратно собранные и образовавшие традиционную нихонгами*, ниспадали на стройные плечи огненным потоком. Ровно остриженная когда-то чёлка отросла, что, хоть и выглядело не эстетично, не лишало её обладательницу красоты. В руке её была начатая бутылка вина, по тёмному стеклу которой неравномерно постукивали тонкие пальцы. Единственное кольцо, надетое на безымянный палец, иногда касалось поверхности, издавая неприятный звук, заставляющий женщину чуть сморщить тонкие брови. От недостаточного нахождения на свежем воздухе кожа стала настолько бледной, что лицо её даже в дневном свете было малоотличимо от недешёвого фарфора, которого в доме предостаточно. Она не имела ни малейшего понятия, сколько уже сегодня выпила. Кажется, это была четвёртая бутылка дорогого напитка. Хотя, признаться, количество не имело никакого значения. Кончится одно — возьмётся за что-то другое, а потом снова будет слушать ворчание мужа о том, что «это уже ни в какие рамки, Коё, знай меру». Меру знать не хотелось, как и супруга, к этому призывающего. Из груди вырывается тяжёлый вздох, каковых уже не сосчитать, и порой возникает ощущение, будто все они впитываются в стены и мебель, отравляя жизнь жильцам этого «замка» (домом подобные места не называют). Бутылка, так и не добитая, летит на холодный пол, закономерно, разбиваясь. Вино растекается по чёрному мрамору, золотистые хаотичные узоры на котором напоминают кровеносную систему. Обессилевшие ладони ложатся на лицо. Устала. Отчего же ты так устала, интересно? Живёшь, как королева, и всё чем-то недовольна, — негодует некто внутри, почему-то голосом матери. Скоро, вероятно, из школы должен вернуться сын. Его знать тоже не хотелось, однако он, несмотря на это, был, жил с Коё под одной крышей и каждый день появлялся в её поле зрения. И каждый день давил одним своим присутствием, ибо надо же ему, смотрите, рассказать, что было на уроках, кто из учителей хвалил, а кто ругал. Это почти всегда неимоверно раздражало и заставляло ещё больше усомниться в счастье материнства, о котором так кричат все вокруг. Нет ощущения времени и желания знать, что скоро в доме станет как минимум на два человека больше. Всё это настолько близко и реально, что к горлу невольно подступает тошнота. Хотя, возможно, в этом виноваты не только муж и сын, но и количество выпитого за сегодня алкоголя. Вся эта карусель бессмысленной жизни кружится слишком быстро. Хочется спрыгнуть, но тут же приходит осознание, что тогда она непременно разобьётся. А может, и к лучшему? «Скоро» наступает, когда женщина решает подняться к себе в спальню. Невысокие каблуки чёрных туфель стучат по мрамору одновременно с тем, как ключ поворачивается в замке. Рыжеволосый мальчик останавливается около винтовой лестницы, с некоторой неловкостью смотря на мать. «Привет, мама» и «привет, Чуя-тян», — явно не то, что следовало бы сейчас произнести, поэтому оба ограничиваются лишь простым «здравствуй». Коё, сомкнув плотнее губы, словно боясь что-то сказать, и склонив голову, отворачивается и уходит, оставляя Чую наедине со своими мыслями. А ему ничего и не остаётся, лишь смотреть на тёмно-красную лужу вина на полу и ловить звуки отдаляющихся шагов.

