в алый

«Этот человек проделал очень долгий и сложный путь к тебе, и ваши судьбы тесно переплетены. Если решишь быть рядом с ним, тебе потребуется много силы и стойкости. Чувства этого человека к тебе подобны жажде. В этой жажде много света, но очень много в ней и тьмы. Что победит — зависит от твоих решений».

She seemed dressed in all of me Stretched across my shame All the torment and the pain Leaked through and covered me Казалось, она переселилась в моё тело И испытала мой стыд, Страдания и боль, Она насквозь пропитала и обволокла меня собой.

      Перед глазами встаёт алая пелена. На каждый шаг — вспышками слова султана Мурада. Шаг — «Твоему отцу повезло с таким сыном…» Шаг — «Тебе придётся занять его трон…» Шаг — «Твоих отца и старшего брата предали…» Шаг — «Их близкий соратник Грэдиш…»       Ноги сами ведут в восточную часть дворцового сада, тёмную и удалённую. Бреду, не разбирая дороги, дрожа всем телом, пытаясь избавиться от боли, сдавившей виски и грудь. И — замираю, осознав, что попал на место казни. Той казни, о которой случайно услышал от бостанджи.       Так вот как выглядит посажение на кол.       Поле, уставленное кольями с нанизанными на них пленниками, которым попросту не нашлось места на султанской территории. Как будто те были непрошеными гостями, которых негде было разместить. Что ж, на кольях ведь всем хватит места, так?       Меня не пугает то, что я вижу, хотя должно бы. Наверное, дошёл до той точки безразличия ко всему, что просто не способен осознать ужас происходящего. Не глядя, прохожу мимо, меж длинных рядов, надеясь в конце своего пути встретить что-то, что заставит остановиться и вытравить сумасшедшую боль, мешающую думать и чувствовать что-либо, кроме неё.       В голове вихрем несутся все воспоминания. Боярин Грэдиш, верный друг отца, его правая рука на всех собраниях, надёжная опора. Он управлял делами в отсутствие господаря, отправлял правосудие, приглядывал за его наследниками… Несчётное количество раз мы с братьями гостили в его доме, где нас всегда окружали заботой. Его жена относилась к нам как к собственным детям, с которыми мы делили кров и детские забавы.       И вот эта двуличная тварь предала их? Приютила в своём доме, а после вероломно выдала Яношу Хуньяди?       «Сказал ли ты хоть что-то моему отцу, когда ему отрубали голову? Смотрел ли на то, как Мирчу ослепляют раскалённым прутом и хоронят заживо? Не волнуйся, я узнаю это. Я спрошу об этом у тебя самого, прежде чем насадить на такой же кол. И смерть твоя будет вдвойне дольше и мучительнее, нежели у моих родных. Наверное, ты думаешь, что устранил главную угрозу, и теперь будешь продолжать пресмыкаться, но уже пред новым правителем? Не волнуйся, это не будет длиться вечно: я вернусь и сполна спрошу с тебя за всё, что ты сотворил».       Пальцы сами собой сжимаются в кулаки, а руки опускаются, колотя по земле, такой тёплой, такой до смешного тёплой в этом жутком месте.       Только что я могу сделать здесь, вдали от Валахии? Я не доберусь туда ещё с несколько лет. Я должен находиться здесь, запертый в своей золотой клетке, в которую нас заманил турецкий султан. Взял в заложники двух сыновей господаря взамен его самого и отправил его обратно на трон, удерживать власть и платить дань великой Османской империи.       «И вот вас с Мирчей казнили, а я — здесь, так далеко, неспособный сделать хоть что-то, бесполезный, никчёмный…»       Если бы не условие султана Мурада, нас с Раду бы здесь не было, а значит, у отца не было бы причин рисковать и отдавать свою жизнь за нас. Я был слишком мягок, слишком расслабился, окружённый славными людьми. Славные люди действительно есть везде. Вот только я совсем забыл, что подлости в мире гораздо больше. И если даже близкие люди способны предать, то те, кто враги по определению, абсолютно точно нанесут удар. Вот только к нему я буду готов. Спасибо за урок, Грэдиш.       Нужно лишь держаться подальше от всего, что способно затронуть сердце и ослабить душу. Нужно от всего ожидать подвоха, везде видеть злой умысел. Тогда никто не сумеет предать, войдя в доверие.       Я буду покорным. Я буду слушать учителей, выполнять все задания. Я пойду на всё, чтобы завоевать доверие османов. И тогда, в назначенный срок, султан Мурад подтвердит свои слова о том, что Валахии нужен такой правитель, как я. И я буду готов их оправдать. Я пойду к себе домой с армией и уничтожу каждого, кто встанет на моём пути. А после, отвоевав государство и заняв трон, первым делом покараю каждого, кто имел отношение к смерти отца и Мирчи. И только потом валашский дракон раскроет пасть в сторону Османской империи. Вы не получите ни одной монеты в качестве дани, ни одного отпрыска знати в свои заложники, ни одного пленника на свои колья.       Потому что на кольях будут сидеть османские воины, решившие вторгнуться в мою страну.       Я почти вижу это: бояре в цепях, ждущие своей участи, смотрят на мучения очередного казнённого. А передо мной — Грэдиш, такой жалкий в самом дорогом из своих кафтанов, с выстриженной клочьями окладистой бородой. Маленький Раду всегда забавлялся, смахивая с неё крошки от французских пирожных. А добрый дядюшка Грэдиш так любил сажать Раду к себе на колени, так любил смотреть, как дети уплетают сладкое, его царские подачки… И вот он — на коленях, в пыли, униженный на виду у всех, испуганный из-за меня. Что-то лопочет, не глядя в глаза, умоляя о пощаде.       «Скажи, мои родные тоже умоляли тебя, свинья?»       С каким наслаждением я спускаюсь с трона и иду к нему, медленно, чеканя шаг, упиваясь его страхом и безысходностью. Пинком сбрасываю нелепую шапку с его головы. Вынимаю турецкую саблю, самым её концом черчу линию на его горле, заставляя умоляюще поднять руки с окровавленными запястьями…       Это видение исчезает, стирается, точно тряпкой прошли по грязному пыльному витражу. Появляется свет, появляется тепло, и что-то так сильно стягивает внутренности в узел, что спирает дыхание. Её нежные касания и мягкий голос обволакивают, убаюкивают, защищают… И боль, что гнездилась внутри, вырывается наружу диким воплем отчаяния, а руки сами тянутся к лицу, закрывая его. Я чувствую слёзы — горячие, горькие слёзы, которые так долго сдерживал. Они несут с собой не стыд, а облегчение, освобождают меня от части обрушившегося страдания. А в груди расцветает солнце.       Время, заточённое в циферблате часов, приветствует меня, как нежеланного гостя: оно неумолимо бежит за стрелками, насмехаясь над тем, кем я стал. Я не могу за ним угнаться уже с пятнадцатого века — не человек и не мистическая сила, а жалкое воспоминание, окутанное вековой пылью. Рассветное солнце не касается витражей, здесь царит туманная серость и прохлада — то, что нужно для успокоения мыслей. Здесь я бываю, когда хочу остаться в одиночестве, хотя для этого мне не нужна комната. Зачем, если есть целая вечность?       «Однако даже вечность не может оградить от вторжения в тайный склеп в чащобах Холодного леса».       Усмешка скользит по губам, а пальцы — по стеклу часов. Стрелки бегут под ними, точно пульс времени, размеренно и непрерывно. Я — пылинка в его зыбучих песках, и я же — константа в любой из его формул.       Всесильное время лишь над одним не властно: ему не удаётся приглушить мои чувства. До этих пор мне удавалось с ними мириться, похоронить их глубоко внутри, там, где их не коснётся даже мой взгляд, где они не растревожат пустоту, оставшуюся вместо души. Но, оказывается, одно неосторожное действие, одна случайная встреча — и они рвутся наружу, ломая рёбра и туманя рассудок.       Воспоминания о Лале оживляют любовью и теплом, воспоминания о Грэдише — душат яростью и горечью. Столько лет, чтобы с ними примириться, а компромисс до сих пор не найден, и я вновь сокрушён ими и погребён под обломками прошлой жизни.       Когда-то я мечтал убить Грэдиша — и я сделал это, ослеплённый жаждой мести и справедливости. Тогда, в пятнадцатом веке, я напрочь лишился моральных ориентиров, потерял веру, озлобился и ступил на неверный путь. Но сейчас… сейчас я хотел лишь получить от Грэдиша картины и больше никогда с ним не встречаться.       Но древнее зло, ставшее моим спутником и проклятием, решило иначе. И теперь я ничего не могу с этим поделать.       При воспоминании о распростёртом на траве теле меня пробивает дрожью. Я пытался его спасти и вывести из леса, но не успел. Какая ирония, какая жестокая насмешка судьбы. Может, для некоторых душ определён лишь один конец? Может, вмешавшись тогда, я обрёк Грэдиша на страдания сквозь века? Но он заслужил их. Ведь так?       В пятнадцатом веке я бы ответил утвердительно. Но сейчас, с высот прожитого, ответ уже не кажется таким однозначным. И — что это? Я скорблю о его смерти. Во мне нет прежнего удовлетворения. Остаётся лишь горечь сожаления от того, что так вышло.       Мысли о смерти и её невозможности снова лезут в голову. Я думал, что теперь уже не способен умереть. Но я умираю, когда вижу в её глазах все подозрения о моей причастности к смерти Грэдиша. Я умираю каждый раз, когда она видит во мне чудовище.       