Любовью чужой горят города

~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ — Что такое чёрный день? — спрашивает Кевин у отца. — День, когда ты появился на свет, — горько усмехается лежащий на кровати мужчина, — Ешь давай. — А почему он чёрный? — младший из двух Регнардов с аппетитом кусает свой ломоть хлеба и, приподнявшись на стуле, смотрит за окно. За окном их крошечной комнаты на самом последнем этаже обшарпанного дома на самой окраине Риверры темным-темно. И метель. И огонёк единственного на всю округу полудохлого фонаря. Свет — алый, как глаза смотрящего на него мальчика Снег — белый, как его волосы. Ночь — чёрная, как тот странный день, в который он родился. — Ты себя в зеркало видел? — отец мрачнеет на глазах и опять закашливается (он кашляет уже несколько месяцев). — Ага, — с готовностью кивает Кевин, — Но во мне же нет ничего чёрного, — с недоумением добавляет он, — Разве что зрачки… — Да, — тяжело вздыхает Регнард-старший, — Разве что зрачки. Доел? Давай теперь спать. Завтра утром я дам тебе одну важную бумагу, и ты должен будешь отнести её в тот богатый дом, который я тебе сегодня показывал. Понял меня? — Да! — маленький альбинос спешно дожёвывает хлеб и устраивается под одеялом, — Я не подведу, — добавляет он, зевая и сворачиваясь клубочком. — Я знаю… — слышится ему сквозь дрёму усталый хриплый голос, — Я знаю… Утром Кевин задирает нос высоко-высоко и старается выглядеть независимо. Отец столько времени сочинял письмо, лежащее сейчас в тонком конверте за пазухой у Регнарда-младшего. Он просто обязан доставить его по адресу. И плевать, что путь лежит через всю окраину и Среднюю Риверру, где проходу не дают сперва местные банды, а потом тётки-лавочницы, за что-то люто невзлюбившие маленького альбиноса. Кевин, вообще-то, тоже не лыком шит. И дерётся вполне сносно. И нож у него есть. И язык подвешен не хуже, чем у злобной Марты, торгующей сладостями — и чем он ей так не угодил, что она, только завидев их с отцом, шипит про какие-то проклятья и несчастья? Регнард-старший только плечами пожимал всегда и ускорял шаги. Хотя последнее время он не поднимается с постели, и Кевину иногда становится страшно — что, если отец больше и вовсе не встанет? Даже весной? Очень уж нехороший у него кашель… Болезненный и дикий. Сам альбинос никогда так не кашлял, даже когда простужался. Злобной Марты на посту не оказывается — видать, испугалась снежной круговерти. А Кевину никакая метель нипочём. Он эти места знает вдоль и поперёк, даже вслепую сориентируется. Единственное, что беспокоит — это как бы не промок конверт под курткой и рубашкой. Но всё обходится. И — вот удивительно! — даже швейцар, в прошлый раз глядевший так неодобрительно, сейчас просто молча пропускает его в холл дома Синклеров. А хозяин дома смотрит ласково. Поначалу. А потом читает письмо, и маленький альбинос гордо фыркает, поднимая подбородок. Что это ещё за жалость такая во внимательном взгляде серых глаз? Жалость исчезает. На её место приходит усмешка, и Кевин выдыхает. Так лучше. С этим уже можно иметь дело. Потом его кормят печеньем, поят горячим чаем и даже вызывают экипаж до дома. И говорят передать отцу, что Синклеры никогда не забывают свои обещания. А ему самому говорят, что, если случится несчастье, сын Регнарда-старшего всегда найдёт помощь в этом доме. Кевин важно кивает, чувствуя себя на седьмом небе от счастья, когда поджарый чёрный конь срывается с места и мчит по улицам, мерно цокая копытами. Правда, как ложка дёгтя в бочке мёда, примешивается к этому счастью странная тревога. В случае несчастья… Что бы это могло означать? Несколько недель проходят без каких-то происшествий, и альбинос, скованный жутким предчувствием надвигающейся катастрофы, потихоньку выдыхает. И даже просится на улицу — поиграть в снежки с ребятами. Отец кивает. Он теперь почти не