***

Чуя вот уже полтора часа колдует над плотным листом бумаги кистями и красками. Акварель тонкими слоями ложится на поверхность, преображая её. Вот бледная кожа и фиолетово-синие круги под глазами красивого рубинового цвета; вот пушистые ресницы и тонкие брови на аристократически высоком лбу; вот роскошные рыжие волосы, кажущиеся на свету коралловыми, собранные в прическу; вот любимое мамино кимоно. Чёрное, с разноцветными птицами. Он изо всех сил старался изобразить мать такой, какой она когда-то была. С хитреньким взглядом, мягкой улыбкой на устах и в красивой одежде. Кое с рисунка смотрит на сына совсем не так, как в реальности, потому что… …потому что видеть в родных глазах безразличие и холод — самое отвратительное, что может быть на свете. А понимать, сколько на их дне плескается ядовитой боли, и не иметь возможности её разделить — ещё хуже. Чуя в свои семь познал именно это ужасное и слишком взрослое чувство — безразличие. Со стороны матери, отца и вообще всего мира, как ему иногда казалось. Нет человека, к которому он бы мог спокойно подойти и поплакаться в рубашку, что называется. Он, как может, старается не думать об этом, ведь вслед за такими мыслями приходит опустошение, нехватка кислорода и дрожь в руках. От подобных состояний хочется избавиться, однако способа лучше, чем просто игнорировать истину, мальчик пока не придумал. Игнорируй. Игнорируй. Отвлекайся. Не смотри правде в глаза. Делай хоть что-то, — повторяет он в моменты подступающей тревоги, однако легче от этого не становится. Пора бы прекратить. Сейчас он просто глубоко вздыхает, отложив кисти, и вновь смотрит на портрет. Это помогает отвлечься, хотя пальцы всё равно мелко подрагивают от предвкушения того, как он вручит его Коё в качестве подарка. Лучше думать о том, как она может отреагировать. Возможно, улыбнётся, хотя бы чуть-чуть, едва приподняв уголки губ, возможно даже погладит сына по голове и скажет, что он молодец. Возможно. Остаётся только делать такие вот небольшие подарки, ведь мальчишка не знает, почему его маме так плохо, стремиться ей помочь. Всеми своими силами он пытается угодить родительнице и поддержать, но та не идёт на контакт. Совсем. Иногда он думает, что она просто боится боли, потому ничего не говорит ни о себе, ни о своём состоянии. — Даже родная мать тебя не любит. Ты ужасный, бесполезный ребёнок, — твердит внутренний голос, и соглашаться с ним каждый новый день всё проще и проще. — Если ей плохо, а я не могу помочь, значит, я недостаточно стараюсь, — отвечает мальчик сам себе, не замечая, как по щекам текут слёзы. — Если бы меня не было, мама была бы счастлива. Мальчик надеется, что рано или поздно маме станет легче. Возможно, когда он вырастет и станет самым достойным человеком, самым лучшим учителем истории (прямо как Коё), самым добрым и отзывчивым на свете, самым замечательным другом, мама полюбит его и, наконец, примет. Чуя утирает слёзы рукавами белой рубашки и снова принимается за работу — остались последние штрихи. А пока… День всегда начинается и заканчивается одинаково. Ничего не меняется. Утром за молчаливым завтраком собираются только отец и Чуя. Огай в это время суток ничуть не приветливее матери: он похож на утреннюю прессу, которую всегда читает, — такая же скучная. Коё в это время ещё спит, поэтому рыжик тайком перед отъездом в школу заходит к ней в комнату и оставляет на тумбочке стакан воды и таблетки от головной боли. Запомнить не составляло труда, да и читать он научился ещё задолго до школы. В этой большой, как и всё в этом доме, комнате надолго он не задерживается. Здесь всегда темно из-за плотных штор, пахнет алкоголем, который Чуя ненавидит, и мама выглядит не спящей, а мертвой. Бледные руки её раскинуты