Лале смотрела так же. Она до последнего верила мне и в меня, но нашёлся предел, после которого её свет потух, а рука больше не касалась меня в попытке унять боль и скорбь. Одержимый местью, позабывший законы чести, погрязший в отчаянии, я слишком поздно осознал, чего лишился, когда она ушла из моей жизни и забрала с собой самое светлое, что в ней было. Мне казалось, что цель не выдерживает размена на мелкие радости жизни, что Лале нет места в моём настоящем, если она не разделяет мои стремления. И вот теперь она живёт в моём прошлом самым ярким и самым горьким воспоминанием. Подтверждением того, что я могу только уничтожать. Когда-то давно я убил в ней то, что помогало мне жить, а теперь как сумасшедший пытаюсь вернуть. Но из осколков зеркало не соберёшь, и отражение в нём исказится. В нашем случае прошлое — ненадёжный фундамент. Один толчок — и всё, что возведёшь, разрушится до основания.       Я пытаюсь выстроить наши отношения заново, но всего сразу не раскроешь. Я радуюсь каждому проблеску прошлого, каждому ласковому слову. Она, совсем меня не зная, чувствует нашу связь сквозь время и пространство, чувствует, как наши души тянутся друг к другу, доверяет мне, несмотря на все глупые поступки, что я вытворяю. Внутри неё разгорается светоч, которого я ждал столько столетий.       А эта ночь его гасит.       Та Лале из прошлого, разочарованная тем, кем я стал, и настоящая Лайя, испуганная предположением, что я — убийца — сливаются в знакомый многоликий образ: добродетель, столкнувшаяся с пороком и не выдержавшая его ужаса; любовь, превратившаяся в отвращение; доверие, попранное ногами.       Из горла вырывается хриплый стон. Я снова там, среди трупного частокола, одинокий и опустошённый. Только злости во мне уже нет — одна лишь сумасшедшая тоска. О потерянном времени, о минувшем прошлом, об упущенных возможностях и о невозможности всё вернуть на свои места.       Её шаги заглушают белый шум в голове. Она приходит — так же, как и тогда, в самый тёмный час, и разделяет его со мной. Она чувствует то же, что и я — мой страх, мою боль, мою панику и мою горечь, моё страдание и моё сожаление, и принимает их со мной поровну, и, даже не касаясь, обнимает своим присутствием, вселяет силы, утешает, проясняет разум. Я не могу понять, откуда она всё это знает — но это так. В её взгляде — понимание нашего общего прошлого, абсолютно невозможное, но такое желанное.       Её голос обволакивает долгожданным спокойствием, её слова звучат как колыбельная, усыпляющая боль и печаль. Она говорит о том, что я не виноват в случившемся, о том, что история моей семьи и связанное с ней прошлое абсолютно не имеют смысла, отметает выдумки, жившие в столетиях, уверяет, что важен лишь я — тот, каким сейчас стою перед ней, настоящий. Плевать на кровавую фамилию и тёмную репутацию рода. Вся она этим действием необратимо проникает под кожу, проскальзывает в вены, направляет и защищает, утешает и принимает, исцеляет от боли, врачует тоску. Я же смотрю на неё, умирая от желания обнять и прижать к себе, согреться в лучах её доброты и света, пусть это и обернётся болью от первого же прикосновения. Пусть её свет сжирает всю мою тьму, пусть от этой тьмы и от меня самого ничего не останется. Я готов осыпаться кучкой пепла к её ногам — пепла, из которого возродится феникс.       Перед глазами отступает окраина сада, затянувший её мрак и холод, но возвращается путеводный луч света, ставший тогда моим спасением. Проблески этого луча сейчас разгораются в комнате, и если бы она только знала, как здесь посветлело от её присутствия. Если бы она видела моими глазами, как причудливо сверкают витражи, как громко отдаётся в ушах бег часов, как в воздухе танцуют пылинки столетий. Как мир вокруг оживает и обрушивается на меня, застывшего вне времени, лавиной красок и забытых ощущений. Всё, как в тот раз.       За исключением того, что в груди теперь вместо пылающего солнца остаются тлеющие угольки.

I'd do anything to have her to myself Just to have her for myself Я бы отдал всё, чтобы заполучить её, Лишь бы заполучить её.

      «318». Мне не составляет особого труда выяснить это, и теперь я стою перед заветной дверью, как дурак. За этой деревянной преградой, последним барьером, скрывается девушка, которую я ждал шесть столетий. И теперь, когда расстояние между нами сократилось до столь смешной преграды, меня охватывает ступор. Тяжесть веков превратилась в дюймы бездушного дерева, и я не знаю, как их преодолеть.       Рука тянется к гладкому номеру комнаты, чтобы постучаться в её жизнь.       В своё время я отказался прийти к ней по дороге доверия и смирения. Сейчас я бы прошёл к ней по тропе, заросшей ядовитым кустарником, по раскалённым углям, по кипящей лаве, по осколкам и бритвам. По ощущению и правда иду, балансируя на канате наших прошлых отношений — медленно, неверно. И канат этот вот-вот оборвётся, если нам не удастся продолжить его новой частью.       Золотистые цифры на двери гипнотизируют.       Только вот нужен ли я ей? Тогда Лале ясно дала понять, что тот, кем я стал, пугает её и не является тем Владом, которого она знала и любила. Сейчас же я должен встретиться с Лайей Бёрнелл, которая вообще меня не знает. Будет ли наше знакомство чистым листом, на котором можно написать новую историю, избежав старых ошибок? Или лучше не устраивать пляски на костях?       Пальцы с дрожью замирают в дюймах от двери. Будь у меня сердце, сейчас бы оно стучало, как отбойный молоток. Но сердца у меня нет, как нет и никаких прав на то, чтобы снова вторгаться в её жизнь и нарушать все планы.       Так и не постучав, я спускаюсь вниз, в бар отеля с символическим названием «Прибежище вампира». Бокал вина уютно устраивается в руке, погружение в его алую пелену успокаивает. Я принимаю тяжёлое решение держаться подальше, хотя за короткий срок сделал всё, чтобы оказаться здесь. Представляю, как бы эта нелогичность развеселила Ноэ. Его смех звучит в ушах, хотя он и знать не знает о том, что происходит. По крайней мере, я на это надеюсь. Вряд ли он станет совать свой вездесущий нос в эту историю.       К её появлению я абсолютно не готов. Она входит в шумный бар, словно мираж, и прошлое оживает с каждым её резким шагом. Всё, что ещё осталось внутри, рвётся к ней навстречу сквозь воздух, ставший вязким мёдом, сквозь полный людей зал, сквозь всё несказанное и непрожитое. Словно я жил ради одного этого момента, когда снова увижу её и смогу исправить все ошибки.       То, что она совсем не изменилась, бьёт под дых. Да, стала взрослее, да, иначе одета и говорит, но её движения, её жесты выдают в ней душу столь же древнюю, как я сам. Небрежный поворот головы, когда она оглядывает зал с холодным безразличием, изящная посадка на круглый барный стул, ноги элегантно скрещиваются в просторных брюках, тонкие руки слегка опираются на стойку, пальцы барабанят по поверхности, словно им не хватает кисти.       И тут я ощущаю то, что лишает меня радости от долгожданной встречи. Она печальна. Её печаль разъедает меня кислотой, и её причины я не понимаю, но чувствую. Так выглядит обманутое сердце. Неужели в её жизни есть кто-то столь важный? Но даже если и есть, его присутствие причиняет ей боль.       Я поднимаюсь с кресла в углу ей навстречу.       Но ведь и моё присутствие её ранило, и в конце концов оказалось убийственным.       Сажусь обратно, продолжаю наблюдать. Не всё сразу. Не с таким напором. Я хочу вернуться к ней желанным гостем. Один намёк на то, что связи меж нами нет — и я исчезну, пусть это и сокрушит меня окончательно. На эту жертву я готов.       Между тем она подходит к двум мужчинам, которых явно знает, о чём-то говорит с ними. Её грусть разрастается, она злится. Что они сделали? Что происходит?       Теперь я не задумываюсь о том, что делать, и подхожу к столику, за которым они расположились. Разговор идёт о картинах — о тех самых картинах, которые когда-то Лале прятала от чужих глаз и просила сберечь в будущем. Говорила, что в них заключена великая тайна. И я берёг их, пока перестал видеть смысл в своём существовании. За время моего отсутствия картины разошлись по всему миру — и вот они здесь, в Бухаресте. Почти все. Как и мы.       — Ну, а что? Меня столько раз предавали! Как я могу после этого доверять?       Глупец, что ты знаешь о настоящем предательстве? Ты смешон и жалок, но даже ты способен сейчас расстроить её.       Он угрожает лишить её самого важного, и она понимает это. Столько разочарования! Почти осязаемое отчаяние. Она не понимает, откуда оно взялось, но знает, что не может лишиться полотен. Только теперь у меня есть возможность сделать ради неё что угодно. Вернуть ей важную часть её жизни, о котором она даже не подозревала.       Пара фраз — и картины станут твоими просто потому, что они и так твои. Это меньшее, что я могу сделать. Но это большее, что ты готова сейчас принять.       То, как она на меня смотрит… Будь этот взгляд копьём, им можно было бы выбить противника из седла. И я падаю вниз, вышибая воздух из лёгких. Я повержен и коронован. Я жил шесть столетий ради него.       