Львица, Орлица, Змея, Барсучиха

      Каковы бы ни были ожидания Эми от распределения в Слизерин, сами слизеринцы, по-видимому, были столь любезны, чтобы с самого начала не оставить её в заблуждении относительно их собственного к ней отношения. В первый же вечер ей едва не пришлось ночевать в подземелье, поскольку старосты Слизерина не озаботились тем, чтобы назвать ей пароль от гостиной. Наверное, она и сама была виновата: никто не заставлял её застывать возле той картины и пялиться на неё, как зачарованная. Ничего необычного на этой картине не было: просто молодая девушка, но она сидела перед мольбертом, на котором стояла картина — набросок семейной сценки: четыре девочки разного возраста, обступившие шахматную доску. Девушка перед мольбертом держала в руке кисточку, а на пюпитре помещалась палитра с намешанными пятнами краски. Её лицо странно взволновало Эми: обычно, видя любое новое лицо, Эми первым делом решала, красив или нет стоящий перед ней человек. Если это новое лицо принадлежало женщине, Эми также имела тайную привычку размышлять, насколько эта женщина уступает в привлекательности ей самой (или, точнее, насколько она уступает той взрослой, роскошной красавице в шелках и драгоценностях, которой Эми намеревалась стать в будущем). Обычно она с удовлетворением убеждалась в своём несомненном превосходстве, хотя бывали и исключения. В этих редких случаях Эми, нахмурившись, изучала натуру, если могла, — и порой добавляла к своему воображаемому образу тот или иной штрих — копировала удачную причёску, или очаровательную ямочку на щеке. Но девушка на картине… Эми никак не могла понять, красива она или нет. У неё были полные, даже несколько одутловатые щёки, покрытые кирпичным румянцем, а нос, хотя и прямой, казался слишком крупным из-за своего мясистого кончика. Но большие серые глаза, прозрачность которых была удивительно передана художником, смотрели так серьёзно и вместе с тем тепло из-под красивых полукруглых бровей, что свет, излучаемый ими, будто заставлял таять и плавиться не слишком классические линии её лица, рождая нечто иное. Именно этот эффект заставил Эми застыть перед картиной: она видела нечто подобное в жизни — например, когда неправильное и слишком подвижное лицо Джо смягчалось под действием прилива нежности или благоговения, — но никогда прежде ей не доводилось убеждаться, что это свойство некоторых лиц может быть передано средствами живописи. Глядя на портрет девушки, Эми в первый раз подумала о том, что выразительность лица, вечный враг красоты во всём, что касается строгих линий и гладкости кожи, — может передавать красоту мыслей и чувств, мимолётных, как игра света.       — Юная леди, не хочу мешать вашему наслаждению красотой, — вдруг раздался приятный мужской голос, — но именно ранний сон несёт красоту девам! Вы же, если простоите здесь ещё немного, рискуете упустить всё его благотворное воздействие! Не говоря уже о том, что не менее велик риск попасть в неприятности.       Эми с удивлением перевела взгляд на соседний портрет — пышно разодетый по моде XVI века молодой человек в парике и камзоле с роскошными атласными бантами изящно взмахнул шляпой, передний край которой вздымался над его лбом, словно девятый вал, и склонился в глубоком поклоне. Эми в ответ неловко присела — и он пришёл в полный восторг.       — Как редко, — произнёс он с искренним чувством, — выпадает счастье в наш варварский век встретить столь изысканные манеры в столь юном возрасте. Могу я узнать, с кем имею удовольствие беседовать?       — Меня зовут Эми Марч, — важно ответила Эми, краснея от удовольствия. Пышность выражений, свойственная незнакомцу, отвечала её собственным высоким стандартам в отношении благопристойности.       — А моё имя Анри Дюваль.       — Очень приятно, месье.       — Могу ли я осведомиться, куда вы стремили свой путь, пока ваше внимание не оказалось пленено этой прелестной группой?       — Я шла в гостиную Слизерина, месье, вместе с… — тут Эми, наконец, опомнилась, и, оглядываясь вокруг, с возрастающим смущением и тревогой убедилась, что она осталась совершенно одна в пустом коридоре замка. Группа первокурсников под предводительством старосты давно скрылась из виду, и Эми даже не смогла бы толком припомнить, в каком направлении они удалились. Кровь бросилась ей в голову; каменные стены замка, ещё недавно манившие её насладиться красотой живописных полотен, угрожающе надвинулись на неё, и она сглотнула, стараясь совладать с подступающим приступом паники. Всё это время молодой человек на портрете внимательно и с сочувствием наблюдал за ней. Наконец, он слегка кашлянул, привлекая её внимание.       — Полагаю, я и так задержал вас, мадемуазель Эми, но мне трудно отказать себе в удовольствии побыть ещё хотя бы несколько минут в вашем пленительном обществе. Могу ли я проявить дерзость и просить вас о позволении сопровождать вас в подземелья?       Эми едва сдержалась, чтобы не обрушить на месье Дюваля поток бессвязных благодарностей, но вовремя напомнила себе о необходимости вести себя, как леди. Манеры месье Дюваля были безупречны, и она была не столь глупа, чтобы не распознать его маленькой галантной уловки: конечно же, он прекрасно понял, в каком затруднительном положении она оказалась и хотел ей помочь, но рыцарское воспитание требовало вести себя так, как будто это она оказывает ему услугу, позволяя себе услужить. Будь на её месте Джо, она, лишь заподозрив подвох, задрала бы свой дерзкий нос выше горящих факелов и выше плюмажей на выставленных вдоль стен рыцарских шлемах, и унеслась бы прочь в первом попавшемся направлении, лишь бы не принимать подобного рода помощь. Но Эми, хотя и была на свой лад, возможно, не меньшей гордячкой, понимала своё достоинство совершенно иначе, и сейчас оно диктовало ей милостиво и при этом величественно принять предложенную услугу. Она с удовольствием чувствовала, как нечто в ней словно раскрывается навстречу этому обращению; нечто, что впоследствии обещало наполнить её манеры грацией и благородством, которые казались несколько претенциозными в маленькой девочке, словно пышное взрослое платье с декольте и воланами; но однажды, она знала это, она дорастёт и до взрослой одежды, и до взрослых манер, и это изящество расцветит драгоценным блеском её поневоле скромные наряды. Вероятно, она не смогла бы сформулировать это ясно, но впервые она на опыте ощущала, сколь многое может сделать для женской красоты мужское восхищение, пусть и дежурное, выказываемое из галантности.       — Разумеется, месье, — ответила она с милостивой улыбкой, — я буду рада вашему обществу. Но как вы сможете покинуть…э… — она в смущении замялась, ломая голову, насколько тактично будет указать молодому человеку на очевидную ограниченность его возможностей.       — О, не волнуйтесь! — ответил он, смеясь. — Это затруднение легко преодолимо.       И тут же он возник на соседнем портрете — не на том, где была изображена юная художница, а посреди бурной пирушки трёх гоблинов, весело праздновавших что-то слева от его опустевшей рамы. Невозмутимо раскланявшись с хозяевами портрета и вежливо отказавшись от их настойчивых приглашений присоединиться к их веселью, он поманил Эми следовать за ним, по пути объясняя дорогу. Они миновали несколько коридоров, он исчезал и появлялся на следующем портрете снова и снова, ни на миг не прерывая беседы. По пути он успевал приветствовать обитателей портретов, церемонно извиняясь за своё внезапное вторжение и демонстрируя дружеский интерес к обстоятельствам их жизни.       — Этот переход ведёт в Южное крыло замка… О, прошу прощения, любезнейший сэр Гностус, как вы поживаете? Да, разумеется, я жажду услышать подробности этой легендарной битвы, но, к сожалению, в данное время я чрезвычайно спешу. Я взял на себя приятную обязанность сопроводить эту юную леди. Да, да, в следующий раз я непременно… А по этой лестнице вам нужно будет подниматься, если вы захотите посетить библиотеку. Уверен, портрет маркиза де Рибо с величайшей радостью покажет вам дорогу. Главное — не позволяйте ему вести вас через второй этаж… О, бонжур, дорогая мадам! Ни в коем случае не хотел помешать вашей работе. Надеюсь, вам в ближайшее время удастся закончить эти расчёты. Уверен, это открытие ещё произведёт фурор… Там, возле лестницы, ведущей в Зал Трофеев, в нише висит картина, на которой запечатлён большой приём по случаю бракосочетания Терциуса Малфоя и леди Бланш Нотт. В своё время маркиз де Рибо претендовал на руку леди Бланш, и вид этого торжества вот уже четыре века сводит его с ума. Странно, — сказал он, вдруг замерев посреди очередной картины (к облегчению Эми, у которой уже голова шла кругом, это был натюрморт — серебряная ваза, полная спелых фруктов), — как нас и в нашей запечатлённой жизни продолжают преследовать тени прошлого.       — Месье Дюваль, — начала Эми несмело, — могу ли я спросить, кем вы были до… То есть, я имела в виду, учились ли вы в Хогвартсе?       Анри Дюваль вздохнул.       — Боюсь, мадемуазель Эми, я не смогу удовлетворить ваш интерес. Вы хотите знать, за какие заслуги я оказался запечатлён на своём портрете и что я помню из своей жизни?       — Если это не слишком дерзкий вопрос, месье, — торопливо произнесла Эми.       — Что вы, мадемуазель, — галантно запротестовал месье Дюваль. — Я был бы рад рассказать вам всё, что вы бы захотели узнать. Но, к несчастью, в этих вопросах я осведомлён не лучше вашего.       Эми нахмурилась, не понимая, что он имеет в виду. И тот поспешил объяснить:       — В основном портреты людей помнят, хотя порой и смутно, некоторые подробности своей жизни. Многие великие маги, учёные или воины, чьи портреты вы можете найти в замке, запечатлены в момент своего величайшего триумфа. Например, сэр Гностус изображён в момент победы над Харгривсом Вислоухим — знаменитым гоблинским военачальником — в битве при Берсли. Он ещё не знает, что на следующий день сын Харгривса Хумус Одноглазый, принявший командование остатками гоблинской армии, пронзит его грудь мечом в качестве мести за отца. Но сэр Гностус помнит свою жизнь, и победу, и тяжесть окровавленной головы Харгривса в своих руках…       — Головы?! — в ужасе воскликнула Эми.       — О, да! — месье Дюваль с жаром закивал. — Художник изобразил сэра Гностуса, победно вскинувшего вверх руку с отрубленной головой Харгривса, на глазах у двух армий. Это классический сюжет, получивший большую популярность после Второй Гоблинской войны. И он снова вошёл в моду после Третьей Гоблинской, когда сэра Атфильда Пендрагона начали изображать в той же позе, с головой гоблинского короля Брюхатуса…хотя, учитывая плачевные результаты Третьей войны для магического сообщества, их бы скорее следовало поменять местами.       — Но на том портрете не было никакой головы!       Месье Дюваль улыбнулся.       — Дело в том, мадемуазель Эми, что со временем даже сэр Гностус, муж величайшей силы и чрезвычайно высоких понятий о воинской доблести, начал находить свою привычную позу несколько утомительной. Вы когда-нибудь пробовали, мадемуазель, в течение долгого времени стоять, вытянув руку над головой? А если эта рука отягощена каким-то грузом? Признаюсь, мне никогда не доводилось держать в руках отрубленную гоблинскую голову, но я полагаю, она должна весить примерно как средних размеров кочан капусты… О, прошу прощения, моя дорогая мадемуазель, я не проявляю должного внимания к деликатности ваших чувств! Я только хотел сказать, что даже небольшая тяжесть, если её долго удерживать на вытянутой руке, со временем становится весьма обременительной ношей. Художник, запечатлевший сэра Гностуса, смог выразить его упоение победой и восторг, наполнивший силой его тело. Но наш мир, мадемуазель Эми… я не знаю, как это лучше объяснить… — месье Дюваль ненадолго умолк, словно задумавшись, но вскоре опомнился и продолжил: — В общем, время шло, и сэр Гностус всё больше начинал ощущать тяжесть в своей руке. Восторг победы уже не так зажигал его кровь, не гнал энергию по его телу. Этот момент, когда все силы его тела, и все силы земли, которую он защищал, земли, пропитанной кровью обеих армий, вся сила магии и заговоренного железа рванулась вверх, заставив его вскинуть руку и прорычать: «Я, Гностус Победитель!» — говорят, в этот момент на всех штандартах вокруг, как человеческих, так и гоблинских, на всех шпилях военных шатров и даже на ветках деревьев распустились, словно золотые цветы, знамёна его войска, так велика была сила его стихийной магии, — так вот, этот момент не мог длиться вечно. Та жизнь, наша запечатлённая жизнь, которой мы живём, она не совсем человеческая. Не думаю, что у нас в полном