Любовью чужой горят города

~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Вокруг герцога Бармы время растягивается. Это аксиома: у рыжеволосого аристократа в сутках куда больше, нежели двадцать четыре часа. И у всех, кто имеет честь с ним работать — тоже. Люди Бармы, как и сам герцог, практически болезненно пунктуальны, имеют невыразимо длинные списки дел на день и всегда выполняют их точно в срок. Люди Бармы, как и сам герцог, не теряют времени и головы — вся их жизнь подчинена логике и холодному расчёту. Люди Бармы, как и сам герцог, неторопливы, умеренны во всём, цельны и гармоничны — они вполне способны послужить крепким ядром какого угодно начинания. Именно это позволяет им быть лучшими в Пандоре — точнейшим, надёжнейшим мозговым центром всей организации, способным в кратчайшие сроки раздобыть любую проверенную информацию, по разрозненным отчётам работающих «в поле» составить общую картину, задать вектор движения расследованию и решить ещё множество других, не менее важных и сложных задач. И, с одной стороны, нет ничего удивительного в том, что Зарксиса Брейка — лучшего боевого контрактора организации — в какой-то момент переводят под начало герцога. Барме нужен человек, выходящий на задания и способный добывать информацию, оставаясь при этом живым — так кого же ему дать, если не лучшего? Но, с другой стороны, все, кто хоть немного знает и Брейка, и Барму, получив информацию об этом переводе, заказывают себе чего-нибудь покрепче и поднимают тост за то, чтобы Пандора выстояла. Потому что вокруг Зарксиса Брейка время сжимается. И это тоже аксиома. Он, вообще, может служить примером полной противоположности герцогу и его людям. Если отчёт, подписанный альбиносом, сдан вовремя, значит, его истинным автором является Рейм. Ну, либо на Шляпника снизошло вдохновение, и теперь ему не терпится показать миру очередной сказочно-фантастический шедевр с собой в главной роли. Разумом Зарксис руководствуется в последнюю очередь — основу его поведения составляют сиюминутные желания, эмоции и рефлексы. А ещё Брейк давно и прочно сломан. Разбит на мелкие кусочки. Но об этом знают немногие. Остальные видят только быструю походку — всегда по совершенно невообразимым ломаным траекториям — и немыслимую, практически фанатичную любовь к сладкому. Когда герцог и Шляпник впервые встречаются, Барме приходится раскошеливаться на ремонт комнаты в поместье. А недоброжелатели Пандоры злорадно начинают обратный отсчёт. Вот только Пандора стоит. Стоит крепко. Глава её информационного отдела и её лучший боевой контрактор по-прежнему громят помещения, если оказываются там вдвоём, ругаются страстно и отчаянно, и — с точки зрения всех, кто их видел, — на дух друг друга не переносят, но, в то же время, работают. И работают крайне эффективно. Враги находятся в непреходящем неприятном изумлении, сотрудники постепенно привыкают, а Зарксис… Зарксис улыбается. И герцог тоже улыбается. И Шерил… Но это уже так, исключение из правил — слишком уж хорошо знает герцогиня Рейнсворт своего старого друга и поклонника. Бывшего поклонника. Остальные же не видят ровным счётом ничего. И не увидят. Не их глаз зрелище. Не их ума дело. Зарксис смеётся, находя герцога сидящим на скамейке в облетевшем парке у поместья. В самом укромном уголке, под высоченными тополями. Их листья тихо гниют в траве, отдавая небу свой сырой и терпкий аромат. — Скука замучала, а, Лохматейшество? — улыбка у Шляпника ослепительная, белозубая. Такая яркая, что за ней совершенно не видно, как расползаются уродливые трещины по застывшему воску обгоревшей души. — Просто не спится, — Барма уже не спрашивает, что Брейк делает в его парке в пять тридцать утра. — Вы вообще пытались лечь? — голос альбиноса звучит насмешливо. Он знает ответ. Поэтому герцог просто молчит, ничего не выражающим взглядом скользя по чёрно-белой фигуре гостя. Удивительно, но сегодня Зарксис в форме Пандоры. Редкий случай. Но это только усиливает контраст — нынче из яркого в нём разве что глаз. И тот покрыт тонкой наледью ресниц. — А Рейм вчера так радовался повышению, знаете? — Шляпник зачем-то продолжает разговор, — Даже, кажется, слегка перебрал. Никогда не мог представить, что увижу этого зануду пьяным! — Не ты ли весь вечер усердно подливал ему в бокал? — Барма вздёргивает тонкую бровь. — Вы как обычно наблюдательны, — Брейк