Узнавание. Она определённо меня узнаёт, потому что я ловлю каждое её движение, каждый вдох. Наше безмолвное общение продолжается доли секунд, а мне так много нужно ей сказать. Но слова не идут на ум. Наверное, я выгляжу полнейшим идиотом. Плевать. Важнее то, что она сама не замечает, как улыбается мне, хоть и одними глазами.       Я тоже рад тебя видеть. Я ждал тебя. Я так скучал по тебе. Наконец-то ты пришла.       Шум бара отходит на второй план, даже этот противный человек, угрожающий забрать картины. Важна только лишь она — здесь и сейчас. Всё происходит как в тумане: тубы с картинами, листы договора, росчерк подписи, возвращающей к ней то, что принадлежит ей по праву. Как трудно заставлять себя не смотреть на неё, чтобы не испугать. Сейчас мы ещё незнакомы, но она ощущает незримую связь между нами, не понимая её причины. Я всё сделаю правильно, Лале. Или Лайя? В созвучности имён ласковая насмешка.       Лале-хатун осталась только в моей памяти. Лайя Бёрнелл — здесь, на расстоянии нескольких дюймов. Современный мир стирает границы между странами и людьми, и я могу стоять сколь угодно близко, ощущать лёгкий аромат духов, любоваться изящной линией шеи. Внутри растекается щемящее, нежное чувство. Обнимать. Защищать. Рассказать о том, как многое нас связывает. Говорить о чувствах, о мыслях. Просить прощения за то, чего она не может помнить. Память — это моё проклятие.       Но я не стану торопиться. Время не терпит спешки. Один из горьких уроков, которые я усвоил.       Когда она вскользь касается моей руки, это причиняет боль, к которой я оказываюсь абсолютно не готов. Как можно было забыть о свете, который в ней живёт? Обжигающем свете, который согревает, но при желании может спалить дотла. Когда-то я наслаждался им, но теперь он становится частью извечного противопоставления моей тьме. Зубодробительная ирония, которой бы охотно позавидовал Ноэ, не в силах придумать что-то получше этой ситуации.       Потому что свет отныне причиняет мне боль, а она — самое светлое, что есть в моей жизни.       Я всегда недооценивал силу прикосновений. В них есть своя чарующая магия, они несут в себе эмоции, передают близость, выражают чувства. Братские похлопывания Мирчи по плечу, грубоватое отцовское рукопожатие, детские объятия Раду, почти забытые баюкающие материнские ладони и поцелуи. Замыкаясь в себе, я старался избегать подобных контактов и не знал, как на них реагировать. Да и сам без причины никого не касался, обходясь выражением чувств через слова. Сколь многое я потерял…       Когда Лале впервые, поддавшись безысходной печали, прижимается к моей груди, я весь словно каменею. Возможно, виновата мрачная обстановка гробницы и близость тела шехзаде — причины её скорби, но на самом деле я не готов к тому теплу, которое она излучает. И к тому, что я не могу на него ответить. Только поглощать, ничего не давая взамен.       Но со временем я привыкаю к открытости людей, которых могу называть друзьями, учусь доверять им, избавляюсь от панциря стойкости и выдержки, к которому приучался на своей родине.       В стране, где за нескромный взгляд могут лишить головы, прикасаться друг к другу так, как мы — это непозволительный грех. Но теперь мы втроём не представляем себя без этого выражения симпатии и дружбы. Мы ерошим друг другу волосы, дразнимся, щиплемся, обнимаем за плечи, жмём руки, щекочем друг друга, сплетаемся в танце.       Та прохладная ночь в маленьком домике. Кровать, где находят приют трое друзей. Успокаивающее объятие, исцеляющее тепло. Скопление разных сортов одиночества, вместе превращающихся в светлое чувство защищённости, веры и поддержки. Её рука в моей поверх старого одеяла, её голова склоняется к моему плечу, её сердцебиение и дыхание сплетаются с моими. Нет нужды пытаться рассказать ей, как я переживал за неё — она это чувствует. Её доверие — такой редкий и ценный дар, особенно для человека, который предпочитает ждать от людей худшего. Она учит меня, что это не всегда так, с ней рядом я становлюсь лучше и хочу оберегать её от всех напастей, сколько смогу. Плевать, если завтра меня казнят за непозволительную дерзость или же наградят за проявленную доблесть, её благополучие важнее. Когда-то я считал её одной из династии проклятых османов, кто, как и все, не избежит моих ненависти и презрения, а теперь готов отдать за неё жизнь — всё, что имею сейчас здесь.       Конные прогулки по султанским садам, где верхушки деревьев сплетают над головами лесные шатры, а тропинки выглядят дикими, хотя над ними трудится множество садовников. В пути Лале позволяет мне удерживать поводья её лошади поверх её рук, подсказывая, направляя. Благодаря её рассказам я знаю о редких растениях и цветах, о любимых местах и маршрутах, и, в свою очередь, делюсь с ней воспоминаниями о горных склонах, где охотился с сыновьями бояр, о способах приманивания птиц, о древних карпатских легендах. В начале и конце каждой поездки я осторожно подсаживаю её на лошадь и так же осторожно снимаю. Короткие вспышки взглядов глаза в глаза, когда я задерживаю её на одном уровне со мной, лёгкое пожатие ладоней на моих плечах, тихий смех на моих щеках и почти невесомая ласка, когда на прощание она проводит рукой по моей спине делают эти моменты важными.       Тихий дождь, рассыпающийся дрожью по крыше нашего убежища в саду. Лале сидит перед мольбертом, убрав волосы наверх, так, что открывается изящная линия шеи, задумчиво водит кончиком кисти по губам и подбородку, затем возвращается к очередному рисунку. Обычно она любит работать в одиночестве, но иногда позволяет мне или Аслану быть рядом, как сейчас. Её лицо сосредоточенное, совсем взрослое, она то хмурится, то улыбается, вдохновенно выписывает мазки и линии на холсте, становится одним целым со своим творчеством, вкладывает в него частичку себя. Затем подзывает меня, демонстрируя закат над морем — то, как она это увидела из моего рассказа. Я наклоняюсь ближе, и пока разглядываю картину, она всматривается в меня. Потянувшись, смахивает с моего лица каплю дождя, бегущую от влажных волос по скуле на шею. Я ухмыляюсь и пытаюсь встряхнуться так, чтобы остальные капли принесённого с улицы дождя попали на неё, она же грозится выгнать на улицу, если я испорчу картину.       Ей так нравится танцевать. Лале просто неподражаема, когда с насмешкой демонстрирует те или иные традиционные движения в то время, как я зачитываю выдержки из её трактата о танце. Она смеётся, когда я путаюсь в турецких словах, восторгается, когда я озвучиваю особенно удачные моменты на родном языке. Руки порхают в воздухе, ноги осторожно переступают по траве, тело тянется из стороны в сторону — плавно, как течение реки, легко, как дуновение ветерка. Она отрицает всякую склонность к традиционно женским вещам, но грации в танцах у неё не отнять. Она гипнотизирует Аслана, восторженно следящего за нею, наслаждается его восхищением. Я же не щедр на похвалу, но разделяю каждую эмоцию на выразительном лице приятеля. Она прекрасна. Не из-за нежного лица или голоса — свет её души затмевает внешность. Он ещё так слаб. Он не согревает и не обжигает — просто притягивает взгляд. Я не устаю удивляться тому, что в этой враждебной стране находится такой близкий мне человек. Два человека.       Когда Аслан уходит на тренировку по верховой езде, Лале снова просит научить её какому-нибудь нашему танцу. Я охотно беру её за руку, привлекаю к себе. Касания почти незаметны, но она откликается на каждое из них. Мне нравится учить её этому, для меня её трактат — отговорка. Магия танца кружит головы, я напеваю ритм, чтобы не сбиться, она сосредоточенно считает шаги. Мы так близко друг к другу, непозволительно близко, я нарушаю все границы и правила приличия, но она не возражает. У меня нет определения тому чувству, что охватывает рядом с нею. Спокойствие и одновременно смятение       Стоит больших трудов держаться чуть в стороне, не позволяя себе привязаться к ней слишком сильно. Я уеду к семье, стану первым воеводой при Мирче, буду воевать с османами, в чьей стране нашёл приют. Может, встречусь на поле боя с Мехмедом… Или с её мужем. Нет сомнений, что Лале забудет меня, стоит мне только исчезнуть из её беззаботной жизни. Она выйдет замуж — не важно, по любви или по приказу, — и осчастливит того, кто будет с ней рядом. Она продолжит делиться красотой мира через свои картины, расцветёт и будет счастлива. Даже без меня.       Это то, чего я ей желаю всем сердцем, всей душой. Но мне так хочется быть причастным к её счастью, что внутри всё мучительно сводит. Однако стоит ей взглянуть на меня — непривычно робко в такие моменты, из-под густых ресниц, и я улыбаюсь, даже посмеиваюсь, и кружу её, и легко подбрасываю в воздух, что ей особенно нравится.       Чуть позже, когда все уроки закончены и мы предоставлены самим себе, в уединении сада я кладу голову на её колени, и она перебирает мои волосы; рядом плещутся рыбки в искусственных озёрах и с лаем носится Гузалик, в нос бьёт запах травы, а в душу — солнце. Я задумчиво жую сладкую травинку, вбираю в себя этот день, как и многие другие до него и после, в надежде, что их тепло будет греть меня по возвращении в Валахию.       Если я осмелюсь вынуть воспоминания, как жемчуг, из ларца своей памяти.