смысле есть душа, ведь мы не Божьи творения, а всего лишь слепки с них, всего лишь отражения отражения дара творения… но всё же, что-то вроде души… иными словами, со временем наши мысли и чувства всё больше отрываются от обстоятельств, изображённых на картине, и мы начинаем думать: что же там, за нашей рамой? Сэр Гностус чувствовал, как двоится его восприятие. Он то ощущал всей кожей пронзительный ветер, приносящий стихающий гул сражения и крики раненых с поля, и кровавый дождь, то вдруг ветер и дождь переставали холодить его кожу и ощущались, как сухие струпья, всего лишь подсохшие мазки краски: кадмий и киноварь, охра, английская красная, гематит, коричневый марс. И единственным, что всегда ощущалось живым, как ни странно, была отрубленная голова предводителя вражеской армии в его вытянутой руке. О, сэр Гностус ненавидел Харгривса всей душой. Множество его друзей, подданных и шестеро его собственных сыновей полегли в этой войне. Каждый раз, глядя на него, он чувствовал, как ослабший огонь в его груди разгорается с новой силой — и он снова и снова черпал из этого источника гнева, и снова и снова вздёргивал вверх уже дрожащую от усталости руку, через силу, через боль. Но и эта сила со временем иссякла. И однажды он повернул голову к себе и взглянул в лицо своего врага…и увидел, как серо-жёлтые набрякшие веки затрепетали и из-под них на него посмотрели живые чёрные гоблинские глаза!       Эми при этих словах издала сдавленный писк. А месье Дюваль мрачно продолжал:       — Да, живые гоблинские глаза! Ибо его враг был жив, в нём ещё теплились остатки жизни. И тогда сэр Гностус встряхнул его голову за спутанные волосы, словно полупустой бурдюк, и обрушил на него весь свой снова вспыхнувший гнев. Он говорил о разрушениях, которые принесли гоблинские войска магическому миру, о старинных замках, превращённых в руины, об изведённых под корень древних магических родах и утраченных с ними знаниях. О волшебных друидских рощах, ставших серебряным пеплом, об отравленных кровью реках, о насилии, гневе, зле…а больше всего о своей возлюбленной жене, леди Элейн, которая одного за другим оплакала пятерых их старших сыновей, а увидев, как в ворота их замка вносят на золотом щите укрытое окровавленным знаменем тело их младшего сына, покончила с собой, бросившись из окна Северной башни прямо к ногам похоронной процессии. А её феникс Сципион, её верный фамилиар, который сопровождал представительниц её древнего рода испокон веков и был взят ею в дом мужа в качестве единственного приданого, увидев мёртвое тело хозяйки, рассыпался пеплом и никогда больше не воскрес. Всё это сэр Гностус высказывал голове Харгривса в своей руке снова и снова, а когда он, выдохшись, наконец, замолчал, гоблин спокойно ответил ему:       — Я выслушал всё, что ты желал сказать мне, Гностус Безутешный, и задам тебе лишь один вопрос: отчего вода в ваших реках и родниках стала ядовита и непригодна для питья?       Гностус в ответ выплюнул:       — От поганой чёрной гоблинской крови!       — Так скажи же мне, — произнёс Харгривс всё так же спокойно, — не думаешь ли ты, что коварные гоблины сами, придя на берег, вспарывали себе животы, чтобы назло доблестным магам отравить их реки?       Услышав это, Гностус замолчал, а Харгривс продолжил:       — А теперь представь, сколько представителей моего народа была истреблено, если даже земля под ногами, переполнившись, перестала принимать их кровь, и та потекла, словно новая река, прокладывая себе русло, и смешиваясь с водой старых рек. Видя, что Гностус молчит, Харгривс продолжал говорить:       — Ты сказал, что шестеро сыновей твоих пали в бою, а жена не вынесла горя и убила себя. Двенадцать сыновей и двенадцать дочерей было у меня от моей жены Имрит, и все они, кроме моего старшего сына Хумуса, погибли в бою от рук людей, ибо по гоблинским обычаям женщины наши воюют наравне с мужчинами. И тел их не видел я, и не смог похоронить, поскольку маги в варварстве своём до сих пор верят, что гоблина недостаточно просто убить, а нужно обязательно изрубить на куски и разбросать как можно дальше друг от друга, а не то в следующий Самайн мы взойдём, словно семена.       