Любовью чужой горят города

~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Когда Адам бьёт его доской, Каору падает не сразу. Всё же у него действительно отличное равновесие, позволяющее сделать шаг назад и задержаться в вертикальном положении на лишнюю, не предусмотренную «матадором любви» секунду. Когда Адам бьёт его доской, Каору впервые за долгое время видит его глаза так близко. Свет фонарей на трассе не оставляет темноты в прорезях маски, и, если расстояние не слишком велико, становится отлично видно необычные алые радужки, расширенные зрачки и дрогнувшие ресницы. Когда Адам бьёт его доской, Каору не может улыбнуться из-за боли, прошившей голову. И ещё отчасти из-за увиденных во взгляде Адама безразличия, скуки, равнодушия. Неожиданных, неправильных, непривычных. Воспоминания о тихом смехе их общего с Джо друга, о его скинутом капюшоне, о руке, поймавшей падающего Черри, разбиваются вдребезги, даже не на осколки — на песчинки, и Каору проваливается куда-то дальше. Сквозь этот зыбучий песок времени. В темноту. На самое дно собственной черепной коробки, где кто-то жестокий умудрился прикрепить метроном, гулко бьющийся в ушах. Хотя, возможно, это сердце… Когда Каору приходит в себя в больнице, он всё же улыбается. В белой тишине хорошо думается и хорошо вспоминается — и в голове всплывает задвинутая подальше мысль о том, что в глазах Адама было не только безразличие. И добродетельный мастер Сакураяшики прекрасно знает, что на самом деле никогда не отличался добродетелью. Ему доставляет живейшее удовольствие осознавать, что помимо равнодушия в глазах напротив были страх и боль. А ещё большее удовлетворение приносит понимание причин возникновения такого гремучего коктейля в душе бывшего друга. — Всё из-за S, — усмехается Каору, снова приезжая в ресторан Джо через пару дней после очередного побега из госпиталя, — Всё из-за S и из-за скейтбординга. Всё же, это чертовски жёсткая религия. А наша трасса — невозможно жестокое божество. Коджиро отлично понимает, что ему хотят сказать — он умён, что бы ни рассказывал о нём ядовитый язык Черри. А ещё Нанджо тоже проходил через то, через что сейчас пытается продраться Айноске. Они все проходили. Таков обыденный сюжет всех религий — сомнения, поиск истины, предательство… Попытка вернуться, прощение, благословение. Если божество милостиво.  — Да, — Джо вздыхает, вешая на дверь табличку «закрыто», — Нам с тобой повезло. Они оба уходили с трассы. И оба вернулись на неё. Коджиро сбежал чуть раньше — по тем же причинам, что и Рэки недавно, только вместо Ланги у него был Адам, а вместо уничижительных шепотков по углам — открытый влюблённый взгляд друга (нет, боги, давно уже не только друга), направленный на Шиндо. Совсем чуть-чуть недотерпел. Каору покинул трассу на пару дней позже — после ухода Айноске. Вот только правильно говорили европейцы. Религия — тот ещё опиум для человека. Они продержались без скейта недели три. Три адски пустых и неловких недели, когда вбитые в подкорку рефлексы заставляли чувствовать себя до смешного неуютно без доски за спиной при выходе из дома, без доски под ногами по дороге до университета и без доски в шкафчике во время пар. И, должно быть, они были любимыми апостолами S, потому что значки вернулись в карманы без вопросов и проволочек, фанаты приветственно взревели, а соперники оказались сильными. Божество милостиво приняло блудных детей назад, встречая их полной иллюминацией, ветром, хлещущим в лицо, и запредельным адреналином, искрящимся в крови. Совсем молодой спорт, кажущийся чем-то вечным. Немыслимая скорость, превращающая материальные скалы шахты в призрачный коридор где-то между адом и раем. И ещё зыбкое, но до безумия