She is everything to me The unrequited dream A song that no one sings The unattainable Она для меня всё, Недостижимая мечта, Неспетая песня, Недосягаемая…

      После кошмарных ночных событий нам всем нужны покой и утешение, и эта ночь дарит их, неожиданно и щедро, разливает в лунном свете, каминном пламени, мягком ворсе ковра и шелесте книжных страниц. Лайя спит в моей комнате, убаюканная румынской легендой, трогательно беззащитная, доверяющая мне свой сон. Как бы мне хотелось иметь возможность заснуть рядом с ней. Я так долго не спал в человеческом смысле этого слова. Может, будь у меня такая возможность, и я мог бы видеть Лале хотя бы во сне. Но бессмертие лишило меня даже этой примитивной человеческой радости.       «Это была такая мука — знать тебя, помнить и не видеть».       Я прикрываю глаза, заново проживая это хрупкое мгновение.       Лайя сидит рядом со мной, босая и близкая, расслабленная и доверчивая. В её глазах читается готовность последовать за мной куда угодно. Храбрая, упрямая Лайя Бёрнелл, пришедшая ко мне и утешившая, несмотря на собственные страхи и подозрения. Я ощущаю её смятение, уступающее место спокойствию. Мы действуем друг на друга нейтрализующе, и когда я сажусь рядом с ней на ковёр, она придвигается ближе. Её рука осторожно и нежно касается моей. Вспышка боли, которую я готов стерпеть. Я и терплю, наслаждаясь краткой лёгкостью ласки, смешанной с выкручиванием костей.       А потом мы говорим. И если бы она знала, какая это роскошь — иметь возможность рассказать абсолютно всё, без утайки, без тщательного подбора слов, зная, что тебя поймут и примут. Но наше время для подобной откровенности ещё не пришло, и мне приходится подыскивать обороты, которые могли бы прояснить ситуацию хоть немного. Потому что мне эгоистично хочется задержать её рядом с собой. Только найдя её, я просто не могу потерять её снова. Но и силой привязывать к себе не хочу. Переключаюсь на описание своих чувств и ощущений, предостерегаю от возможных ошибок. Она не так романтична и наивна, как Лале, и это даже к лучшему: она не станет разгадывать загадки, которые я тут перед ней малодушно выстраиваю. Взываю к трезвости её рассудка и открываю своё сердце — эта ночь располагает к откровенности. Я почти не жду, что Лайя останется.       Но она остаётся, и моя любовь к ней становится ещё больше, если такое возможно. Я не могу на неё насмотреться, я умираю от желания прикоснуться к ней, поцеловать её, стирая время и пространство, которые нас разделяли, прошептать в её губы всё, что так давно хотел сказать.       Если бы взгляды могли говорить. Если бы словами можно было касаться.       «Я люблю тебя, я боюсь тебя, я искал тебя так долго и не хотел находить, я стремился к тебе и бежал прочь, я бережно хранил в памяти каждую мелочь о тебе и старался потерять их все в забытье, я мечтал о тебе, я ненавидел тебя, я ощущал твоё присутствие и порой сомневался, была ли на самом деле, я хотел говорить с тобой, хотел молчать с тобой, хотел касаться и прогнать от себя, хотел привязать к себе и отпустить на волю, я… я так соскучился».       «Я тоже».       Всего два слова, в которых я слышу вернувшуюся ко мне Лале. И то, что нас связывает — прожитое и непрожитое — подхватывает вихрем и переплетается. Все годы разлуки, несказанные слова, несовершённые поступки, несдержанные обещания. Время, которого не хватило. Чувства, которые не раскрылись. Смех, который она мне дарила. Слёзы, которые я вызывал. И — нежность, такая сумасшедшая нежность, несмотря ни на что, без причин и доводов, идущая от сердца сквозь время — ко мне, к тому, кого она ждала так долго, сама того не зная. Прощающее, принимающее, бесстрашное и открытое чувство.       Я и не знал, что сколько веков ждал именно этого. Её нежности. Её прощения.       Я становлюсь под османские знамёна, в османской форме, с османскими воинами. Валашский княжич, направляющийся домой завоёвывать обагрённый кровью трон. Миг триумфа, который я так долго ждал, к которому шёл, ради которого стольким пожертвовал. Бряцанье оружия, нетерпеливое ржание коней, изнемогающих от жары, шелест песка и травы, дуновения ветерка, приносящие тревогу. В отличие от других, лошадь подо мной стоит спокойно, подчиняясь моей воле, ожидая приказа.       «Что с нами будет?» — звучит в голове далёкий голос Лале, испуганный и горький.       «Нет никаких нас».       Прохладная темнота сада, её срывающийся голос, обвиняющий меня в предательстве, в том, что я стал совсем другим, что не хочу оставаться здесь, на чужбине — с нею.       — Аслан говорит, что я — его родина, — с вызовом сообщает Лале.       Ей уже восемнадцать, и сейчас она похожа на настоящую племянницу султана — холодную и гордую, осознающую своё положение и то, как к нему относятся другие. Не на мою Лале, напоминавшую нежный тюльпан. Тот турецкий тюльпан я раздавил валашским сапогом, и он превратился в драгоценный камень, который не треснет ни от какого воздействия.       И люди, когда-то бывшие друг для друга самыми близкими, смотрят друг на друга как на чужаков. Всё возвращается на круги своя. Она — племянница султана, я — чужеземец, отправленный заложником для воздействия султана на моего отца. Мы словно в первый день нашей встречи, когда во мне одна только ненависть, а в ней — желание обнять весь мир, к которому я потянулся, как мотылёк — к огню. Нам не стоило сближаться, но мы сделали это, зная, что связь не продлится вечность.       — Ты не можешь быть столь наивна, чтобы думать, будто стоишь всей Валахии.       — Тебе не Валахия нужна, а месть.       — Может, и так. Но я предан своему государству и не хочу, чтобы оно стало частью твоего.       «Но сам я уже стал частью тебя. Отдал тебе что-то важное, дождался, пока оно срастётся с твоей душой, и вот безжалостно вырываю его, чтобы вернуть обратно, пережёванное и не находящее своего прежнего места внутри меня. Чужеродное. Твоё».       — Давай говорить не о политике, а о нас.       Её взгляд умоляет меня замолчать, но я не могу. Нужно поставить точку на повести этих четырёх лет, вместивших в себе целую жизнь.       — Ты так и не повзрослела, — цежу снисходительно.       — А ты превратился в настоящее чудовище!       — Я всегда им был, просто тебе хотелось обманываться.       «Ну же, скажи, что ненавидишь меня, что презираешь, что я не заслуживаю тебя в своей жизни. Иначе я не смогу уехать, и все мои планы пойдут прахом. Прошу, скажи, что я не нужен тебе».        Но вместо этого — тихое, нежное, вымученное:       — Не уезжай, Влад. Пожалуйста.       — Мой выбор не обсуждается.       — Значит, между страной, успевшей о тебе забыть, и мною, готовой отдать тебе всё, что имею, ты выберешь первое?       — Ты никогда не дашь мне того, что я хочу.       Хотя бы потому, что нам не позволят быть вместе законы этой страны, глупые предрассудки и моя ненависть к ней — обратная сторона любви к Лале.       — Я предлагал тебе поехать со мной. Я показал бы тебе новый мир, Лале, совсем другой. Мир, в котором ты могла бы позволить себе быть собой, а не жить в золотой клетке. Но ты отказалась.       — А теперь и подавно не соглашусь.       — Значит, решено.       — Ты уверен, что не пожалеешь в своём выборе?       — Лале, ты слишком переоцениваешь свою роль в моей жизни. Это был всего лишь эпизод.       — Но ты вернёшься?       — Нет. Я больше не принадлежу тебе, у тебя нет надо мной власти. Нам предопределены разные жизни. И, как бы я к тебе ни относился, я не вернусь сюда, где каждый день в неволе был словно пытка.       — О нет. — Её голос звучит задумчиво, по-своему сострадательно, но изрекает злое пророчество. — Однажды ты вернёшься ко мне, когда ни власть, ни деньги, ни твоя родина больше не будут радовать тебя. Ты будешь меня искать — и не найдёшь. Потому что я буду счастлива без тебя, слышишь? Гораздо счастливее, чем с тобой. А ты будешь мучиться так сильно, что никогда не ощутишь покоя.       Лале говорит и говорит, не замечая слёз на лице, с каждым словом подходит ближе, сокращая расстояние, и касается руками моей груди. Впервые её прикосновение так трудно выносить. Труднее, чем взгляд, полный боли, обиды — и любви ко мне. И когда слова заканчиваются, её губы остаются так близко к моим, будто ждут примирительного поцелуя. Я же шепчу в них:       — Ты всё сказала, Лале-хатун?       Она отступает от словесной пощёчины, гордо вскидывает голову.       — Нет. — И смотрит прямо в глаза. — Если ты пойдёшь по той дороге, которую выбрал, то захлебнёшься в своей злости и мести. Только я тебя уже не спасу.       — Мне это и не потребуется.       Звук горна вызывает рёв отряда, грубой хваткой вырывает из прошлой ночи. По команде мы выдвигаемся прочь из Эдирне, провожаемые криками толпы, и дорога впереди кажется прямой, хоть и сложной. Но каждый шаг по ней ведёт к бездне, из которой не возвращаются. Поводья впиваются в ладони, грохот копыт будоражит кровь предчувствием скорых сражений. Стискиваю зубы, щурюсь в даль, которая становится моим будущим, терновым венцом грядущей славы.       Там, за моей спиной остаётся Лале, которая даже не пришла проститься. А с ней — лучшая часть меня.