Голос его при этих словах задрожал от горечи и гнева. Гностус, слыша это, открыл было рот, чтобы напомнить Харгривсу, что прямо сейчас он видит подтверждение старых поверий в том, что говорит с его ожившей головой, и вдруг осознал, в каком положении они оба находятся. Он понял, что он, победитель, осыпал проклятиями своего поверженного врага, который был даже лишён возможности удалиться подальше от его нотаций или сразиться с ним, и вынужден целую вечность теперь быть пленником своего поражения, так же, как сам Гностус был пленником своей победы. И тогда Гностус, в ком очень сильны были понятия рыцарской чести, устыдился своего поведения. Он опустил свою руку, и сел на землю, и взял голову Харгривса в ладони, повернув к себе лицом, чтобы больше не причинять ему боли, оттягивая его волосы. И много всего ещё было сказано между ними, ибо они поняли, что художник, заключив их жизнь и смерть в раму своей картины, обрёк их на общество друг друга. В их прошлом была Вторая Гоблинская война, её разрушения и ненависть, но в их настоящем не было никого и ничего, кроме них самих, и нарисованных камней у них под ногами, и нарисованного кровавого дождя. Со временем, идя по этому пути осознания, они, как и все мы, смогли оторваться от своей запечатлённой жизни настолько, чтобы выглянуть за раму и понять, что их окружают такие же осколки чужих запечатлённых жизней. В Хогвартсе полно гоблинских портретов, и сэр Гностус часто относит к ним голову Харгривса, чтобы тот смог пообщаться со своими сородичами. А сам он надеется, что кто-нибудь когда-нибудь нарисует портрет леди Элейн. Говорят, многие художники брались за эту задачу, но всех их ждало разочарование. Каждый раз что-то шло не так: пожар в мастерской, или внезапно высохшие новенькие краски, или на середине работы они понимали, что рисуют портрет совсем другой женщины… Видимо, нежелание леди Элейн продолжать свою жизнь было так велико, что сама магия сопротивляется попыткам воскресить её даже на портрете… — тут месье Дюваль прервался и добавил уже другим тоном, отличным от того торжественного тона сказителя, каким он говорил до сих пор: — Что ж, мадемуазель Эми, кажется, я совсем заболтал вас. Кроме того, мы почти пришли. И я не смогу сопровождать вас дальше, потому что в этом подземном коридоре до самого входа в гостиную Слизерина больше нет ни одного портрета.       Только сейчас Эми опомнилась и осознала, где находится. Рассказ месье Дюваля так захватил её, что она, словно ведомая волшебной дудочкой Крысолова, следовала за ним по коридорам и волшебным лестницам, не замечая, как они спускаются всё ниже, как вокруг становится всё более сыро и холодно, а тени, отбрасываемые на каменные стены волшебными факелами, становятся всё больше похожи на извивающихся змей, которые не то боролись, не то танцевали друг с другом, сплетаясь в причудливые клубки. На очередной картине, с которой он сейчас обращался к ней, были изображены развалины замка. Присмотревшись, Эми поняла, что на самом деле это не руины, а строящийся фундамент над уходящими вниз тёмными переходами. Несколько больших змей сновали в траве, держа в своих пастях камни, которые они громоздили друг на друга, и злобно (но невнятно) шипели на месье Дюваля, когда он оказывался у них на пути. Эми поняла, что этот фантастический сюжет, видимо, должен символизировать вклад Салазара Слизерина в строительство Хогвартса. Очевидно, картину рисовал слизеринец, изобразив дело так, словно строительство замка началось со слизеринских подземелий, тогда как любому историку было известно, что первой была воздвигнута Союзная башня, где во время строительства жили все четверо Основателей и которая потом была переделана в Астрономическую. На картине Союзной башней, как и другими Основателями с их символикой, даже и не пахло.       — Вам нужно идти по этому коридору, никуда не сворачивая, и вы упрётесь в стену, — сказал, между тем, месье Дюваль, проворно отпрыгивая от очередной змеи. — На самом деле это не тупик, а скрытый вход в слизеринскую гостиную. Вам нужно будет назвать пароль и…       — Но я не знаю пароля! — воскликнула Эми, запоздало приходя в ужас от этого факта.       Месье Дюваль замолк на полуслове и с изумлением уставился на неё.       — Как же так, моя дорогая мадемуазель! Неужели старосты Слизерина не сообщили вам пароль?       Эми горестно покачала головой.       — Ах, ну, конечно, — протянул он, — вероятно, они собирались сделать это непосредственно у входа в гостиную.       Эми почувствовала себя просто ужасно.       — Ах, если бы я просто пошла с ними, вместо того, чтобы глазеть по сторонам! — вздохнула она, чувствуя, как слёзы подступают к глазам и сдерживаясь изо всех сил.       Она уже представила, как проведёт ночь на холодных камнях слизеринского подземелья, и утром её, полузамёрзшую, обнаружат товарищи по факультету, выходящие из гостиной, чтобы отправиться на завтрак, а потом на уроки. Она представила, какими презрительными взглядами смерят её Кэти Воан и Нед Моффат, как они процедят сквозь зубы: «Чего ещё ждать от полукровки!» — и как её однокурсницы будут хихикать над ней, подталкивая друг друга локтями… Её затрясло. Она ведь ещё дома, собираясь в Хогвартс и подозревая в глубине души, каким будет итог её распределения, дала себе зарок выделяться как можно меньше, чтобы со временем показать всем этим задавакам, что она одна из них, что в её жилах тоже течёт кровь древнего магического рода… хорошо, пусть даже половина этой крови! Но разве не говорил Нед Моффат всего час назад о законе де Гобино? О том, что всего капля магической крови преображает любое количество немагической? Если посмотреть на дело под этим углом, то получается, что нет никакой принципиальной разницы между ней, полукровкой, и всеми этими чистокровными. Так ведь? Так, по крайней мере, она убеждала саму себя. Но теперь, конечно, все эти доводы бесполезны, поскольку она с первого же дня с блеском продемонстрирует, насколько она отличается от всех. Насколько она не вписывается в их мир!       Видимо, все эти мысли ясно отражались у неё на лице, поскольку месье Дюваль, наблюдавший за ней с сочувствием, произнёс:       — Если бы вы просто пошли с ними, я лишился бы удовольствия встретить и узнать вас!       Эми пришлось собрать в кулак всё своё самообладание и все хорошие манеры, чтобы в ответ на эту любезность тоскливо промямлить:       — О, да, конечно, я тоже чрезвычайно рада нашему знакомству…       — Что ж, — сказал он энергично, снова грациозно подпрыгнув, когда пугающе огромная змея ткнулась тупомордой головой в его сапог. — Вот что мы сделаем. Кажется, я знаю, кто может помочь нам в этом затруднительном положении. Скажите, мадемуазель Эми, вы не испугаетесь, если я на несколько минут оставлю вас одну? Мне совершенно не хочется бросать вас здесь в такой час, но поверьте, я очень быстро вернусь и приведу с собой помощь!       — Ох, месье Дюваль, неужели вы хотите всё рассказать директору Фронсаку?! Или мистеру Верберу? — с ужасом воскликнула Эми. Нет уж, лучше она будет ночевать в коридоре и простудится насмерть, чем её, словно потерявшуюся кошку, притащит в слизеринскую гостиную школьный завхоз. Да ещё наверняка с неё снимут баллы за то, что она по ночам шатается по коридорам. В первый же вечер!       — Нет-нет, моя дорогая мадемуазель, — успокаивающе проговорил месье Дюваль. — Разумеется, ничего подобного я не сделал бы. Этот помощник, о котором я говорю… что ж, сам он может показаться несколько пугающим, но его помощь никак вас не стеснит и не отразится на вашей репутации.       — Кто это? — спросила Эми, против воли ощущая любопытство.       Месье Дюваль таинственно улыбнулся.       — Кровавый Барон.       — Кто?! — Эми едва не завопила от ужаса. На торжественном ужине ей довелось лицезреть привидение своего факультета, и Кровавый Барон, с его вытянутым костлявым лицом, холодными чопорными манерами и пятнами серебристой крови на камзоле произвёл на неё неизгладимое впечатление. И, главное, он никак не походил на рыцаря, только и ждущего возможности вызволить из беды очередную даму. Вряд ли он, словно курица-наседка, бродит по ночным коридорам, сопровождая заплутавших первокурсниц. С этой мыслью Эми неуверенно спросила:       — Вы правда думаете, что он согласится помочь?       — О, поверьте! Так вы согласны немного подождать здесь в одиночестве, пока я не разыщу его? Не волнуйтесь, факелы здесь горят всю ночь, и вам не грозит опасность внезапно оказаться в темноте.       