разговаривает. Бежит домой Кевин весь мокрый, раскрасневшийся и слегка задумчивый. Можно ли считать несчастьем то, что они сегодня случайно забежали аж в самый центр Риверры и там он — совершенно нечаянно! — залепил снежком в лицо какому-то рыжему, мелкому и наверняка вредному аристократишке? А потом отчаянно драпал от стаи его слуг аж до родной окраины? Отец смеётся — больше похоже на полузадушенное карканье — и треплет его по волосам. Альбинос смотрит на его руку и холодеет изнутри. Кожа совсем белая, с чернильно-синими венами, и двигает конечностью Регнард-старший с явным трудом. Предчувствие беды вспыхивает внутри с новой силой. А утром отец не просыпается. Он лежит на окровавленной подушке, и не дышит. И вот это уже однозначно — оно. Несчастье. Господин Синклер грустно улыбается и отправляет людей организовать похороны. Кевин идёт с ними. Лучше бы не шёл, честное слово. Отцу уже не поможешь, а видеть это… Да ещё и соседка как назло выскакивает на лестничный проём и начинает голосить. Кажется, она была в Регнарда-старшего слегка влюблена. По крайней мере, мальчишки из одной местной банды, говорили об этом со вполне однозначными ухмылками. Была влюблена, а ни разу даже не заглянула. Кевин её презирает. А она его, похоже, ненавидит. Хватает за плечи и орёт прямо в лицо так громко, что в голове будто рушится небо: «Всё из-за тебя! Говорила я, что надо избавляться, пока не поздно, от дьявольского отродья! Так нет, красноглазый колдун! Мать в могилу свёл, ещё и на отца беду накликал! Истинно дитя несчастий!» Альбинос не понимает, о чём она говорит. Маму он свою никогда не видел — знал только, что она его любила. По крайней мере, так утверждал Регнард-старший. А про дитя несчастий… Это уже что-то на местном, кевиноненавистническом. Наверное. Господин Синклер говорит, что ненависть рождена суевериями насчёт цвета его глаз. Господин Синклер говорит, что день, когда Кевин родился, — это день рождения, а чёрный день — это день, когда случается множество плохих вещей — в сущности, тоже суеверие. Господин Синклер говорит, что однажды Регнард-старший — в конец обнищавший и сломавшийся после смерти жены дворянин, отличный врач и просто хороший человек — спас жизнь его старшей дочери, а потому теперь их семья просто обязана спасти жизнь единственного сына Регнарда-старшего. Господин Синклер говорит, что не знал о бедственном положении человека, которому был обязан, ведь через гордость тот сумел переступить только под самый конец. Господин Синклер говорит, что Кевин теперь будет рыцарем в их поместье. Господин Синклер много чего говорит. У него твёрдый и резкий голос. Альбиносу кажется, что к его виску приставили дуло револьвера и выпускают слово за словом решение его судьбы. Ночью он не спит и тихо плачет в подушку. А потом вытирает слёзы и думает, что ни за что не поверит ни в какие суеверия и чёрные дни. Семнадцать лет. Семнадцать лет у него получается в них не верить. Семнадцать лет он живёт в огромном каменном доме Синклеров и зовёт их своей семьёй. Семнадцать лет он учится сражаться не только, как загнанная в угол маленькая крыса, а ещё и как дворянин. Семнадцать лет он сопровождает своих любимых господ на балы, приёмы и вечера и развлекает там маленькую госпожу — ей единственной ещё не интересны танцы (как и Кевину). Детство постепенно остаётся в детстве. Злобная Марта не узнаёт его, когда он проходит мимо неё к кладбищу. Соседка метает по-прежнему горящие ненавистью взгляды, но молчит, глядя на богатую одежду, шпагу и гордую осанку. Приёмный сын — он же рыцарь — семьи Синклер привыкает к хорошим тканям, блюдам и манерам, заводит знакомства в высших и близких к высшим кругах Особенно знакомой становится ему одна шебутная рыжая шевелюра, мелькающая на всех балах. — Ты! — говорит Руфус, когда впервые встречает его на приёме. Так Регнард-младший-и-теперь-единственный