Истерия

      Джейкоб вышел из леса. Дом красив и восхищает его этой красотой. Вокруг на почтительном расстоянии замер лес. Вымытые окна сверкают, отражая солнечные лучи. Играет в саду дети, улыбаясь друг другу. Мячик катается по земле. Идеально выстриженные фигуры из травы встречают его. На детях аккуратные, чистые, накрахмаленные платьица и красивые костюмы. Эмма Блум и Миллард Наллингс, которых он помнит по дедушкиным рассказам, подходят, смеясь, и спрашивают, кто он. Услышав ответ, переглядываются с сомнением, но Джейкоб показывает им письмо, и они расслабляются. Беря под руки, проводят по асфальтированной дорожке в дом, по мягким коврам — в какую-то комнату. Мисс Сапсан, стоявшая у окна, оборачивается, будто сошедшая с фотографии дедушки. Дети медленно окружают его, и ему хорошо и спокойно.       Серый потолок становится красным; руки взрываются болью. Иглы входят, медленно, будто издеваются — они издеваются — под ногти, в кожу, цепляют веки, разрывают. Веревки впиваются в кожу. Пальцы болят, и он смотрит на них. Кровь заливает те места, где были ногти. Пальцы падают ритмично, голос собственный оглушает. Руки мисс Сапсан чистые и изящные, почти аристократические, держат нож, как часть себя. По ним пробегают, с Джейкобовой кровью пробегают завитушки, черные линии, образующие геометрические фигуры, завиваясь в побеги гороха. Костяшки горят в буквальном смысле, Эмма целует его, кусает в губы - и держит, держит голыми руками за окровавленные кисти.       Он попался в ловушку. Белый ягненок, послушавший мудрую старую ворону, которой безгранично доверял, попавшийся серому волку.       Сумасшествие.       Кладбище, могилы — пустые могилы с именами давно умерших живых людей! — кругом, а дети стоят на них, без лиц, без кожи, без всего. Солнце ослепляет на миг, сменяется луной с черными дырами, и снова появляется, объединяясь в один аномальный инь-ян. Лес качается из стороны в сторону, ветки цепляются друг за друга, Джейкоб закрывает глаза и пятится, пятится, пока не врезается во что-то. Он оборачивается медленно, считая до десяти, и падает на могилы. Перед ним — трупы, живые трупы с испорченными противогазами на лицах, в ночных рубашках, босые. Джекоб кричит во всю мочь легких, надрывается, срывает голос. Крик уходит вверх, все выше и выше, заполняя уши. мешая услышать хоть что-то, кроме себя самого. Что-то накрывает ему глаза, и он замолкает, осипший.       Джейкоб соскакивает со стула и бежит. Перед домом классики — лава вокруг — Джейкоб скачет, быстро, быстро, быстро — раз — два-три — четыре — пять-шесть — бах! Асфальт скрипит под ногами, как скрипит деревянный пол. Что-то бьет его по спине. Эмма Блум, бывшая возлюбленной его деда, та, о которой он рассказывал с придыханием и восхищением, смеется над ним и протягивает руку. На спине наклеена ею мишень. Джейкоб зря ввязался в это. Солнце смотрит на него смешливо, слепит, подмигивает появившимися глазами.       Клэр Денсмор обходит его кругом. Ее туфли вычищены до блеска, до боли в глазах.       — Давай поиграем?       Ее платье в крови. Джейкоб видит лестницу за ее спиной, лестницу в подвал — он был там, там окровавлены стены и пол, там дощатый стол со следами ножа. Там банки с органами на полках, со следами высохшего формалина на стенках — но чем дальше, тем свежее органы, и тем более недавние даты на банках, и больше внутри формалина. И мальчик, маленький мальчик с мясницким ножом в руках, с большими глазами, окруженными темнеющим синяками, с грязными, спутанными волосами, спадающими ему на лицо и сумасшедшей улыбкой стоит на страже, молча, не произнося ни звука. Дверь за ним открыта приветливо, как пасть Чеширского кота, и чернеет пространство.       Он спрыгивает на пол, ноги не держат, Джейкоб падает, и пол оборачивается стеклом, разбивается вдребезги от удара, маленькими осколками проникает в глаза, в порезы, в кровь, расползается по телу в такт сердца биению.        