She's a myth that I have to believe in All I need to make it real is one more reason Она — миф, в который я вынужден верить. Всё, что мне нужно для осуществления мечты — это ещё одно оправдание…

      На мой вопиюще бестактный вопрос о её возрасте Лайя, чуть помедлив, отвечает — двадцать пять. Примерно так я и думал. Лале было восемнадцать, когда я видел её в последний раз. Ей не суждено было дожить даже до двадцати. Вот как она могла бы выглядеть… Мне составляет огромного труда не смотреть на неё дольше положенного, чтобы не выдать затаённую нежность, испытываемую к ней. Такая взрослая, такая сильная и уверенная, решительная и заботливая, упрямая и верная. Такая близкая и незнакомая.       В первые дни я был очарован и дезориентирован. Сейчас их сходство даже пугает. Рядом со мной моя Лале, но совершенно чужая. Незнакомка с самыми родными глазами на свете, настороженная, словно лань, заслышавшая свист пущенной стрелы.       Так много общего — и такие разительные отличия. В характерах, в поведении, в жизненных позициях и взглядах. Мир изменился, не спорю, но я-то закостенел и остался тем, кем был всегда. А вот она стала неуловимо другой. Я не могу понять, нравятся ли мне эти перемены. Если Лале порой бывала вздорной капризной девчонкой, какой и полагается быть любимой племяннице султана, спорила и пыталась командовать, отчитывала и шутливо дулась, но при этом скорее забавляла, то Лайя обладает талантом лишать меня терпения и сил. Слишком гордая, слишком самоуверенная, знающая всё лучше всех. Она боится того, что нас тянет друг к другу, бежит от чувств, словно помнит, чем они обернулись для неё в одной из прошлых жизней.       Лале из прошлого была романтичной мечтательницей. Лайя из настоящего — скептик до мозга костей и способна найти объяснение самым невероятным вещам. Наверное, вся тяга к волшебству и мистике досталась её младшей сестре, одержимой легендами и мифами.       Но такой она мне нравится даже больше. Каждый разговор с ней — незримый поединок: вместо шпаг — фразы, вместо уколов — слова. Она фехтует в диалоге так же непринуждённо, как пишет свои картины, а сдаётся с королевским достоинством. Раньше я относился к Лале даже чуть покровительственно в силу возраста. Теперь, несмотря на мои пятьсот девяносто два года, Лайя стала равной мне, прямой и, возможно, циничной, но по-прежнему честной и способной разглядеть в людях лучшее. Как и тогда, рядом с ней хорошие, преданные люди, на которых можно положиться, потому что другим к ней не приблизиться.       Она повзрослела и изменилась, но в главном осталась той же Лале.       — Она — обычная женщина, Влад, — небрежно отмечает Ноэ. Думает, ему это позволено на правах моего «друга». — Пусть и довольно хорошенькая. Ты же возвёл на пьедестал призрака из прошлого и за кучу лет научился его обожествлять, не делая скидок на то, какой твоя Лале тогда была. Время стирает мелочи и оставляет главное — например, твою глупую любовь к ней. — Он смеётся, подбрасывая в руке надкушенное яблоко. — Хранить верность прошлому! Твоей выдержке позавидовал бы любой монах.       — Я люблю её, Локид. Сожалею, что тебе этого не понять. Такой фокус тебе не по зубам.       Ноэ ухмыляется, сверкая улыбкой, и приступает к любимейшему занятию — препарирует мои душевные терзания.       — А ты уверен, что любишь эту женщину? Именно эту? Не за её смазливую мордашку, не за схожесть с твоей прошлой зазнобой, не за иллюзию её возвращения в твою жизнь? Ведь, при всех своих достоинствах, мисс Бёрнелл — не Лале-хатун, как бы тебе того ни хотелось. Так что же, Влад? Ты и впрямь влюблён в нашу очаровательную Лайю — или ты видишь в ней только свою Лале?       Его разные глаза даже сверкают по-разному, но в них нет ни капли тепла — только могильный холод и пустота. И сейчас он наслаждается тем, как пытается влезть в мои мысли. Встаёт и крадётся ближе, чеканя слова с ехидной насмешкой и поддельным сочувствием.       — Потому что если я прав, друг мой, то ты настолько отвратителен, насколько не хочешь себя таким считать.       «Ты был бы рад этому, да? Посчитал бы шагом к той бездне, в которую вечно меня подталкиваешь под видом благих намерений. Не такой уж ты мастер иллюзий. Но ты мне по-своему нужен, и уж этого никуда мне не забудешь».       Его слова перекликаются с моими сомнениями. Я и вправду сначала видел только Лале, очарованный сходством её и Лайи, слышал её голос, её знакомые интонации. Мы возвращались друг к другу. Но в процессе нашего общения я всё чётче осознавал, что девушка рядом со мной, пусть и похожа на Лале, и чувствует нашу связь — не она в полном смысле. Она другая. Но что поделать, если меня по-прежнему к ней тянет? Если я чувствую абсолютно то же тепло в её присутствии? То же волнение, ту же нежность. Наши чувства и жизни сплетаются воедино, где уж тут отличить, что принадлежит прошлому, а что — настоящему? Мне на это плевать. Главное, что она рядом.       — Скоро ты поймёшь, что заблуждаешься на её счёт. Она не даст тебе того, что ты хочешь. Можешь сколько угодно прятаться в иллюзиях — своих и моих — но правды или освобождения они тебе не принесут. Попробуй-ка признайся ей, кто ты на самом деле. Думаешь, твой нежный тюльпан после этого останется с тобой? Да она сбежит при первой же возможности. Лайя Бёрнелл не дурочка. Нельзя упрекать её в глупости из-за того, что она влюбилась в одну из моих иллюзий. Я бы и сам не устоял. Вот только у неё хватит ума и силы духа, чтобы уйти от тебя. Никто не выносит лжецов, особенно настаивающих на правде от других.       Его слова назойливо кружат в голове, отравляя всю радость от нахождения в обществе Лайи. Девушка из прошлого вновь вошла в мою жизнь, а я боюсь даже дышать в её сторону — и совершаю ошибки, способные снова всё разрушить.       То, что я делаю, Ноэ ехидно называет «эмоциональными качелями» и тактикой «ближе-дальше», с издёвкой утверждает, что это не лучший способ завоевать сердце дамы. Но это выходит само собой, хоть и выглядит некрасиво. Я хочу защитить её, но с приездом Ноэ мой замок из надёжного убежища превращается в ловушку. Я чувствую присутствие зла, исходящего отовсюду, не только от того, кто считает себя моим другом, и так же принимаю собственное бессилие перед ним.       — Ты выдумал себе красивую сказку, Влад, а я лишь немного подыграл и помог с её декорациями. Хотел удовлетворить свои потребности, загладить вину, побыть рядом со своей «вечной любовью» и сделать вид, что прошлого не было — что ж, ты попытался. Но это не сработало, потому что от реальности никуда не убежишь. Ты, конечно, мифическая личность, но не стоит делать эту женщину частью своей легенды. Отпусти её по-хорошему, расстаньтесь друзьями, чтобы ты больше не съедал себя веками за то, как обошёлся с ней. Это будет милосерднее по отношению к той, кого ты так, кхм, любишь.       Он говорит жестокие, но разумные вещи. С ним можно согласиться. С ним нужно согласиться, пока не поздно.       Но я не могу снова потерять её. Не здесь и не сейчас, когда мы только нашли друг друга, когда у нас впереди достаточно времени, чтобы всё исправить. В этот раз я не допущу, чтобы история повторилась. Ни за что. Никогда.       Новость нагоняет меня на рубеже родины вместе с всадником, мчащимся за отрядом во весь опор. Облако окутавшей его пыли под грозовыми небесами сулит беду, по коже бегут мурашки нехорошего предчувствия. Мы успеваем остановится на привал, и в сумерках всадник нагоняет нас, без позволения врывается в мой шатёр.       