опьяняющее чувство свободы, путающееся в волосах вместе со встречными порывами воздуха, трепещущее в груди, В ту ночь Каору впервые посмотрел на Коджиро не только как на друга. Они катались до умопомрачения, выходя на дуэль с любым желавшим её, а перед самым рассветом Черри, блестящий шальными янтарными глазами, бросил вызов Джо, в чьей ухмылке отчётливо читалась ещё не совсем привычная, но моментально и накрепко угнездившаяся там уверенность. — Не боишься проиграть, Вишенка? — Нанджо, высокий, сильный, красивый, уже тогда магнетически притягивал к себе взгляды фанатов. — Могу спросить тебя о том же, — Блоссом адресовал ему отзеркаленную дерзкую усмешку и натянул маску возможно чуть более резким движением, чем планировалось. Но не мог же он позволить кому-то увидеть его покрасневшие скулы? В тёплых глазах Коджиро ревело тёмное пламя S, мгновенно вскипятившее кровь Каору до чего-то неконтролируемо-прекрасного. Они ещё ни разу не катались так, как тогда. Это была не просто битва, не просто гонка. Это было возвращение к истокам. Триумф свободы. Победа истинного над ложным. Личины, созданные для горько-сладкого самообмана, рассыпались в пыль под ударами встречного ветра. Сакураяшики Каору и Черри Блоссом стали одним целым, приняв друг друга как две стороны одного и того же человека. Нанджо Коджиро и Джо переплелись на генетическом уровне, перестав делить себя надвое. Пути назад больше не было. Правил больше не было. Лжи больше не было. Страха больше не было. Остались только предельно напряжённые мышцы, только бешеная скорость, только голые нервы, струнами натянувшиеся где-то между телом и душой и не дающие последней отлететь вовсе. Адам рассказывал о «зоне». В ту ночь они оба её достигли — первый и единственный раз. Трасса смеялась им в лицо, приравнивая силу мышц к силе ума, вечность к мигу, а рождение к смерти. Приравнивая Каору к Коджиро, а Черри к Джо. Это была их первая ничья. Первая и с тех пор незыблемая. Правда, когда они вышли с трассы, гонка продолжилась… Но там было уже только их личное дело, вылившееся в то, что Сакураяшики, наплевавший на все родительские запреты, остался на ночь у теперь-уже-точно-не-просто-друга. А Нанджо наконец отпустил на волю жгучую ревность, разъедавшую душу с момента первого появления Адама на горизонте. С тех пор прошло уже очень много лет. Многое изменилось. Родительские запреты остались позади, ревность сменилась доверием. Каору привык просыпаться от запаха итальянского завтрака и приходить в Sia la luce после закрытия. Коджиро привык к Каре на подзарядке у розетки и традиционной одежде в шкафу. Каору привык, что его герой — сумасбродная и непредсказуемая гора мышц. Коджиро привык, что его вишенка — занудный и ворчливый перфекционист. Они оба привыкли лезть на рожон и выпрыгивать из кожи, пытаясь превзойти друг друга. Они оба привыкли к отсутствию Айноске, к размеренной жизни с тщательно спланированными дневными приключениями и к бешеному ночному восторгу, отчаянно скрываемому ледяным Черри и выставляемому напоказ солнечным Джо. Они оба не ожидали, что всё изменится ещё больше. Отчасти вернётся к прошедшему, отчасти сделает крутой поворот в будущее. А теперь вот Каору сидит в инвалидной коляске, цедит белое вино и улыбается — уже немножечко рассеянно и пьяно. — Как думаешь, он справится? Коджиро не знает, о ком именно говорит Сакураяшики. Но надеется, что о Ланге. Это не ревность, давно уже нет, просто с недавних пор Нанджо Адама не переносит…ну вот совсем никак. С тех самых пор, как Черри в порванной маске лежал у него на руках и, казалось, не дышал вовсе. Шэдоу потом, когда они вышли из госпиталя, признался, что никогда в жизни так не гонял. — Знаешь, — сказал