Мечта всей его жизни

Игорь и Юля почти взлетают на крышу, Дима еле поспевает за ними. А они успевают и щебетать — ну, щебечет в основном Пчёлкина, Игорь кивает и хмыкает, но далеко не так мрачно, как при их с Дубиным знакомстве. Дима уже давно потерял нить разговора, он не может отвести взгляд от неё. Она будто согревает собой всю их компанию в этот пасмурный питерский вечер. Дима знает, что Игорь смотрит на неё точно так же, и проскальзывающее в голубых глазах друга вожделение пугает… потому что Дима знает — на его лице те же эмоции. То же тёмное чувство, дремлющее в глубине души, но всплывающее на поверхность в самый неподходящий момент. Когда её нет рядом, легко представить, что этой жадной, эгоистичной, голодной любви вовсе нет, что существовать порознь с ней не испытание, а всего лишь факт из жизни. Не то чтобы даже сильно печальный, обыкновенный. Небо голубое, зимой холодно, он отдельно — она отдельно. Но каждая встреча делает её власть над ним ещё очевиднее. Это не любовь, Дима не лжёт себе, это жуткая тоска пополам с одержимостью, а порой они перетекают в настоящее сумасшествие. Иногда Диме чудится её запах на Игоре: на его куртке, кепке, волосах, и тогда Дима стоически делает шаг назад. Искушение сделать что-то неадекватное так велико. Заорать дико, врезать кулаком по стене или сбежать втихаря из участка и найти её любой ценой. Дима боится того, что произойдёт, если поиски вдруг увенчаются успехом. Чаще всего он видит её с Громом, как и сегодня. Дима устраивается рядом с ними на крыше как нахохлившийся воробей. Мороси или тумана нет, и он решает отвлечься рисованием. Любимый блокнот и остро наточенный карандаш всегда при нём, и на бумагу ложатся стремительные лёгкие линии. Контур чёткий, как всегда, когда рисуешь с натуры. Силуэт получается идеально. Когда Дима накладывает тень, от невозможности прикоснуться его пробивает мелкая дрожь. Или это ветер забрался ему под куртку?.. Дима хмыкает, пытаясь отмахнуться от неуместных сейчас мыслей, и роняет карандаш. Наклоняется поднять, раздосадованно думая, что грифель наверняка сломался внутри, а вторая рука вытягивается чуть в сторону для равновесия. Поэтому, когда Игорь отнимает его блокнот, как у младшеклассника, он просто не успевает среагировать.  — Отдай! — кажется, в его голосе сквозит отчаяние, ведь там со всем тщанием и любовью изображена мечта всей его жизни. Гром присвистывает, продолжая чавкать:  — Ого, горячая штучка! — он ловко отскакивает спиной вперёд, продолжая листать страницы. — Ухх, так бы её и съел! Он с наслаждением откусывает ещё шавермы, а Дима готов взвыть от бессилия. — Игорь, да отдай же ты ему! — на помощь приходит Юля, но прежде, чем вернуть рисунки автору, она — о нет-нет-нет! — заглядывает в них. — Ой, Дим, похоже, ты реально изголодался! — и от этого комментария кровь жаркой волной захлестывает не только щёки, но и лоб, и даже уши. Дима выхватывает блокнот чуть резче необходимого. Они не должны были видеть. Они не должны были знать. — Эй, не расстраивайся так, я же любя, — даже тёплая улыбка в голосе Юли не может излечить эту рану.  — Думаешь, я с другом не поделюсь? — грубовато хлопает его по плечу Игорь. И, хотя невозможно было представить, чтобы Игорь согласился делить её с кем-то, с двух сторон Диме протягивают по половинке шавермы — лучшего блюда в мире — и от такой поддержки он вынужден часто-часто заморгать, чтобы не зареветь прямо при друзьях, сохранить хоть жалкие остатки достоинства.  — Ребят, это очень… кхм, щедро с вашей стороны, но, — он стесняется встретиться с ними взглядами и, кажется, краснеет, — я не могу. Не сочтите меня высокомерным. Их непонимающие взгляды. Его глубокий вздох. Её запах.  — Я не могу есть шаву. У меня гастрит.