узнаёт о том, что у наследника дома Барма очень хорошая память. — Я вижу, господин Синклер не верит в суеверия, — говорит Руфус, оглядывая его с ног до головы. — Я тоже не верю, — Кевин подбоченивается. — И правильно, — рыжий наследник широко улыбается, тщетно прикрывая рот веером, — Глупости это. Барма младше альбиноса на пару лет, но уже знает в несколько раз больше обо всём на свете. А ещё он тоже не любит танцевать, с трудом высиживает официальные части приёмов и обожает делать всё то же, что и обычные люди без длиннющей родословной, корнями уходящей аж в пустыню соседней страны. То есть, попадать в приключения, болтать с другом и смеяться во весь голос. Правда не то чтобы ему это часто удавалось… Особенно пункт про друга. Каллум Луннетт не забывает о своём положении никогда, а людей ближе у Руфуса нет. Не было. А потом он знакомится с этим задиристым, гордым и совершенно неправильным с точки зрения всех слуг рыцарем. И всё становится хорошо. Регнард растёт, Барма тоже. Руфус составляет карту подземных ходов под Риверрой. Кевин вызубривает её наизусть. Каллум прикладывает руку к лицу и говорит, что он ничего не видит, когда рыжий наследник забирается на самое высокое дерево, заливисто хохоча. Но только если рядом альбинос — как они уже успели выяснить, тренировки даром не проходят, и реакция у Регнарда отменная. Спустя какое-то время Каллум и вовсе рискует начать оставлять их одних — и ничего страшного не случается. Разве что юный Барма в какой-то момент возвращается очень задумчивым и то и дело невзначай касается губ кончиками пальцев. А потом всё рушится. Небо падает на землю, земля окрашивается кровью поистине зверски убитых Синклеров, в ушах Кевина рыдания Эмили и снова — слова, слова, слова… Целый барабан слов-пуль. Пожалуй, теперь он может точно назвать дату своего Чёрного дня. Руфус с тревогой вглядывается во тьму за оконным стеклом. Регнард не приходит уже неделю, и, в общем-то, Барма всё понимает, но отчего-то на душе неспокойно. Дед рассказывал о новом неуловимом контакторе-убийце, и рыжеволосому наследнику страшно — против цепи даже альбинос, отлично владеющий шпагой, мало что сможет сделать. Спустя месяц молчания и одиночества Руфус не выдерживает и, дождавшись темноты, идёт прямо к квартирке Кевина, оторвавшись от вездесущих слуг и соглядатаев. Регнард и Эмили не вернулись в дом Синклеров — слишком много воспоминаний там скрыто, и слишком больно осознавать, что теперь это действительно лишь воспоминания. О контракторе-убийце и о том, что рыжий наследник, вообще-то сражается гораздо хуже альбиноса, Барма вспоминает, только когда видит мелькнувшую впереди огромную тень. Ночи в Риверре стоят белые, светлые. Видно далеко и хорошо. Цепь ест. Разрывает очередную жертву. А рядом с ней стоит… Руфус чувствует, как обрывается сердце. Он знает эту высокую угловатую фигуру. Он знает эту окровавленную шпагу. Он знает контрактора-убийцу… Кевина… А ещё он знает, что в отличие от него Регнард с Бездной не сталкивался даже на бумаге, и никак не мог догадываться о том, что она никогда не исполняет обещания, а лишь делает ещё хуже, чем было. А он не предупредил, не предусмотрел такой исход, не подумал, что сердце рыцаря сейчас так уязвимо для сладкого шёпота тьмы... Барма не двигается, застыв в странном виноватом ступоре, даже когда цепь замечает его. Он не двигается, когда огромный воин в белых латах останавливается и не успевает занести над будущим герцогом свой меч. Он не двигается, когда альбинос вдруг хватается за грудь и медленно падает на колени. Он не двигается, когда Бездна забирает обоих. Он не двигается… И отчаянно проклинает собственную отличную память. Эту сцену он не забудет до конца жизни. Пожалуй, в суеверии о Чёрном дне есть некоторый смысл… Дед умирает, отец отходит от дел и уезжает в родную пустыню, Руфус становится