Эми, которой и в голову не приходило, что ей может грозить такая опасность, вздрогнула и кивнула.       — Я буду чрезвычайно расторопен, дорогая мадемуазель! — пообещал месье Дюваль и исчез с картины.       Скорее всего, он действительно отсутствовал не более нескольких минут, но эти минуты показались Эми вечностью. Чтобы убить время и немного согреться (хотя она подозревала, что дрожь, бившая её, была следствием скорее волнения, чем холода), Эми ходила, считая шаги, от стены до стены узкого коридора и обратно. Она насчитала сто пятнадцать шагов, но это мало что значило, поскольку в голове её царил такой хаос, что несколько раз она сбивалась и начинала сначала. Эми была уже на грани обморока, когда, наконец, на картине, которую она почти продырявила взглядом, возник месье Дюваль со словами: «Вот и я, дорогая мадемуазель! И я прибыл не один!»       Тут же из-за ближайшего поворота повеяло могильным холодом, от которого пламя факелов, до этого горевшее ровно и спокойно, начало дрожать и нервно лизать стены, точно языки десятка гигантских полоумных лягушек, и по коридору величаво проплыл Кровавый Барон собственной персоной, во всём своём блеске и ужасе. Эми, едва способная соображать, но полная решимости соблюдать приличия даже ценой собственной жизни, присела в не слишком изящном реверансе. Кровавый Барон смерил её взглядом и сухо кивнул.       — Месье Дюваль сообщил мне, юная леди, что вы попали в затруднительное положение, — сказал он холодно, но голос его оказался на удивление звучным и глубоким. — И просил сопроводить вас в гостиную моего факультета.       — Я буду чрезвычайно признательна вам, сэр, — дрожащим голосом отозвалась Эми. — Месье Дюваль так добр ко мне!       — Это так, — согласился Барон, и в его тоне явственно прозвучало: «Хотя вы этого и не заслуживаете».       — О, дорогая моя мадемуазель, это всё такие пустяки! — галантно отозвался месье Дюваль. — Я только рад! Позвольте мне попрощаться с вами и пожелать вам удачи. Уверен, хотя начало вашей школьной жизни не было безоблачным, Хогвартс ещё станет для вас настоящим домом.       — Спасибо, месье. По крайней мере, я могу быть уверена, что уже нашла здесь одного настоящего друга, — ответила Эми, которую необходимость выразить благодарность в той мере, в какой доброта месье Дюваля этого заслуживала, заставила преодолеть сковавший её ужас. Поэтому в голосе её, всё ещё немного дрожавшем, прозвучала настоящая теплота, от которой сердце месье Дюваля, по-видимому, окончательно растаяло. Польщённый, он вылил на Эми целый поток любезностей и принялся энергично кланяться, размахивая своей шляпой с таким рвением, словно основной его целью было шляпным пером смахнуть всю пыль со своих сапог.       — Но месье, — вдруг воскликнула Эми, поскольку его поклоны заставили её припомнить обстоятельства их знакомства получасом раньше, — вы так и не рассказали мне свою историю!       Ей стало стыдно, что она, сначала увлечённая рассказом о легендарном Гностусе, а потом собственными переживаниями, совершенно забыла о самом рассказчике. Она испугалась, что месье Дюваль сочтёт её легкомысленной и невнимательной. Но тот лишь улыбнулся.       — Всё дело как раз в том, что история моя отнюдь не так впечатляюща, как история большинства других портретов, — проговорил он извиняющимся тоном. — Может быть, если вы будете столь любезны, дорогая мадемуазель, чтобы снова навестить меня…       — Прошу прощения, — голос Кровавого Барона вклинился в их затянувшееся прощание. — Не хочу вам мешать, но меня этой ночью ждут неотложные дела, и если вы позволите, я бы хотел как можно скорее выполнить возложенную на меня миссию.       Эми мысленно спросила себя, какие неотложные дела могут быть у призрака, но возражать, естественно, не посмела. Ещё раз присев на прощание перед месье Дювалем и пообещав навестить его при первой же возможности, она, сопровождаемая Бароном, отправилась вперёд по коридору, который оказался неожиданно длинным. Они шли уже несколько минут в гробовом молчании, а стены тупика, о которой говорил месье Дюваль, всё ещё не было видно. Только в обе стороны от них расходились тёмные коридоры, которые вели, судя по всему, ещё глубже в подземелья. Наконец, чтобы нарушить нервировавшее её молчание, Эми пролепетала:       — Ещё раз спасибо, сэр, за то, что согласились проводить меня.       