Цветок, спасенный от дождя, покроется росой

Объятия были судорожными. Се Лянь второй раз за минувшие два года (и второй раз за последние восемьсот лет) отчетливо понимал, что натренированное тело бога не слушается его. Он хотел бы обнять крепко, но нежно – но мог только вцепиться в красные одеяния как обезумевший кот. Он хотел бы запустить пальцы в черные волосы – но мог только вжиматься лицом в прохладное плечо. Он хотел бы, в конце концов, сказать – Сань Лан, Сань Лан, наконец-то. Сань Лан, здравствуй. Сань Лан, я скучал? Я люблю тебя? Никогда больше так не делай? Но Се Лянь не мог говорить. Его Высочество наследный принц, Бог войны в короне из цветов задыхался в алое плечо, а потом начал тихонько скулить. Когда последняя задержавшаяся бабочка вспорхнула с его пальцев нежным поцелуем и открыла взгляду красную нить, слезы перестали течь. Да, он неподвижно сидел на обломках их победы еще очень долго, глядя перед собой и медленно прокручивая в голове фрагменты прошлого, складывающиеся в одну прекрасную – страшную – невероятную фреску. Да, он всерьез напугал своих генералов, опасавшихся за его разум, жизнь, духовные силы. Но он больше не плакал. Ни в тот день, ни на следующий, ни в любой другой из дней предстоящего ему года. Се Лянь был тихим воплощением надежды, веры и любви – впору вписывать в свитки новые сферы ответственности мусорного божества. И вот сейчас, под мягким светом плавно взлетающих фонарей, в объятиях того, кто перевернул его душу и проник так глубоко в его сердце, все невыплаканные за год (за двести лет, за восемьсот лет) слезы выносили из его тела эту безумную, необъятную тоску, в которой он жил. Хуа Чэн обнимал вздрагивающие плечи, прижимал еще крепче к себе, как будто пытаясь выжать все слезы наверняка. Он ничего не говорил, да и захотел бы – не смог: призрачное дыхание было легким и ровным, но если бы принц поднял голову и посмотрел в его лицо, он бы увидел, как у его Сань Лана дрожат губы.