Ложь и иллюзии

Мин-сюн вообще-то умел улыбаться, просто надо было знать, как и куда смотреть. А еще — о чем с ним говорить, куда пойти, что показать. Он улыбался, если отдать свои полпорции лапши — все равно вкуснее смотреть, как он ест, чем есть самому, он улыбался, глядя на светлячков в высоких травах, которые танцевали ночью на исходе лета, в День поминовения предков. Улыбался, когда лопата и меч мчали их низко над водой. Улыбался, когда они, случайно позабыв отчитаться дворцу Линвэнь, нечаянно спасли деревню. Только глядя на брата, совсем не улыбался. Никогда. Только ухмылялся, если Цинсюань сердился на какую-нибудь ерунду: брат нередко давал повод. Вот сейчас он точно улыбался, потому что Цинсюань кормил его сушеной рыбой, нанизанной на палочки. Они купили рыбу в деревне, точнее, Цинсюань купил, заметив, что Мин-сюн напряженно принюхивается как раз у тех рядов, где расположились рыбаки. Спускались сумерки, и воздух становился холоднее и сырее. Им, бессмертным, это вовсе не мешало, но Цинсюань все равно придвинулся поближе. Он хотел прильнуть — в поисках тепла, конечно, Мин-сюн всегда ворчал, но не отталкивал его, брал под руку, позволял прижаться. Но вздрогнул: Мин-сюн был весь ледяной. — Замерз? Тебя погреть? — Не надо. Голос у Мин-сюна был непривычно глухим. Будто эхо над Южным морем. Цинсюань все равно взял его руки в свои и начал растирать. Ладони были чуть липкие после сушеной рыбы, но Цинсюань даже внимания особого не обратил. Подумаешь. Одежду потом можно отстирать, а Мин-сюн мерзнет здесь и сейчас. Может, когда он возносился, было очень холодно, и это чувство отпечаталось. — Что ты меня хватаешь? Отцепись. — Но тебе ведь холодно, Мин-сюн, я же чувствую. Тот фыркнул. Цинсюань знал, что он не против, не хотел бы — выдернул бы ладони. Но Мин-сюн только ворчал, не вырывался, а к ворчанию можно было не прислушиваться. — Я сказал — отцепись. Ты слов не понимаешь? — Ты замерз. Рука под его пальцами стала совсем ледяной. Цинсюань вскинул взгляд — и встретил ненавидящие желтые глаза. Пальцы разжались сами собой. Мин-сюн ударил наотмашь — хлестнул по щеке так, что в глазах потемнело, а земля ушла из-под ног. Цинсюань не удержался и упал. Горло сдавило от страха и от того, что подступили слезы. — Ты лживая тварь. — Чт-то? Мин-сюн, что ты такое гово... — Лживая тварь. Снова удар. У Мин-сюна высокие тяжелые сапоги. Больно. Больно и не хватает воздуха, в груди будто что-то рвется, и не только от ударов, а и потому, что как вынести — когда он смотрит с ненавистью? Что делать? — В тебе нет ничего настоящего. Сдохни. Цинсюань инстинктивно пытался закрыть голову, скорчиться, но куда там, милый, добрый Мин-сюн умел бить и знал, как делать больно. Не вырваться, не вывернуться, никак... Он проснулся, тяжело дыша. Сердце колотилось часто-часто, до боли, до того, что воздух рвал горло, а в глазах темнело. Был жаркий полдень, пахло медовым прогретым лугом и немного водой. Цинсюань медленно сел и вспомнил, что они с Мин-сюном ловили неупокоенного духа — вражеского военачальника, который затерроризировал пограничную деревню. Богам войны до деревни дела не было, территории считай ничьи, храмы — только богов литературы, а те, пожалуй, навоюют... Просто битва была тяжелой, и Цинсюань очень устал. Ему с детства снились кошмары, стоило переволноваться, испугаться, да просто утомиться. Стоило чуть отвлечься, ослабнуть, и Достопочтенный Пустых Слов оказывался тут как тут, нашептывал о страшном, и оно сбывалось. Что может быть страшнее, чем потерять того, кого так сильно любишь? Разве только потерять их обоих. Мин-сюна рядом не оказалось. Поднявшись с примятой травы, Цинсюань понял, что лежал он на берегу, и кто-то устроил его меж корней ивы, в тени, чтобы солнцем не напекло. Это была привычка Мин-сюна — это он все норовил устроиться в тени и утащить туда же Цинсюаня, не слишком-то любя солнце и солнечный жар. Значит, с Мин-сюном все хорошо: устроил Цинсюаня в уютном безопасном месте и ушел. Кошмар отступал, таял, солнце щекотало щеки и ладони, и все плохое оставалось позади. Ни рука, ни нога не болели; Цинсюань