слегка наклоняет голову. — Чуть не испортил праздник, — герцог вздыхает, — Да, мне было скучно, но люди-то в этом не виноваты. Они трудились достаточно, чтобы заслужить часов пять хорошего веселья. — Но тебе-то было скучно, Руфус, — альбинос, наконец, отбрасывает формальности и легко опускается рядом. — Чтобы это исправить, тебе достаточно было просто крутиться рядом со мной, а не с несчастным Луннеттом. Барма, разумеется, не говорит, что Зарксис одним своим присутствием нарушает все его расчёты и логичные умозаключения — и именно этим гарантированно развеивает скуку в любой стадии. Но Шляпник и так это знает. В конце концов, именно из-за этого надменный аристократ в своё время подпустил его так близко, как не подпускал никого. — Прости, — альбинос улыбается, и пропускает сквозь бледные пальцы пряди огненно-рыжих волос, свободно рассыпанные по спинке скамейки, — Mea culpa. Mea maxima culpa. — Дурак, — герцог тоже улыбается и замолкает. В вышине, под светлеющим ноябрьским небом, ветер гудит в ветках тополя. Брейк отколупывает коротким ногтем потрескавшуюся краску со скамеечных досок. Он тоже не говорит о том, что один рыжий и лохматый — похожий на гордого кота — дворянин не хуже этих пушистых лекарей душ сумел проникнуть под все его маски и свернуться на больных местах уютным клубком. И именно оттого Зарксис в своё время пошёл туда, куда его пустили. Просто рядом с Бармой не больно. Рядом с Бармой тихо, спокойно, размеренно и тягуче. Старые разломы не ноют, а новых не появляется. Остановленное время герцога ласково гладит взбесившееся время Шляпника по спине и волосам — и, усыпляя его, оживает само. С тихим щелчком раскрываются карманные часы. У Брейка не стоит мелодии — он пользуется часами лишь в присутствии Руфуса, а тот не любит, когда что-то нарушает тишину. — Осталось двадцать минут, — шепчет альбинос, — Так мало… — До чего? Звучит равнодушно, но Зарксис прекрасно знает, что Барма любопытен. На то и расчёт. — О, пойдём! — оживление тоже наигранное. Только чтобы поднять. Заразить желанием куда-то идти. Облупившаяся скамейка остаётся позади. Шляпник скользит по блёклым аллеям под светлым небом и чувствует, как ветер из крон спускается вниз. Ему уже не под силу взметнуть намокшую и разбухшую листву, поэтому он играет с белыми прядями, бесстрашно заглядывая в пустую глазницу. Сзади шагает герцог, и, оборачиваясь, Брейк ловит себя на мысли, что тот похож на большую белую птицу с огненной полосой вдоль спины. Красивую и очень-очень одинокую птицу в клетке из призрачно-серых тополиных стволов. Птицу жалко. Барму тоже. Немного. Зарксис ускоряет шаг. Из клетки хочется выбраться как можно скорее. Птице-герцогу будет очень полезен свежий воздух, не пропитанный терпкостью тополиной скуки. Барма доверчиво следует за ним, и от этого в груди ворочается что-то печально-тёплое. — Вот на этот холм, — говорит альбинос, когда призраки деревьев остаются позади. Сверху льётся небо, по ногам хлестают вымазанные в росе травяные стебли, колоски, зонтики — и прочие, прочие пожухшие, пожелтевшие, но всё равно упрямо топорщащиеся части луговых растеньиц. У Руфуса уже насквозь мокрые брюки над туфлями — он не ожидал чего-то подобного — но ему удивительным образом всё равно. Сердце колотится так заполошно-счастливо, словно Шляпник колдовскими тропами увёл его от неимоверно опасной погони. Они взбираются на холм, как мальчишки — едва сдерживая рвущийся из груди смех, не подавляемый необходимостью хранить тишину. И замирают на вершине. Брейк снова щёлкает крышкой часов. — Вот, сейчас, — шепчет он и протягивает руки к горизонту, — Смотри… Герцогу сперва кажется, что кончики бледных пальцев покрываются кровью. Но на лице Зарксиса ни тени боли, и до него доходит. На горизонте встаёт солнце. Яркое-преяркое, алое до невозможности, оно льёт свой сок в ладони альбиноса, и тот восторженно раскидывает руки, разбрызгивая рассвет во все стороны. Призрачные тополя наливаются реальностью, и на них пробуют голос первые утренние птицы. По идее, Барма теперь не должен казаться таким одиноким. Он и не кажется. Шляпник оборачивается и смеётся, чувствуя, как зарастают трещины в душе, когда вокруг него с шелестом смыкаются белые герцогские рукава-крылья, а к губам прижимаются губы чужие. — Спасибо, — шепчет улыбающийся Руфус, и в волосах его играет солнце.