в разные стороны, волосы растрёпаны, а дыхания совсем не слышно. Поправив одеяло, он пару минут гладит мать по волосам и глубоко вздыхает. Жива. Отец внизу строго напоминает, что «время идёт». Последний раз взглянув на спящую, мальчик буквально сбегает из спальни, не забыв, впрочем, прикрыть дверь, по лестнице не бежит — летит вниз, словно ступени не из камня, а из раскалённого добела железа. *** Спускаясь с крыльца художественной школы, Чуя неохотно переставляет ноги и с надеждой осматривается вокруг. Он каждый раз надеется, что его встретит мама или хотя бы отец, потому что он это делает тоже крайне редко, но нет. Каждый день мечты разбиваются об асфальт, как пустые бутылки алкоголя дома. Для многих слово «дом» ассоциируется с любовью и уютом. Но только не у Чуи. Сколько бы он себя ни заставлял находить в домашнем очаге хоть что-то светлое и тёплое — не получается. Что в нём светлого? Отношения родителей, обстановка, мебель, немногочисленные слуги — всё холодное и мрачное. Будто вся их жизнь была выбита из огромной глыбы льда или камня. За витыми воротами мальчик замечает знакомый Роллс-Ройс. Рядом с ним стоит высокий стройный мужчина лет на пятнадцать старше отца Чуи. Редкие курчавые волосы русого цвета немного небрежно ложатся ему на лицо, что совсем не портит внешнего вида. Карие широкие глаза выдают в нём не японца, а взгляд у него невероятно добрый и даже весёлый, что располагает к себе. Строгий костюм цвета слоновой кости подчёркивает все достоинства его крепкой фигуры, что лучше хозяина говорит о его рабочих обязанностях. Завидев своего подопечного, мужчина спешит навстречу. Чуя при виде знакомого лица слегка расслабляется: внутренний мандраж пусть и ненадолго, но сменяется некой отрешённостью от всего происходящего дома и в жизни. — Привет, малец, — бодро выдаёт тот, когда они с рыжиком оказываются друг против друга. — Здравствуйте, Виктор, — Чуя чуть поджимает губы и неестественно приветливо улыбается. Виктор Громов — водитель Мори Огая, и, по совместительству, его сына Чуи. За плечами мужчины военное прошлое, поэтому человек он довольно жёсткий и крайне ответственный. К Чуе он всегда относился несколько по-отцовски и не только по долгу службы. Как бы там ни было, слухи об их семейной ситуации гуляют среди приближённых к боссу, то бишь Мори. — Ну-у, чего такой угрюмый? Настоящий мужчина не падает духом перед лицом трудностей, — шутя, дотронувшись до кончика носа мальчика, Виктор забрал у него портфель и протянул руку. Чуя улыбается уже чуть более искренне и хватается за протянутую ему ладонь. Таким образом, они шествуют до транспорта и уже через пару минут оказываются внутри — водитель на своём месте, а Чуя сзади. — Как день прошёл, малец? — такое обращение заставляет разжечься в душе чему-то тёплому. Как-то по-домашнему, что-ли. Мать не обращается фактически никак, а отец только по имени. Никаких ласковых прозвищ или хотя бы просто обращений. Будто они и не семья вовсе. Не семья. Это страшное заключение заставляет закрыть глаза и сухо сглотнуть. Мальчика часто посещают подобные мысли, которые он с тревогой отгоняет, пусть и получается очень плохо. Нельзя так думать. Нельзя! Они не могут быть не семьёй. Люди, живущие вместе, имеющие кровное родство и быт, не могут быть не семьёй. — Или могут? — мерзко хихикая, вопрошает голос. — Чуя? — раздаётся где-то посреди громких размышлений немного обеспокоенный вопрос, ответ на который рыжик явно затянул. Мимо окон начинают проплывать высокие дома и магазины с ярко подсвечивающимися вывесками, где-то приглушённо звучит музыка, а в парках слегка преждевременно включаются фонари. Со стороны мальчика слышится тихий вздох. — Спасибо, хорошо, — такой ответ даёт понять, что говорить