Ночь изменчива

      Он любил приторно крепкий чай. Такой же крепкий и терпкий, как и его обожаемая им же самим показная манера поведения, во все времена сопутствовавшая ему, придававшая, как считалось, твердости. Недоступности. Напускного безразличия. Да чего угодно придававшая, но только напрочь лишающая искренности и возможности понять истинность и правдивость эмоций, мотивов и намерений, которые он на самом деле испытывал. А может, они у него и вовсе отсутствовали? Не мотивы, конечно, а чувства относительно окружающего мира — ведь никто никогда толком и не видел даже, чтобы "Сильнейший Воин Человечества", как величали его простые смертные, улыбался или выражал хоть что-то помимо равнодушного высокомерия. В его взгляде всегда читалось что-то вроде "Посмотри, как ты жалок со своими мелочными проблемами, ничтожество", а его излюбленная поза с перекрещенными на груди руками всегда несла в себе нечто отталкивающее, делавшее его совершенно недоступным и невероятно далеким. Обычно про таких говорят, что живут они припеваючи в воображаемом, только им понятном мирке, ими же самими созданном, но капитана Аккермана это точно не касалось. Честно сказать, я и сама была почти полностью уверена, что его вообще ничего не касалось, тут уж и объяснения никакого разумного не придумаешь. Ну или же он был чертовым богом, спустившимся на нашу грешную Землю, каковым командующего втайне считала добрая половина (а то и больше) его же собственных подчиненных. Но у нас у всех ведь свои недостатки имеются, и все мы, по сути, равны. А считать иначе — полный бред. Хотя что уж скрывать, я и сама его прежде таковым называла, правда, только мысленно, но сути это не меняет. Глупо? Согласна. Абсурдно? Знаю. Вот и сейчас я чувствовала себя самой что ни на есть последней идиоткой, стоя с нелепым керамическим подносом с цветочками малинового цвета (в столовой, как назло, мне беспечно заявили, что других нет) и такими же дурацкими чашками, доверху наполненными темным горячим напитком каждая, на пороге кабинета "его величества" Капитана. Весь штаб сейчас праздновал его день рождения, а сам "виновник торжества", махнув со скучающим видом рукой и шепча что-то себе под нос про детство, играющее в заднице, спешно удалился, громко хлопнув дверью. Никто, конечно, догонять и пытаться переубедить его не осмелился — не каждый желает драить туалеты и выслушивать кучу оскорблений на протяжении нескольких последующих недель, а то и месяцев. Я же тогда решила, что так это оставлять не годится — должна же я была, наконец, высказать ему все, что так долго хотела, и положить моим душевным страданиям конец, каким бы печальным он ни был и насколько глупо бы это ни звучало. Я просто не могла продолжать жить вот так, мучаясь, каждый день тайно испытывая перед ним то ли благоговение, то ли страх, смешанный с ненавистью, и в то же время что-то большее, чего я и сама не понимала до конца, продолжая неосознанно терзать себя день за днем. Боясь собственных желаний, презирая и отчитывая себя за них, я опасалась того, что на самом деле прекрасно понимала, что душу за него была готова продать, да и все что угодно в придачу, только сама себе в этом никогда не призналась бы. Со скучающим видом помешивая ложкой сахар, ещё не успевший до конца раствориться в горячем напитке, я вдруг осознала, что это мой последний шанс и другого просто может никогда и не представиться. «Буду тянуть с признаниями дольше — и растворюсь в нем так же безвозвратно», — спешно подумала я, пытаясь отбросить тревожные мысли. Мне ведь больше нечего терять, да и обратного пути уже нет — тут, как говорится, либо ты, либо тебя. И вот, игнорируя пустую болтовню и расспросы сослуживцев, я стремительно удалилась из просторного зала. Пусть лучше он узнает обо всем этом и, высмеяв и повесив на меня какое-нибудь новое тяжелое поручение, совершенно не стыдясь пошлёт от себя подальше, а то и вовсе из разведкорпуса выставит. Так хотя бы заносчивую рожу каждый день видеть не придётся — быть может, оно и к лучшему.       