легко вскочил и побежал вприпрыжку, как любил делать в детстве. Широкие юбки вздувались колоколом, тихонько звенели подвески на одежде, и хотелось смеяться. Просто так, от облегчения и от того, что было светло. Мин-сюн нашелся у самой воды. Темный ручей бежал быстро, хотя уклон здесь был невелик, и Мин-сюн сидел на берегу, опустив ноги в воду. Волны целовали его ступни и торопились дальше. — Мы ведь победили? — спросил Цинсюань. — Мои враги повержены, — сказал Мин-сюн не оборачиваясь. Волны плеснули выше. — Пойдем праздновать? Я хочу рассказать братику! Он ведь сомневался, что я хоть с чем-то справлюсь, пусть даже и вместе с тобой, но я-то знаю: нам все по плечу, правда, Мин-сюн? — Ложь. Вода забурлила, вспенилась и ринулась вверх — неживая, тусклая, темная; Цинсюань попятился и споткнулся. Мин-сюн всегда ловил его, подхватывал под руки крепко и бережно, ворчал, но держал — а сейчас не поймал, дал упасть и наступил сапогом на грудь. Его желтые глаза горели ненавистью. — Все, что ты говоришь, — ложь. Всегда ложь. Мертвая черная вода вздыбилась стеной и рухнула. Тонкая мрачная фигура осталась стоять; ускользающим зрением Цинсюань видел ее — последнее в жизни; тот, кого хотелось называть своим самым лучшим другом, самым родным, самым хорошим, сейчас стремился замучить его, запугать кошмарами, убить, отнять жизнь... Ложь. Ложь, потому что так не бывает. Ложь, потому что в былые дни Цинсюань ничего не знал о Южном море. Ложь, потому что у него не болели рука и нога — никто не ломал их. Ложь, потому что тот, кто называл себя Повелителем Земли, смотрел так вовсе не на Цинсюаня. Ложь. Ложь. Вода осыпалась осколками льда, тонкими и хрупкими, а потом и вовсе стала пылью. Откуда-то падал свет, и она танцевала в нем, золотясь на солнце. — Ну вот, господин Хэ, он просыпается. Не стоило кричать. Цинсюань постепенно выныривал из тяжелого сонного марева. Было холодно и душно; он дернулся, и его тут же придержали за плечи. — Погоди. Нельзя так резко. Никто здесь не собирается потом с тобой возиться. Лежи. Господин Хэ сидел на полу, уложив голову Цинсюаня себе на колени, и темная демоническая аура колыхалась вовсю, ничем не сдерживаемая. Непревзойденные, как и свирепые, умели контролировать себя, умели прятаться, но сейчас темнота разливалась так, будто господин Хэ сломал все барьеры. Черная, мертвая вода, придонный лед, в котором нет и не может быть ничего живого, та истинная суть демона, о которой, глядя на человеческое обличие, было слишком легко забыть. Он смотрел на Цинсюаня — ни отвернуться, ни сбежать, только и оставалось, что смотреть в ответ — непривычно бледная в серость кожа без кровинки, острые уши, которые взволнованно дергались, как у дикого кота в засаде, тревожное золото глаз... Похож и непохож, родные и привычные черты, но измененные. Цинсюань почти не смотрел на господина Хэ в тот день на острове, он едва мог поднять взгляд, а господин Хэ злился и горел этой злостью, и наверно все равно был не слишком похож на себя теперешнего. Попытавшись вдохнуть поглубже, Цинсюань закашлялся, и господин Хэ нахмурился. Темнота отхлынула, спряталась, втянувшись куда-то в широкие темные рукава, и тотчас стало теплее. — Мы с господином Черной Водой боялись, что не сумеем вас вытащить, — сказал его высочество Се Лянь. Он сидел рядом, придерживая Цинсюаня за пальцы и вливая свою ци. — Вы помните что-нибудь? — Я... да. В той, прошлой, фальшивой жизни Цинсюань, бывало, лежал вот так, головой у Мин-сюна на коленях, а тот делал вид, что ему неудобно и вообще на нем лежит какая-то колода, а сам то перебирал волосы, то невзначай обводил пальцем ухо, а если задремать, то гладил по щеке. Ну, наверное — может, это уже мерещилось полусонному Цинсюаню в далекие-далекие дни. Сейчас руки были те же, только увенчанные темными когтями. Когти не царапались, даже когда господин Хэ поймал его и не дал сесть.