Будь на его месте кто-то другой, я бы, может, воспринял всё иначе. Но приезжает Аслан — пыльный, мокрый и сам на себя не похожий. Что могло пригнать его сюда, если он должен был оставаться рядом с Лале?       Только новость о её смерти.       Я обречённо киваю, а в следующий момент Аслан делает два шага навстречу и замирает с протянутой рукой. Чего он хочет? Обнять или ударить?       Он не делает ни того, ни другого, хотя весь дрожит. Я не позволяю произнести ему вслух то, что он вёз с собой весь этот долгий путь. Просто протягиваю флягу с крепким напитком и отворачиваюсь, чтобы не видеть двух предательских влажных линий на пыльном лице.       Позже, нашедшие приют в прохладной осенней ночи, мы сидим у костра, поджигающего искрами грозовые тучи, сгущающего окружающую нас тьму возле своего света. Аслан раскачивается из стороны в сторону, сидя на отдалении, и в его глазах столько горя, что глядеть в них невыносимо. Я тупо пялюсь в огонь, и языки его пламени напоминают её танцы — то плавные, то отрывистые движения, тепло и страсть. Но когда подношу к пламени руку, кожа начинает дымиться. Побочный эффект того соглашения, которое наделило меня нужной силой. Эта сила способна снести с пути любую преграду, но не может избавить меня от боли, как ни стискивай зубы и ни сжимая кулаки.       — Явуз-паша нашёл её портреты и потребовал провести казнь.       — И Мехмед согласился?       — Он в отъезде, а вместо себя назначил одного из друзей паши.       — А султан Мурад?       — На лечении в Анатолии и узнал обо всём слишком поздно. А я был в другом военном корпусе и выехал к тебе сразу же, как мне сообщили. Никто не знает, что я здесь. Вообще почти никто не знает об этом.       Мы стараемся говорить о случившемся отвлечённо, иначе, кажется, завоем в голос от боли и ужаса. Прошло так мало времени, а наша общая прошлая жизнь ощущается менее реальной, чем то, что произошло. От неё веет смертью.       — Почему ты оставил её совсем одну? — вслух.       «Почему ты её не спас?» — мысленно.       Аслан поднимает голову и смотрит как-то по-новому. Как на врага.       — Что я мог сделать, если ты убил её раньше них? — отвечает он на не озвученный вопрос.       Не упрёк — горькое непонимание.       Её смерть ложится меж нами кровавой границей, превращая из закадычных друзей в злейших врагов, разделяя не только странами и религиями, но и общей печалью. Эта ночь — последнее, что будет нас связывать. Мы почти не говорим до самого утра, пока Аслан не начинает седлать свежую лошадь. Ту, на которой он приехал, загнал почти до смерти. Высокий и разом повзрослевший, он больше не тот, кого Лале ласково называла «рыжим солнышком». Черты лица ожесточаются и заостряются худобой, под глазами залегают тени, рот кривится горем.       — Ты вернёшься?       — Туда? Ни за что. Я поеду на восток, подальше от империи. Буду наёмником у какого-нибудь местного правителя.       Вдруг в нём проступает то, что ещё не исчезло, и Аслан по-дружески касается моего плеча. Я касаюсь его в ответ. Мы словно приносим друг другу клятву — древнюю, как сама жизнь, хотя говорим совсем не о том.       — Может, ты поедешь со мной?       — Нет, Влад. У нас отныне разные пути. Завоёвывай трон и правь своей страной, как всегда того хотел. Будь лучшим из господарей и защищай свой народ.       — Тогда ты будь осторожен на своей новой службе. С твоим отъездом отряд личной гвардии лишится отличного командира. Главное, не подставляйся слишком уж часто.       Мы видим друг в друге обречённость, ведущую к смерти, но бодримся, отрицая право на слабость. А затем прощаемся, зная, что больше уже никогда не встретимся. И последнее, что нас связывало, разрушается, оставляя невосполнимую брешь.       Когда конь Аслана скрывается в клубах пыли, стираясь в линии горизонта, я командую собираться и идти вперёд, начиная вторжение в Валахию. Пути назад больше нет и не будет, а впереди — ад.

I catch in my throat Choke Torn into pieces I won't — No I don't want to be this Я вцепляюсь себе в горло И душу себя, Разрываемый на части… Я не хочу, нет, Я не хочу быть таким…

      Мне удаётся сдержать Ноэ, заточив его в стене, радикально, но действенно. Однако его голос неуловимо слышится в каждом уголке замка, отравляя его воздух, проникая в голову и устраивая в ней ещё больший бардак. Я готов терпеть это ради спокойствия своих гостей. Даже когда виски раскалываются от боли из-за того, как Ноэ хрипло смеётся где-то там, оценивший параллель с легендой о Мастере Маноле.       — Я знаю, о чём ты думаешь, — нашёптывает Ноэ, когда я остаюсь один. — Ты отрицаешь свою настоящую сущность, прячась за маской того, кем был раньше. Ты притворяешься человеком, чтобы не напугать её, но забываешь о том, что она сбежит сразу же, как узнает правду. А ведь она её узнает, шила в мешке не утаить.       Я кружу по кабинету, мечусь из угла в угол в спальне, брожу по саду, но спастись от сонма гипнотизирующих голосов нигде нельзя. Мои ли это мысли? Или же их умело вкладывает в мою голову Ноэ? Я не знаю, что правдивее — наивная вера в то, что Лайя примет чудовище, которое я скрываю от неё, или мрачное убеждение, что она сбежит, едва только узнает желанную правду.       Она здравомыслящий человек, вплотную столкнувшийся с мистикой. В реальность происходящего трудно было бы поверить любому, а уж ей тем более. Наверняка она сбежит, чтобы спастись. И никакие чувства ко мне её не остановят. Лале тоже не приняла меня. Чего же я могу ждать от девушки, которая переняла от неё почти всё?       Проще и милосерднее было не дать ей выбора. Я так и поступил, прогнав её от себя и тем самым лишь настроил на ожидание худшего. Как я теперь могу просить её остаться со мной и верить в лучшее, если сам только и делаю, что всё порчу?       Быть рядом с ней — наслаждение, но вместе с тем сильнейшая боль.       — Считаешь, я не найду способ вернуть тебя? Сделать тем, кем ты должен быть? Вспомни это ощущение безграничной силы, наполнявшее тебя. Она не достигла своего пика, когда мы только встретились, но я раскрыл её и позволил тебе сполна ею насладиться. Мы подчиняли низших тварей и управляли людьми, о нас до сих пор слагают легенды. Ты был королём, Влад. Тёмным королём. Свет для тьмы губителен, разве ты не знаешь? Разве не видишь, что она убивает в тебе самое ценное, лишает твоего предназначения, делает слабым и уязвимым?       Ноэ играючи сталкивает меня с Грэдишем в надежде, что я поддамся слепой ярости и, как тогда, в 1448 году, убью его и всю его семью, до которой смогу дотянуться в свершении мести. Мне тяжело его видеть и слышать, но я удерживаюсь на плаву, в чистом сознании, и во многом благодаря Лайе. Смерть Лале сталкивает меня в пропасть. Присутствие Лайи даёт крылья, чтобы воспарить над нею.       Я вижу в этом очередное доказательство того, что любовь способна спасти. Ноэ же видит вызов. Он делает всё, чтобы я вновь стал тем, от кого бежал всё это время. И я становлюсь, но не потому, что он этого хотел, а только ради спасения Лайи и Лео. Мне снова приходится превращаться в чудовище, каким я был и являюсь. Мысли путаются, перед глазами расстилается алая пелена, в висках стучит кровь и вены вздуваются, а по всему телу разливается сила, способная сокрушать горы и плавить льды.       Отрицать эту силу и всю её жестокость несколько столетий, а в итоге снова сдаться ей, не видя иного выхода. Сдаваться всегда проще, устоять гораздо труднее, хоть я и смог. А сейчас снова падать ей навстречу, очертя голову, но не ради мести, как в тот раз, а ради спасения. Я вижу в этом падении разницу, а Ноэ — триумф. Объятия тьмы холодны, но встречают, как давно потерянного родственника — радостно, почти любовно. Тьма сливается со мной, несмотря на все попытки прогнать её, и остаётся, когда я хочу быть один. Я сжимаю пальцами глотку, требующую крови, но это не может утолить жажду. Я мечусь по замку, но это не даёт выхода разрывающей меня силе. Я снова выгляжу, как прежде, но это не помогает мне остаться тем, кому Лайя доверилась.       