С минуту потоптавшись около двери, я тяжело вздохнула и про себя досчитала до десяти, почему-то внезапно вспомнив, как когда-то давно мать уверяла меня, что этот способ безотказно успокаивает. Пару раз тихо постучала в дверь успевшего стать ненавистным кабинета и собралась уже было уходить, в тайне радуясь не поступившей на мои действия реакции, как вдруг послышалось тихое, явно возмущенное "войдите", и я, все еще проклиная себя за то, что делаю, переступила порог. Прежде я никогда не видела его выполняющим бумажную работу. Мельком я позволила себе взглянуть на него, о чем почти сразу пожалела — сосредоточенный, словно в спешке изучающий лежавшую в руках огромную стопку документов, Леви сидел в большом, явно не дешевом кресле, вальяжно закинув ноги на стеклянный стол, — он вдруг показался мне таким родным и до боли знакомым, но я, тут же упрекнув себя, решительно отбросила эти глупые странные мысли, подавив в себе безумное желание отвернуться и никогда больше не видеть ни его, ни саму себя. — Мэри, чтоб тебя, если ты решила поиграть со мной в кукольные чаепития, то можешь убираться нахуй, — сквозь зубы прошептал он, медленно смерив меня холодным, осуждающим взглядом, в котором, при всем прочем, читалось явное раздражение, и он, конечно, даже не считал нужным скрывать его. Хотя, о чем это я? Капитан Аккерман же у нас святоша, ему не подобает перед простыми людьми унижаться. — Я, кажется, уже сказал всем, что свое драгоценное время на глупые праздные посиделки на кухне и бессмысленный трёп тратить не стану. На пару мгновений закатив глаза, он все так же, не обращая на меня ни малейшего внимания, продолжал в ускоренном темпе писать что-то в тетради, всем своим видом явно давая понять, что объяснять сказанное на пальцах он точно не намерен — итак ведь уже свое "драгоценное" время потратил. Неловко переминаясь с ноги на ногу и с горечью понимая, что от моей былой храбрости не осталось и следа, что пройдет еще секунда и я вот вот не сдержусь и заплачу, словно маленькая, глупая девочка, сломленная его грубостью. Хотя наверное, таковой я и являлась, раз по своей дурости решилась признаться ему в том, что сама до конца не осознавала. И вообще, ему ведь совершенно нет дела до каких-то там чувств, и уж тем более моих — я лишь опозорюсь еще больше, и уж тогда точно ни за что не смогу простить себя. Безуспешно пытаясь найти в себе остатки смелости и с болью понимая, что все мосты сожжены самой мною и пути назад уже нет, я решилась ответить ему что угодно, пусть даже это "что-то" окажется неимоверной глупостью, но лишь бы не молчать, лишь бы навсегда перестать сгорать от его ледяных и все так же не выражающих ничего, кроме безразличия, глаз. Не сдержавшись, я еле слышно всхлипнула, шмыгнув носом, на что вновь тут же получила порцию отборной ругани и очередной лишенный каких-либо эмоций приказ убираться вон. — Так это же все только для тебя и было организовано, придурок! — Сорвалась на прерывистый от внезапно нахлынувших слез крик, потеряв последние капли самообладания и всякое понимание неминуемых последствий сказанных мною слов. — Столько людей ночи напролет трудились, чтобы хоть немного, хоть каплю тебя порадовать, организовали праздник и все украсили, а ты же у нас такой гордый, весь такой из себя! Пошли вы все, ублюдки, я ведь Леви Аккерман, а вы все, вместе взятые, и грязи из под ногтя моего не стоите, да!? Я осеклась, спешно прикрыв рот заледеневшей рукой, быстро принялась вытирать слезы, заметив неспешно поднявшегося и направившегося в мою сторону Капитана, я рефлекторно попятилась в сторону двери, попутно выронив соскользнувший на пол поднос, больно обжигая ноги расплескавшимся чаем. Теперь все безвозвратно потеряно; судорожно размышляя, я решила что единственным верным путем спасения от смерти или тяжкого избиения, неминуемо последующего от рук Леви, станет побег, но, стоило мне только развернуться и подскочить к спасительному выходу, как я больно ударилась головой о дверной косяк, тут же почувствовав сильную теплую ладонь, достаточно крепко, но осторожно сжимающуюся на моем левом предплечье.