герцогом. Жизнь течёт, тёмные ночи сменяются белыми, дни мелькают разноцветными кадрами… А спустя тридцать лет альбинос возвращается. Одноглазый, разбитый, сломанный. И очень. Очень суеверный. Зарксис Брейк обходит десятой дорогой чёрных котов и кошек, верит в Чёрный день и собственную проклятость. Герцог Барма сходит с ума, размышляя над тем, как снова приблизиться к нему — всё ещё родному и любимому. — Не надо, Ру, — устало говорит альбинос, даже не пытаясь отрицать, что когда-то они… — Не стоит со мной сближаться. Не хочу, чтобы кто-то ещё пострадал. Рыжий герцог неверяще качает головой. Рыжий герцог думает. Рыжий герцог злится и, пользуясь служебным положением, вызывает Шляпника вечером к себе в поместье. Предварительно дав слугам отпуск. Не нужны им лишние глаза и уши. А то этот непроходимый болван ещё где-нибудь женщину с пустыми вёдрами углядит. — Ты невозможный идиот, — шипит Барма вместо приветствия, — Если думаешь, что всё мироздание вертится вокруг тебя! — Моя мать умерла родами, мой отец сгорел от болезни буквально за десяток лет, моя семья была убита, а попытавшись всё исправить, я лишь сделал ещё хуже… — Зарксис кривит губы, — Я проклят. — Ложь, — Руфус бросает тессен точно в дверцы буфета, куда явно намеревался нырнуть Брейк, — Невозможность действительного изменения — это закон Бездны, о котором ты не мог знать, не будучи тогда членом Пандоры. Синклеры перешли дорогу слишком многим, чтобы остаться жить, я поднимал архивы. Насчёт остального не знаю, но это то же самое, что обвинить тебя в смерти Шелли Рейнсворт. — А разве… — альбинос поднимает голову. — Нет, она была больна практически с рождения, — Барма раздражённо качает головой, — А Шерон сделала вполне осознанный выбор, прекрасно понимая, что идёт на риск, в таком раннем возрасте заключая контракт. Ты просто глупец, Кевин. Нет никаких закономерностей в суевериях — всё происходящее вытекает из личного выбора каждого живущего. И не думай, что со мной что-то случится. Шерил никогда этого не допустит. А я уберегу её и её семью. Вместе мы поможем Луннеттам. Вековые связи не рвутся так просто, только из-за того, что у какого-то там рыцаря однажды оказались алые глаза. И я совершенно не хочу тебя терять из-за того, что ты вдруг поверил во всю эту ерунду! — Ру… — Зарксис смотрит больным и разбитым взглядом, но попыток сбежать больше не делает. — Твой чёрный день позади, — герцог улыбается устало, со странной болезненной нежностью, — Пожалуйста, Кевин. Всё закончилось, твоя цепь больше не потребует крови. Тебе больше не нужно бояться белых ночей. — Откуда? — Брейк удивлённо замирает. — Рейнсворты обеспокоены твоими бессонницами, — Руфус приближается к нему, медленно, но неотвратимо, и белые рукава постепенно отгораживают Шляпника от остального мира шелестящими занавесями, обволакивают так и не забытым родным запахом, обещают покой и мир. — Ру, я… — рыжеволосый герцог не даёт альбиносу сказать, прикладывая тонкий палец к его губам, и тянет его в сторону дивана. — Ложись, — Зарксис отмечает, что за столько лет в голосе Бармы крепко угнездилась мягкая, вкрадчивая властность, и не противится, укладывая лохматую голову на колени Руфуса. Совсем как когда-то много лет назад. — А теперь спи, — выдыхает герцог, — Завтра у меня затечёт спина, а в почтовом ящике будет, как обычно, тонна дурных вестей, но это не сделает день чёрным. Все проблемы решаемы, всё будет хорошо. Красноглазое ты моё суеверное чудовище… Кевин… И Брейк действительно засыпает, убаюканный мирным ворчанием сверху, окутанный любимым ароматом каких-то благовоний и книг, укрытый широкими шёлковыми рукавами. Ему вдруг действительно верится, что всё будет хорошо. Возможно, он даже готов снова поднять голову и достойно поприветствовать поджидающие за углом неприятности. Сказать «здравствуй!» белому, серому, чёрному — новому дню.