Он заблудился. Тропинка, по которой он пришел, закругляется и начинается нигде и не ведет никуда. Лес вокруг, лес, лес, лес; солнце светит из всех щелей; земля забивается в рот. Джейкоб падает и катается по траве. Дети смеются над его головой, смеются, смеются, смеются. Червь и Дилан со стеклянными, пуговичными глазами берут его за руки. Их пальцы на локтях-щеках-в глазах-во рту; Джейкоб отплевывается, брыкается, чья-то ладонь закрывает рот, другая — глаза. Его волокут куда-то, и дети все еще смеются, смеются, смеются, и их смех дрелью ввинчивается в больной воспаленный мозг. Рубашка пропитывается соком вырываемой его телом травы, водой из дождевых луж, спина болит от корней деревьев. Кровь бьет в голову. Он умирает, нет, он умирает. В солнечный день третьего сентября тысяча девятьсот сорокового года, в день, где его никто никогда не найдет. Где никому и в голову не придет его искать, потому что день давно прошел, и его тут никогда не было, ни в этом месте, ни в этом дне. Он замирает и расслабляется, потому что е г о з д е с ь н е т и н е б ы л о, ведь правда — это все иллюзия, бесконечный глюк, и перед глазами заворачиваются спирали, черные на красном. Голова болит, раскалываясь. Земля под ним рыхлится, и из нее вылезает новое что-то — Джейкоб душу Богу готов отдать, лишь бы не знать, что это. Оно повсюду; оно на голове в волосах, оно там, где были пальцы, оно на ногах, забирается под брюки и ползает по нему, подобно реальным дождевым червям.       До вечера жить и жить.       Джейкоб сидит на стуле, но веревки затянуты крепче: они отнюдь не хотят его отпускать. Младшие дети, Клэр и Оливия, маленькие принцессы, нарядные, играют с ним, тянут за руки в разные стороны, рвут щеки, кусают за ноги.       Джейкоб теряет сознание.       Беги, кролик, беги, беги, беги.       Свежий ветерок колышет мокрые, слипшиеся, покрасневшие волосы. Джейкоб с трудом открывает заплывшие глаза. Он лежит, обессиленный, на лужайке и смотрит в темное, необычно яркое. Граммофон надрывается. Капли дождя как в замедленной съемке падают на лицо. Ревут двигатели немецких самолетов, воет сигнал воздушной тревоги.       Что-то трещит в ушах.       Безжизненные глаза Джейкоба Портмана плавают в банке с датой - две тысячи одиннадцатый год, третье сентября. Пальцы, отделенные от кистей, варятся в кастрюле с супом на кухне. Мисс Сапсан снимет кастрюлю с огня, поставит на стол, и разольет варево по тарелкам. Дети в хрустящих костюмах, дети-куколки, съедят его с аппетитом и попросят добавки. А потом будет чай, заваренный на его крови, и это им понравится — солоно-солоно — и улыбнутся, попросят сахару. А сахар здесь — толченые ребра, его и прежних, новых соседей, тех кто пришел раньше. Его тело лежит на дощатом столе в подвале Еноха О`Коннора, с вскрытой грудной клеткой, со спиленными ребрами, подвешенное к крючьям на потолке за снятую наполовину кожу.       Франклин Портман обращается в полицию, когда его сын не приходит домой день, и еще день, и еще-еще-еще. Полиция допрашивает всех, допрашивает Червя и Дилана, настоящих, живых и до чертиков напуганных. Они приходят в старый дом в чаще леса, полуразрушенный и обвитый диким виноградом и шиповником. Они проходят по комнатам, покрытым пылью, обходят осторожно дыры в полу и спускаются в подвал. В подвале полицейские молчат. Ровными рядами высятся вдоль стен стеллажи с человеческими органами. На банках — маленькие кусочки бумаги, исписанные выцветшим кривоватым почерком.       Джейкоба Портмана там нет, потому что он никогда не приходил в этот дом.       И где-то в настоящем третьем сентября сходит с ума настоящая мисс Сапсан, так и не дождавшаяся Джейкоба.       И только там, в искривлении пространства, в альтернативной реальности, улыбается нечто беззубым и клыкастым одновременно ртом, переваривая очередного несчастного, перепутавшего адрес и день.