И холодные, будто господин Хэ замерз — но теперь Цинсюань знал: это значит, что господин Хэ просто не поддерживает иллюзию облика. Не хочет. — Что именно? Мы сможем вам помочь, если вы расскажете. — Это было как сон. Как будто... все по-прежнему, — Цинсюань чуть не сказал «все хорошо», но какое там хорошо, если хорошо было ему одному. — Брат жив, я бог, а Мин-сюн — мой лучший друг. — И вы смогли сами сломать иллюзию? Господин Хэ не вывел бы вас силой. Вы сами потянулись нам навстречу, и только тогда у нас получилось. — Сломал. Тут ведь так вышло, ха-ха... Тот, что был во сне, хотел сделать мне больно. Хотел убить... дважды. Но... но даже на острове... Даже тогда настоящий господин Хэ этого не хотел. Когти впились ему в плечо. — Ты понял, что попал в ловушку иллюзии, потому что я во сне причинил тебе боль? Я ведь делал это и в реальности. — Так-то оно так, господин Хэ, только вот в реальности это я сначала сделал больно вам. Господин Хэ закатил глаза не хуже генерала Сюаньчжэня. — Твои фантазии — тебе виднее. Сейчас встанешь? Цинсюань кивнул. Голова еще немного кружилась, но голоса господина Хэ и его высочества отогнали кошмар куда-то далеко. Теперь он вспомнил. На дороге, что соединяла город и деревеньку Утиного Пруда, завелась демоница. Убивать она не убивала, но высасывала силы, насылая кошмары, и люди просыпались через много дней, олабевшие и полусумасшедшие. Деревенька была бедной, заплатить заклинателю не могла, вот Цинсюань и взялся помочь. Он не так давно начал самосовершенствоваться и не рискнул бы выйти против сильной и ловкой демоницы, но людям было некого больше просить. Только старину Фэна, который просил за свою помощь лишь кров и еду. Ему все казалось, что один из крестьян то смотрит на него, не отводя глаз, то жует-жует-жует, но поверить было слишком страшно, вот он и не думал об этом. Не думал, когда мерещилась на краю зрения тень то по дороге, то в кустах. Не думал, когда отказали талисманы, — он улыбнулся и приготовился умирать: братик ведь где-то ждал его, все еще ждал — но демоница швырнула в него мерцающей сетью и кинулась куда-то за его спину, на кого-то еще. А потом он проснулся — в монастыре Водных Каштанов, в котором с прошлого визита прибавилось ягодных кустов за окном, чистых дорожек и даров от посетителей, кажется, тоже. Наверное, господин Хэ не знал, что с ним делать, и принес сюда, к его высочеству. — Ты совсем глупый, — сказал господин Хэ. — Ты не можешь совладать со свирепым демоном. — Им было некому помочь, — объяснил Цинсюань. — У них нет денег. — Ты бы не помог. Только умер бы зря и потратил жизнь. Мою. У тебя все еще она — моя жизнь и судьба. Это, в общем-то, было правдой. Умер бы. И жизнь ему не принадлежала. — Если хотите, — окликнул его высочество, — я подскажу вам путь самосовершенствования. Останетесь здесь, потренируетесь. Потом пойдете дальше. Тогда вы вправду сможете помогать. — Хочу, — решился Цинсюань. Господин Хэ насмешливо фыркнул и — нет-нет, не показалось, взаправду! — улыбнулся уголком губ. — Вот и хорошо. И вы, господин Хэ, заглядывайте. — Вот еще. Кровавый Дождь не любит других Непревзойденных. Не хочу злоупотреблять его гостеприимством. — Как знаете. Господин Хэ уже повернулся к выходу, но вдруг замер. Вернулся. — Еще одно. Он взял Цинсюаня за переломанную руку. Хватка была холодной и крепкой — но не болезненной, на той самой грани, когда своей волей не вырваться, но вреда тебе не причинят. — Твои меридианы. Вот здесь. Совсем спутались и сбились. Не разрешишь себя вылечить — не сможешь помогать людям. И тебя сожрет любой демон. Цинсюань оторопело смотрел на свою руку. Он знал, конечно, что искалеченное тело не даст ему стать настоящим заклинателем, но уже успел смириться: мало ли что ни с кем такого не было, а он вот будет первым. Господин Хэ уже стоял в дверях, когда обернулся еще раз. — Та статуя... Я просто разбил ее. Я хотел разбить только статую. Не тебя. Я не хотел тебя ломать. Слова всегда находились так легко, а сейчас потерялись. Застряли. — Я разрешу его высочеству меня вылечить. Господин Хэ ничего не ответил. Его высочество мягко рассмеялся. — Мы будем праздновать Середину лета через две недели, господин Хэ. Приходите. Они не услышали ни «да», ни «нет», но вот теперь Цинсюань мог сказать точно — шагая в поле Сжатия тысячи ли, господин Хэ улыбался.