Горячий лед

Из слесарки Павел выходит на ватных ногах. Дрожащими руками мужчина пытается нащупать в кармане широких штанов мятую пачку крепкого «Кента», но она — как и пропуск — остается на пыльном столе. Возвращаться не хочется — возвращаться просто нет сил, и слесарь выходит наружу вместе с потоком спешащих на перекур людей. «Я уволился» Вот так просто поставить перед фактом — думает Павел — прямо как он любит. В самый последний момент, когда ничто уже не сможет повлиять на принятое решение. От холода дрожат пальцы. От холода — потому что порывы ветра сегодня сильнее; потому что после обеда мрачное небо обрушивается на землю ледяным дождем. На улице снег. На улице холодно, сыро и скользко — какая-то непонятная погодная каша, которая была сравнима разве что с их личной жизнью. И Никита — вот он, совсем рядом — стоит и даже не смотрит. Стоит и курит, и шепчется о чем-то с Александром, а взгляд все равно убитый. Словно чужой. —Тебе зарплату больше предложили что ли? — безэмоционально спрашивает Павел, поднося сигарету ко рту. — Почему сейчас? Слесарь пытается казаться невозмутимым, но собственное тело выдает его с головой. У грубого и обычно непоколебимого мужчины трясутся руки и бешено бегают зрачки. Да что там — у него слезы на глаза наворачиваются. С неизвестно-какого-по-счету-раза Павел-таки закуривает и, не дождавшись ответа, молча отходит в сторону. Пусть только не смотрит, пусть думает, что все заебись. —Не шутишь? — мужчина исподтишка наблюдает за чужим разговором. — Блин, жалко-то как… Они долго будут о чем-то шептаться с Александром, и Никита сам чуть не плачет, и почему — непонятно. Сам все решил. А Павел ревет. Стоит, отвернувшись к стенке, и ревет. И когда все уйдут, он еще долго будет стоять, потому что в валенках не холодно — плевать, что он давно не чувствует ног. Потому что по Никите он скучать не будет. Непонятно только почему слезы льются и сердце рвется на части. Непонятно, почему так больно. В слесарке сегодня необычайно тихо — не слышно ни шума болгарки, ни крепких матерных выражений. Павлу кажется, что это он ничего не слышит — что оглох он один, а окружающие продолжают жить в привычном для себя ритме. Они остаются наедине — друг напротив друга — и это, черт возьми, худшее, что вообще могло бы случиться. —Хочешь ударить? Ударь. И Павел бьет. Бьет кулаком в скулу, и Никита отшатывается в сторону, сплевывая кровь на выстланный линолеумом пол. Он не отвечает и не бьет в ответ — лишь улыбается через силу, а потом быстро отводит взгляд — как будто плачет. Никита плакать не умел — за эти два года мужчина ни разу не видел его слез. Почти. —Ты типа…точно все для себя решил?.. У него дрожит голос, и скрывать это уже не получается. А Никита…он идиот — слепой и бесчувственный идиот, который ничего не замечает. Которому дорогого стоило держаться, когда земля уходила из-под ног. —Что, уже ноги не держат? Павел как-то необычайно трепетно приобнимает Никиту за плечи, натягивая на побледневшее лицо улыбку. Та получается какой-то чересчур наигранной и болезненной, а Никита этого не замечает, он думает только об одном: почему не раньше? Почему нельзя было вести себя так, когда еще не было слишком поздно? Когда они собственными руками еще не успели ничего разрушить? —Ну, пока. — Павел даже не обернется. — Надеюсь, у тебя там, без нас, все получится. И он даже провожать не пойдет. Не пойдет последний раз покурить, потому что Никита, редкостная сволочь, все проигнорирует, продолжая заталкивать вещи в рюкзак. —Идешь? И Никита идет. Как и Павел — на дрожащих ногах. Он несколько раз роняет пачку из рук и, закуривая, не получает никакого наслаждения — только боль и какой-то неприятный осадок. Наверное, смола в легких. —Постоишь еще? — от холода Александр переминается с ноги на ногу. — Ладно, пойду. Не задерживайся! Оставшись в полном одиночестве, Никита до крови прикусывает губу и запрокидывает голову — только бы не заплакать, только бы не жалеть. Крупные снежинки опускаются на темные волосы, мгновенно превращаясь в воду и стекая вниз вместе с солеными слезами. И он плачет. И жалеет. И еще скучает. По звонкому смеху и дружеской атмосфере, по сотрудникам и сотрудницам, а больше всего — по Павлу. По этому грубому неотесанному мужику, который вытащил его из дешевой бордельни в нормальную жизнь. А Никита снова перечеркнул все парой слов. К вечеру дождь усиливается, небо чернеет. Никита не надевает капюшон — просто идет по лужам, по всей этой грязной снежной каше. У него насквозь промокли ноги, и вода стекает по отросшим волосам — плевать. Пусть течет. Пусть течет, потому что бегущим навстречу людям, и так с недоумением глядя на не по погоде одетого парня, хотя бы не будет видно горьких слез. И пусть. Пусть, пусть, пусть — лишь бы не вспоминать. А Павел просто молча смотрит на удаляющуюся хрупкую фигурку и, стиснув зубы, скребет по стеклу ногтями. Уходить с работы он сегодня не собирался. Наутро легче не становится — разве что головная боль немного заглушает душевную. И сердце вроде как склеено жгучим виски — Павел специально приберег бутылку для такого момента. Получилось, правда, больше бутылки, а до следующей зарплаты еще нужно дожить. Здание постепенно наполнялось людьми. Сотрудники слонялись по коридорам, весело смеясь — будто ничего не случилось. Будто исчезновение Никиты ударило по нему одному. Павел долго сидит в столовой, потом долго курит — в слесарку он возвращаться не хочет. Там пусто — словно никогда здесь никого и не было. Словно Никита жил только в его голове. И стол напротив двери был каким-то даже слишком чистым. Мужчина в ярости ударит по нему кулаком и совершенно случайно заметит запечатанную пачку сигарет. Тонкие и с каким-то фруктовым вкусом. Для баб. —Любил же ты всякое дерьмище курить… И Павел точно так же поднимет голову к небу, и в уголке рта так же будет дымиться тонкая сигарета. Вишневая. По щекам слезы, а через минуту мужчина уже воет волком — хорошо, что никого нет. —Пусть… — успокаивает себя слесарь. — Он молодой… Получалось из рук вон плохо. —Эй, Паш? Слышишь? Александр щелкает пальцами прямо у него под носом, и мужчина поднимает на него взгляд. Уставший — он словно постарел лет на десять. День за днем, неделя за неделей — Павел слонялся по холодным коридорам как зомби, назубок выучив ставший привычным маршрут «слесарка-курилка-слесарка». —Хватит, слышишь? Ты так себя погубишь! А Павел не слышит. Ничего не слышит — как Никита, которого наверняка опять кто-то имеет. А Павел не злится. Павел думает: не больно ли этому идиоту? Не плачет ли он сейчас, прося остановиться? Потому что Никита — маленький и хрупкий. И плевать, что он когда-то там занимался боксом. Он никогда даже и не бил всерьез. Потому что Павел уверен: ударь Никита в полную силу, его черепная коробка попросту бы треснула. —Заканчивай, Паш. Он на тебя забил. Положил хуй на всех нас. И ты еще на что-то надеешься? Мужчина вскользь вспоминает их последний разговор. Тот, что до удара, но после курилки. Как, срывая голос, Никита кричал, что все из-за него, из-за Павла. Что, не влезь он куда не требуется, все было бы нормально. —Чего ты от меня-то хочешь?! — в слезах орет Никита, понимая, что остановиться он уже не в силах. — Если бы ты не притащил меня сюда… Если бы не ты, Андрей никогда бы… Если бы ты… Да ты вообще умеешь что-нибудь кроме как поливать меня грязью?! «Не умею я нихуя больше» — думает Павел, боясь теперь даже прикоснуться. — «Потому что хуй знает, как к тебе подступиться. Потому что пошлешь, а я… А я этого больше всего боюсь…» Грубые слова, удары и срывающиеся стоны. Любовь-ненависть — и так по кругу. Их больные отношения давно себя исчерпали, а то, что они тянули два года… Что ж… Честь и хвала. —Еще раз спрашиваю… Ты помнишь, что он тебе сказал? О да. Павел прекрасно помнил. Каждую строчку, каждое слово, пропитанное ненавистью и презрением. Никита долго кричал, долго обвинял его во всех смертных грехах, а потом вдруг как-то неожиданно успокоился и отвернулся к стене: —Знаешь… А я ведь и не любил никогда. Я ведь только из-за денег сюда пришел. Ты же знал, да? Павел чувствует — сердцем чувствует, что неправда. Но Никита говорит так убедительно, так правдоподобно искрились ненавистью его глаза еще каких-то пять минут назад. И Павел сдается. Павел отступает и отпускает — пусть идет. Раз так решил — пусть. Мужчина уходит, а Никита так и не поворачивается. Он смотрит, как стекают по стеклу капельки воды — так же, как по бледным щекам соленые слезы. …И Павлу там, на улице, теперь уже не обидно. Послал он всех — ну и пусть. Пусть катится на свою высокооплачиваемую работу, меркантильная сволочь — стоило лишь помахать перед глазами пачкой купюр. Тонкие «Richmond» летят в урну — следом за пропуском, который Никита в спешке оставил на столе. Вряд ли кто-то будет искать. Павел спокойно докуривает крепкий «Кент» — слезы на щеках давно высохли, а невыплаканные — так и остались где-то внутри. …И когда его в очередной раз потревожат фразой: —А где твой-то? Павел без какого-либо сожаления, с улыбкой на лице ответит: —Уволился. И сквозь мрачные тучи проглянут первые лучи солнца.