он явно не особо хочет. Ещё бы. Настроение изо дня в день всё хуже и хуже прежнего. — Понятно, — выдыхает мужчина, мельком глянув на своего попутчика через зеркало. — Не обижайтесь, пожалуйста, — вдруг осознаёт свою чёрствость по отношению к чужой заботе Чуя. Боясь нерасположения водителя, мальчик нервно перебирает пальцы и боится поднять взгляд. — Не переживай. Я всё понимаю, — успокаивает его тот и улыбается. Не в целях заставить улыбнуться в ответ, а просто, чтобы поддержать. Подняв свои давно потухшие стеклянные глаза на зеркало, где видно мужчину, Чуя всё-таки приподнимает уголки по-детски пухлых губ и несколько раз кивает. — Скажите, Виктор… Я плохой? — голос почему-то звучит очень сипло и будто бы на грани слёз, а после, кажется, даже слышится тихий всхлип. — Эй, парень, ну ты чего? Никакой ты не плохой. И с чего вообще подобные мысли? — Виктор именно тот человек, который видит в Чуе не ребёнка, а личность, которую ограничивают своим холодом и бездействием. Он знает, что на самом деле в рыжике полно энергии и эмоций, но их ему некому было показать, поэтому они будто высохли и покрылись пылью. — Ну… Вы ведь и сами всё знаете, правда? — грустно спрашивает ребёнок, рассматривая свои ладони. Губы его подрагивают и видно, как он борется со слезами. Мужчина вздыхает: — Нет, Чуя. Ты ни разу не плохой. Нет плохих людей. Есть плохие обстоятельства и отсутствие ресурсов их побороть. — Вы такой мудрый, — с уважением и интересом подмечает паренёк, поднимая глаза на зеркало, где видно лицо водителя. — Ой, спасибо, — благодарно кивает мужчина отражению своего «начальника» и вновь улыбается, в уголках глаз проявляются морщинки. — Всё это приходит с возрастом. Тебе ещё многое предстоит понять за всю жизнь. Под впечатлением от услышанного Чуя погружается в свои мысли, больше уже ничего не говоря. И он был крайне признателен водителю за то, что он посчитал нужным больше ничего спрашивать. Уже у дома, настолько большого и холодного, Чуя невольно вздрагивает. Хотя нет. Он вздрогнул всё-таки от хлопка двери водителя, который теперь открыл уже ему дверь и протянул руку. Порог машины довольно высокий, поэтому Чуе действительно не совсем удобно спускаться. А если он и спустится сам, то поплатится разбитой коленкой. — Спасибо, — благодарит мальчик и забирает из салона свой портфель. — Не за что, — за спиной Чуи закрывается дверь и мужчина треплет подопечного по огненным волосам. — Не грусти, малец. Поверь мне, однажды всё обязательно изменится. Не особо поверив, Чуя всё же кивает и со вздохом прощается, отходя к воротам дома. Роллс-Ройс вскоре уезжает, оставляя мальчика одного, а позже и тот скрывается за глухо скрипящей калиткой. Дома как обычно тихо, словно на кладбище, и весьма мрачно из-за темных штор, закрывающих панорамные окна. Иногда казалось, что жилых помещений тут нет совсем. Сняв обувь и тихо, словно боясь кого-то разбудить, Чуя проходит к лестнице, ведущей на верхние этажи. Там же, к его удивлению, обнаруживается и Коё, безразлично смотрящая на него. Разговор завести он не решается — молча смотрит то на женщину, то на узор на полу, пока та сама не произносит тихо: — Здравствуй, — и чуть кивает, как бы в знак уважения, что, скорее всего, лишь привычка. — Здравствуй, — мальчик так же кивает, а пальцами за спиной водит по портрету матери, которая так не похожа на то, что стоит сейчас перед ним. Отворачивается Озаки раньше, чем Чуя успевает сказать что-то ещё. Он лишь нервно сглатывает густую слюну и с тоской смотрит на удаляющуюся фигуру. Видимо, подарит позже — подложит на полку возле её кровати, чтобы увидела утром, при этом не смотря лишний раз в глаза сына. По полу, словно кровь на месте чей-то смерти, растекается вино. Отвратительно.