он, натягивая капюшон поглубже, — Не то чтобы я суеверен, религиозен или что-то подобное, но было такое чувство, словно поверх моих рук лежали ещё чьи-то. Кого-то, кто… даже не знаю, как сказать. — Кого-то, кто смелее, увереннее и мудрее, — Джо только криво усмехнулся, — Знаю. То ощущение, будто тебя ведёт сама судьба. Судьба, в чьи (очень хотелось верить, что бережные) ладони в хирургических перчатках он несколько минут назад передал своего единственного во всём мире по-настоящему дорогого человека. Судьба, могущественная, вечная, непредсказуемая. Судьба, призрачно дышащая в спину. Судьба, любящая наносить встречный удар под дых и смотреть, как кто-то сгибается пополам от невыносимой боли — физической или душевной — неважно… Судьба, в конкретное время и в конкретном месте берущая себе псевдоним «S». — Парень — настоящий талант, — смеётся Коджиро, подливая в чужой бокал, — Разумеется, он справится. Только бы Каору сейчас не сказал, что… О, разумеется, он это говорит. — Нет, я об Айноске. А, нет, не совсем это. Не Адам, Айноске. Нанджо горько хмурится и садится рядом со своим единственным поздним посетителем. Он отлично чувствует разницу. Это он с Джо сросся давно и прочно. Как и Каору с Черри. Шиндо же ещё не прошёл переломный момент — Адам пока лишь мешает ему в обычной жизни, не став символом его настоящего возвращения к лично созданному божеству. — Не знаю, — Коджиро вздыхает. Он и правда не знает. Примет ли своего самого блудного сына их общая вечная, призрачная встречная? У Айноске нет никого кроме Тадаши, а тот, кажется, мечтает, чтобы господин оставил своё увлечение. Наивный. S не отпустит никого. — Будем надеяться, что Ланге удастся помочь ему, — Сакураяшики по-прежнему улыбается, — Всё же это не дело, то, чем он стал. — Не дело, — покорно соглашается Джо. А через четверть часа с грустной усмешкой перекладывает голову уснувшего Черри на спинку инвалидного кресла и отправляется домой. Конечно же, он не скажет этого Каору, но… Он не ангел и не святой. Ему всё равно, во что превратился Айноске. Он идёт на гонку лишь из-за Сноу, Черри и собственного эгоистичного желания видеть. Когда маска Адама осыпается обломками, у Блоссома сбивается дыхание. Он чувствует, что момент настал. Когда Ланга пересекает линию финиша на долю секунды раньше соперника, Нанджо ощущает гордость за Хасегаву — и не больше. Когда Айноске уходит, принимая поражение, и Тадаши бежит за ним с решительным видом, Каору понимает, что что-то изменилось. Кажется, божество милостиво. А Адам больше не одинок. Когда Черри поворачивается к нему с мягкой счастливой улыбкой, Джо улыбается ему в ответ. Он вряд ли когда-то простит бывшего друга, и вряд ли сможет чувствовать счастье из-за его возвращения к прежнему, истинному Шиндо, но Сакураяшики радуется, и это хорошо. Коджиро не думает, что будет по-настоящему счастлив в эту ночь. Вот только потом они с Каору едут на скейтах домой, покидая ревущую толпу одними из первых, и им навстречу летят огни фонарей автострады. Словно спустившиеся на землю звёзды. Черри хохочет, наполняя ночную тишину своим смехом — таким редким. И мир вокруг кажется совершенно иллюзорным — с этими огнями, косящими под вечные светила, с этими едва заметными в темноте перилами, с этими вырастающими навстречу призрачными тенями деревьев… Тёплый воздух летней окинавской ночи обволакивает, упруго бьёт в лицо, и сердце Джо заходится в знакомом трепете — S охраняет своих любимых последователей даже за пределами трассы. Каору впереди смеётся и раскидывает руки в стороны. Ветер треплет полы его одежды и играет с волосами. Коджиро набирает скорость и, поравнявшись с Карой, целует Черри прямо на ходу. Он всё-таки счастлив.