И когда я вижу ужас, которым охвачена Лайя, бегущая прочь из замка, я чувствую себя самым беспомощным и слабым существом на свете.       Я слышу её смех в журчании горных ручейков, встречающихся на пути моего войска, вижу её следы в полевых цветах, чувствую её присутствие в каждое тихое утро, застающее нас в лесах, и в каждую ночь, когда бессонница не позволяет отдохнуть. Её голос невидимой плетью подбивает идти вперёд, и на каждый шаг нежность и любовь превращаются в ярость и ненависть. Я живу на них, питаюсь ими, они руководят мной, и постепенно образ, причинявший столько радости и боли, растворяется во тьме, которую я несу с собой. Её смерть наряду с казнью отца и брата становится катализатором разрушений, которые обрушиваются на мою страну.       Лале ловко взбирается на дерево вслед за мной и Асланом и усаживается меж нами на толстой ветке, угощается персиками, перемазываясь сладким соком, облизывает липкие пальцы. «Мне что, ждать, пока они сами в руки свалятся? Нет уж!»       Мы продвигаемся вглубь Валахии, оставляя за собой сожжённые поля, огороды, плодовые рощи. Ничего, что могло бы достаться врагу Хуньяди, идущему за нами по пятам. Отец учил нас с Мирчей воевать до конца, не считаясь с любыми жертвами, если они способны помочь добиться победы. Может, не самая гуманная тактика, но действенная. Я заставляю себя смотреть на то, во что превращается моя страна, потому что хочу на её пепелище выстроить новое мощное государство, которому больше никогда не понадобится помощь турков, пришедших сейчас вместе со мной.       Лале осторожно и грациозно встаёт на круп своей кобылки, и, пока я в ужасе на всё это смотрю, Аслан аккуратно берёт в руку поводья и ведёт лошадь кругом, следя, чтобы наездница не упала. «У всех османов талант к верховой езде. Ну и непомерное самомнение, конечно же».       Мои всадники проносятся по городским и деревенским улицам несчётное количество раз, отработанными манёврами поджигая крыши домов и командуя жителям спешно покидать свои жилища. Как пастухи, солдаты сгоняют людей к окраинам, пока на их глазах сгорает всё, что они имели. Это итог несогласия властей поддерживать своего законного правителя, итог их преданности венгру Хуньяди. Силой заставляю себя отворачиваться от горестных криков, от плачущих женщин. Мы никому не причиняем ощутимого вреда. Пока.       Лале сплетает из цветов венки и нахлобучивает нам с Асланом на головы, отходит, любуясь тем, что сделала. «По-моему, это лучше, чем ваши шлемы. И всё равно, что цветы на войне бесполезны. Лучше бы никому из вас вообще не пришлось воевать».       Сражение за сражением — лёгкие победы, хоть и кровопролитные. Сколько их, больше похожих на стычки? Я не знаю, но от раза к разу становлюсь сильнее, и жажда крови от едва заметной разрастается в невыносимую, пробуждая жестокость. Именно эта жажда ведёт меня вперёд, не считаясь с трудностями и помехами, отдаляя от прошлого, в котором не было места войне и убийствам. Я бросаюсь в самую гущу каждого боя, не боясь, что меня могут убить — уже нет. Османы называют меня «безрассудным дьяволом», в голосах слышатся страх и восхищение. Риск щекочет нервы, кипучая ненависть превращает каждый удар в смертельный. Я чувствую себя неуязвимым.       Лале игриво проводит тёплыми руками по холодной коже моего лица, невесомо касается прикрытых век, прослеживает линию подбородка, задевает губы. «Вот поймать бы лучик солнца да разрисовать им тебя, как кистью. Может, тогда бы ты улыбался чаще».       Кажется, тьма следует за нами по пятам, потому что солнце мы уже давно не видели даже на горизонте. Вокруг одни тучи и туманы, которые здорово помогают скрываться от врагов. Когда солдаты жгут костры, я ухожу подальше, в темноту. Растущая во мне сила избегает любого света. Соприкосновение с ним несёт боль. Солдаты шарахаются от меня, и я сам понимаю, что превращаюсь в чудовище. Кожа становится бледной, проступают вены, ногти удлиняются, губами ощущаю клыки. Но сила, бурлящая в мышцах, стоит любых изменений. Эта сила останется со мной, когда больше никого не будет рядом.       Лале отвлекается от полотна, на котором очередной пейзаж, включающий в себя очертания султанского дворца и садовые красоты, смотрит серьёзно и грустно. «Хочу не бояться писать портреты, не ограничивать себя рамками. Хочу творить. Хочу, чтобы люди могли видеть, какими они могут быть и какие они есть».       Вход в Тырговиште проходит довольно легко. Во главе войска я проезжаю по улицам родного города, направляюсь к замку, где сейчас должен был бы править Мирча. На моей кольчуге засохшие пятна крови, шлем закрывает лицо, ни одного дюйма бледной кожи не подставлено спёртому воздуху. Люди жмутся к стенам домов, запруживают улочки, следят из окон. Из толпы доносится шум и ропот, кто-то осмеливается швырнуть чем-то в османского солдата. Поднимается волна агрессивных восклицаний о турецком вторжении и правителе, который будет новой марионеткой султана. За моей спиной солдаты выволакивают всех несогласных и бунтовщиков, чтобы бросить в пока ещё пустые темницы. Запрещать им это я не собираюсь. Уже научен, к чему могут привести подстрекательства, выжженными глазницами брата, снившимися мне по ночам.       Лале позволяет мне задумчиво поглаживать её ладонь, прищурившись, следит за тем, как я подношу её к губам и покрываю лёгкими поцелуями, ощущая пробившую её тело дрожь. «Это запрещено, но мне очень приятно, когда ты так делаешь. Почему я не могу сделать так же? Не по правилам? А зачем они нужны, если я не могу сделать то, что хочу? Как глупо».       После жёстких расспросов одного из свидетелей мне показывают место, где захоронены отец и Мирча. Даже не курган, а просто вырытая в поле яма, наспех засыпанная землей, за минувшие годы превратившаяся в пустырь. Преклоняя колени, я кожей ощущаю крики старшего брата, связанного и брошенного на дно своей могилы. Прощаясь, мы крепко обнимали друг друга, не зная, что больше не свидимся. Мирча просил приглядывать за Раду и не давать его в обиду султанским приближённым, обещал сохранить за мной должность своей правой руки, верил, что будет отличным помощником отцу, который вот-вот должен был вернуться в обмен на своих сыновей. Я держался изо всех сил, бравировал, хотя мне было так же страшно, как и Раду. Но отец учил нас с Мирчей быть сильными и не показывать страх. И всё же я как мог крепко обнимал старшего брата, словно чувствовал, что в следующий раз буду обнимать стылую землю, под которой он лежит, как вечный пленник, у стен своей столицы.       Лале жмётся к моей груди, словно ищет укрытия в моих руках, прячет мокрое от слёз лицо и утыкается макушкой в мой подбородок. «Обещай, что никогда не станешь таким, как Мехмед. Оставайся таким, какой ты есть. Пожалуйста, Влад».       Все предатели из числа бояр и княжеских приближённых, организовавшие заговор против моих отца и брата, собраны и поставлены на колени, смешны в своём страхе и богатых одеждах. И ни один из них не спасается от принесённой со мной жажды мести, от справедливой кары, обрушившейся на них турецкой саблей в моей руке. Все они платят кровью, как я и мечтал когда-то, как я и хотел всё это время. Только успокоения это уже не приносит.

But I won't let this build up inside of me I won't let this build up inside of me I won't let this build up inside of me I won't let this build up inside of me Но я не позволю этому чувству овладеть мной… Я не позволю этому чувству овладеть мной… Я не позволю этому чувству овладеть мной… Я не позволю этому чувству овладеть мной…

      Снова комната с часами, снова сумрак, холод и тишина. Рука теперь не ощущает пульса времени: часы остановились, словно в насмешку, подводя черту краткому периоду человеческой жизни, который удалось урвать у вечности.       Она вновь приходит, только в этот раз не затем, чтобы остаться. Лайя прощается со мной, несмотря на то, что смертельно боится. Ещё недавно она доверчиво спала на ковре в моей комнате, а сегодня видит во мне только чудовище, хотя выгляжу я так же, как и раньше. Глупец, поверивший, что родственные души могут остаться вместе, преодолеть все помехи, побороть страхи…       Но хотя её слова и действия говорят о том, что она уходит, всё внутри неё заходится от желания остаться. Это призрак Лале рвётся мне навстречу? Или этого хочет сама Лайя? Я не могу гадать, мне нужен ответ, мне нужна она. Но случившееся делает невозможным наше счастье, сводит на нет все усилия и шансы наладить наши отношения. Канат, по которому я шагал с того момента, как не мог постучать в дверь её комнаты, обрывается, но Лайя ещё держится в воздухе, в то время как я лечу в пустоту. Мучительно медленно погибаю под её холодным, испуганным взглядом, растворяюсь в увеличивающемся расстоянии меж нами.       Её слова звучат, как эхо из прошлого — абсолютно те же, что мы с Лале говорили друг другу, прощаясь в амбаре. Тогда нам казалось, что мы больше не увидим друг друга, но события пошли по иному пути, и прощаний не потребовалось. Но сейчас… Сейчас я не могу быть уверен в том, что всё будет, как тогда, и она никуда не исчезнет.       Наши взгляды встречаются в очередном безмолвном диалоге. «Я не могу остаться. Прости, но я не могу, я просто не могу…»       «Не уходи, пожалуйста, не оставляй меня. Мы что-нибудь придумаем, мы выберемся из этой ситуации. Ты единственная, кто может помочь мне. Мы нужны друг другу. Ты — единственный смысл и свет. Без тебя останется только тьма».       Вязкая прохлада воздуха, мурашки, прошибающие тела, тишина, долбящаяся в висках. Особое мгновение, когда двое едва сдерживающихся людей смотрят друг на друга, понимая, что вот-вот столкнутся, ведомые друг к другу магнетизмом и чувствами, и всё полетит к чертям. Я срываюсь вперёд — к ней, в неё, ближе, теснее, вжимаясь всем телом, несмотря на боль от касаний, наслаждаясь этой болью, впитывая её до окончательного помутнения рассудка. А она подаётся к мне и отвечает с пылом, от которого подкашиваются ноги, потому что это сильнее, чем все предрассудки и страхи, потому что это — единственная правда, что у нас есть, единственный честный момент во всей этой запутанной истории.       Я стираю пальцами её слёзы, убираю от лица влажные волосы со всей нежностью, на которую способен. С нежностью, разрывающей сердце. Значит, оно у меня всё-таки есть? Иначе что ещё может так болеть?       Её прикосновения прошивают меня трассирующими пулями — виски, шея, лицо, так бешено, так отчаянно, не желая отпускать, но опасаясь остаться. Сбитое дыхание, лихорадочное биение пульса, полубезумный шёпот на грани: «Не уходи, не надо, мы что-нибудь придумаем, только не ты, только не сейчас…»       А потом Лайя отталкивает меня и сбегает, исчезая так же стремительно, как и появилась. С её уходом свет, наполнявший замок, гаснет, птицы исчезают, время останавливается. Я не представляю, как останусь здесь, один, во мраке. В первый раз я сумел это перенести, свыкся за долгие годы, сросся с ощущением вечной пустоты, на которое обрёк себя сам. Но сейчас терять её вдвойне больнее. Это не просто частичка меня — это моя сила, моя вера, моя лучшая часть.       Без неё всё лишается смысла и света. А я — снова на коленях, поверженный и опустошённый. С единственным утешением, что она жива и может быть счастлива где-то вдали от меня, как, возможно, и было предначертано. Почему же внутри всё так болит и разрывается? Может, потому что во второй раз терять надежду, хранимую так долго, гораздо труднее?       Ноэ исчез, но я по-прежнему слышу его издевательский голос в своей голове. Он шепчет, что был прав и я не нужен Лайе, что я сдамся своей натуре и наконец-то приму свой статус правителя местной нечисти, что вскоре я сполна воспользуюсь силой, ради которой когда-то продал душу. Пророчит, что обратной дороги уже не будет.       Это было бы проще всего — снова сдаться. Но я не могу. Увидев, на что способен свет, если позволить ему разгореться, я больше не желаю смотреть в сторону тьмы, обещающей власть, замешанную на крови.       И, может быть, однажды Лайя снова ко мне вернётся. Но даже если нет — я всё равно благодарен ей за то, что частица её света сохраняется во мне и противостоит тьме, окрашивающей всё перед глазами в алую пелену ярости и скорби.       Несмотря на то, что я в очередной раз провинился, Лале по-прежнему хочет написать мой портрет. Улучив время, мы уходим в глубину сада, ближе к домику, чтобы, в случае чего, успеть спрятаться. По просьбе Лале я усаживаюсь у воды, так, чтобы солнце максимально попадало на лицо, скучающе подпираю подбородок рукой, но улыбаюсь, глядя на то, как сосредоточенно юная художница расставляет все свои принадлежности, усаживается и размышляет, с чего бы ей начать. Очень скоро я перестаю удерживать одно выражение на лице, потому что всерьёз увлечён наблюдением за Лале. Столько раз уже видел её за работой, но сейчас она выглядит совсем по-другому. Движения чуть нервные, глаза грустные, и она делает так много правок, стирая линии в наброске. Солнечные лучи путаются у неё в волосах и бликами скачут по коже, платье ярким цветком разлеглось на траве, и, по-хорошему, это мне нужно было бы написать её портрет. Я же могу только любоваться ею — юной, свежей и прекрасной.       Сегодня она рядом и выглядит как обычно, но ещё вчера Лале отказывалась со мной разговаривать, потому что увидела, как мы дурачимся с Мехмедом на мечах. Как объяснить ей, что Мехмед мне противен? Что я только пытаюсь втереться к нему в доверие, чтобы в будущем он без помех позволил мне с помощью его армии отвоевать престол? Мне нужна поддержка османов хотя бы на первое время, чтобы в будущем дать им отпор и изгнать из Валахии. Идеальный план, когда-то подсказанный моим же отцом.       — Ты снова помрачнел, — ворчит Лале. — Я не могу так работать.       — Может, дело в том, что это тебя что-то тревожит?       Лале отбрасывает кисть в траву, прекращая свой труд. Поджимает колени к груди и обхватывает их руками, опускает голову. Она точно чем-то расстроена, и вряд ли уже тем, что вчера мы повздорили из-за шехзаде. Я поднимаюсь и подхожу к ней, сажусь рядом, беру её руки в свои и пытливо смотрю ей в глаза, зная, что всегда выхожу победителем в этих маленьких противостояниях. И точно, Лале отворачивается, что-то бурча себе под нос. Я снова пытаюсь разговорить ей, и, наконец, Лале произносит:       — Мне приснилось, что ты исчез, и я больше никогда тебя не увижу. Всё заволокло туманом, было очень холодно. Повсюду была кровь и темнота, больше никого и ничего. А все воспоминания о тебе будто стёрли, будто тебя никогда не было здесь. И мне стало страшно, так страшно от этого!       Её руки дрожат, поэтому я отпускаю их и подаюсь ближе, обнимая Лале. Но это уже не то братское объятие, которое я честно хотел ей подарить. Это нечто большее, это проявление внимания от мужчины к женщине. И, я уверен, она так же это чувствует. Не желая её смущать, я размыкаю руки, оставляя лёгкий поцелуй в макушку.       — Не волнуйся, — убеждаю, старательно налепив улыбку. — Я не исчезну из твоей жизни так быстро и неизгладимо. По крайней мере, пока ты не прогонишь меня.       — Я никогда этого не сделаю, Влад, — произносит Лале предельно серьёзно. — Что бы ни случилось, прежде всего ты — мой друг. И я постараюсь всегда оставаться на твоё стороне. — Тут она комично кривится. — Даже когда ты пытаешься подлизаться к Мехмеду.       — Надо же, какие жертвы, Лале-хатун! Я вас не заслуживаю.       — Это уж точно. И всё-таки…       Не договорив, Лале осторожно берёт моё лицо в свои ладони, обхватывает ими, скользит по коже пальцами, выпачканными краской. Её взгляд до невозможности ласковый и грустный, от него щемит в груди. Она как будто догадывается о моих чувствах к ней и даже разделяет их, но я не могу быть уверен в этом. Просто наслаждаюсь тем, как близко она сейчас ко мне. А затем Лале наклоняется и целует меня — неумело, просто прижимается губами к моим губам. Я чувствую её слёзы и её улыбку, обнимаю тонкую талию, привлекая ближе к себе, усаживая на свои колени. Её пальцы путаются в моих волосах, мои — в её, и это мгновение кружит нам головы, дурманит теплом.       — Я не могу тебя потерять, — летит мне в губы. — Я этого не перенесу. Ты словно часть моей души, меня самой. Я не знаю тебя, но кажется, будто бы мы были рядом всю жизнь и должны оставаться вместе, что бы ни случилось. С тобой мне тепло. С тобой я живу по-настоящему. И мне страшно от этого чувства. Нельзя, чтобы весь мир заключался в одном человеке, нельзя. Это слишком пугает.       Лале вот-вот готова разрыдаться от обилия ощущений, и я снова прижимаю её к себе, баюкая, как ребёнка. Обнимать её — словно укачивать в руках солнце. Стираю пальцами слёзы с её лица, провожу по губам, и она нехотя улыбается, устраивает голову на моём плече, вытягивает ноги поверх моих, по-прежнему оставаясь у меня на коленях.       Мы просто сидим и смотрим на плавное течение воды, переплетаем наши руки, греемся под солнцем. Делим момент тишины и покоя, пришедший после неожиданной бури. А затем я надеваю на её палец свой перстень с красным камнем, украшенный вырезанными на нём узорами. Потому что делом могу сказать гораздо больше, чем словами, в отличие от Лале. Она удивлённо смотрит на камень в кольце, вспыхнувший алым на солнце.       — Это киноварь — горный минерал. Его часто используют художники. По преданиям, он появился из брызг крови убитых драконов, поэтому его так и называют — драконья кровь.       — А ты — Дракул, дракон, — задумчиво произносит Лале, оценив игру слов.       — Ага. И частичка меня всегда будет с тобой, пока ты хранишь это кольцо. Только не носи его постоянно — этот минерал ядовит, хотя и служит мощным оберегом. Просто держи в своей шкатулке, как напоминание.       — Обещаю.       То, что рядом меня однажды не будет, тревожно повисает в воздухе, но мы слишком счастливы близостью, чтобы обратить на это внимание. А после Лале честно пытается вернуться к портрету, но это ей не удаётся, и мы договариваемся, что она обязательно займётся им позже.       Ведь впереди у нас ещё так много времени. Целая вечность, в которой будущее кажется неясной дымкой, а настоящее — накрепко связавшей нас алой нитью.