Барон промолчал, и Эми уже испугалась, что попытка начать разговор была сочтена дерзостью с её стороны, когда он, наконец, ответил:       — Я не мог отказать месье Дювалю в его просьбе.       — Полагаю, — произнесла Эми светским тоном (но всё ещё немного дрожащим голосом), — он ваш старый друг?       — Магические портреты издревле водят дружбу со всеми привидениями, — сухо ответил Барон.       — Но почему? — удивилась Эми.       — Полагаю, из-за нашего сходства.       — Сходства?       Призрак снова надолго умолк, и Эми снова успела испугаться, что перешла какую-то неведомую границу, но тут Барон нехотя проговорил:       — Как и мы, портреты существуют на границе двух миров. Они живые, но не в полной мере. И в то же время они и не мертвы. Они так же являются отпечатком души, эхом гения человека, который их создал. И кроме того, они, как и мы, пленники застывшего времени. — Эти слова явно дались ему с некоторым трудом, и Эми хотела было поблагодарить его за неожиданный дар этой откровенности, но тут он негромко и бесстрастно прибавил: — Только мы являемся пленниками по собственной воле.       — Остановись, мгновенье, — произнесла Эми тихо.       — Вы читали «Фауста»? — спросил Барон, и в голосе его, до сих пор лишённом эмоций, прозвучало удивление. Эми запнулась и покраснела. Откровенно говоря, «Фауста» она не читала, а просто слышала от Джо захлёбывающийся от восторга пересказ этой истории, а также несколько отрывков, которые та в упоении цитировала, преображаясь то в Фауста, то в Мефистофеля. По сути дела, большинство книг, освоенных Эми, были «прочитаны» ей именно таким образом. Но Барон, казалось, не ждал её ответа. Он продолжал:       — Да, если угодно. — При этих словах Эми показалось, что бледные губы скривились в невесёлой усмешке. — «Остановись, мгновенье, ты ужасно». Мы пленники собственных ран, мисс Марч. И, может быть, портреты, в каком-то смысле, тоже. Художники часто рисуют свои раны, и им и дела нет, на какую жизнь они обрекают своих героев.       Между ними снова повисло молчание, потому что ни за что в жизни Эми не решилась бы спросить Кровавого Барона, какая рана стала его темницей, засосав, словно трясина, его бессмертную душу и навеки приковав её к земной жизни.       — Мы пришли, — вдруг объявил Барон. И произнёс своим звучным глубоким голосом: — Hic sunt dracones!       Часть каменной стены, которая казалась совершенно монолитной, отъехала в сторону, открывая проход. Из проёма в камне на Эми дохнуло оранжевым теплом и гулом весёлых детских голосов. Барон чинно посторонился, пропуская её внутрь, и проследовал за ней в гостиную. Как только они вошли, гул голосов смолк, все лица обернулись к ним, все глаза уставились на них из всех концов гостиной. Не обращая на них никакого внимания, Кровавый Барон завис перед Эми, отвесил ей поклон, более глубокий, чем его первоначальный едва заметный кивок, и произнёс:       — Что ж, мисс Марч, здесь я должен вас покинуть. Благодарю вас за вашу компанию и за беседу. Давно я не получал столь неожиданного удовольствия от разговора с кем-то из живых.       С этими словами он, аккуратно обплыв Эми по воздуху, чтобы не задеть её холодящим прикосновением своих призрачных одежд, направился к выходу из гостиной. Каменная стена уже успела снова закрыться за ними, но Барона это, разумеется, не остановило.       Когда он покинул гостиную, в ней повисло гробовое молчание. Наконец, с кресла у камина поднялась Кэти Воан и с сарказмом протянула:       — Что ж, давно никто из первокурсников не появлялся в нашей гостиной с такой помпой. Чем же, позволь узнать, ты заслужила такой почётный конвой, Эми Марч?       Кэти сделала ударение на её фамилии, и Эми, вспыхнувшая от стыда, прекрасно поняла, что староста её факультета имела в виду: как жалкая полукровка могла удостоиться такой милости?       — Эми Марч? — вдруг раздалось из другого кресла, стоявшего к Эми спинкой. Кресло, под действием магии, слегка развернулось, и Эми увидела растянувшегося в нём в ленивой позе Неда Моффата. — Ты родственница Мэг Марч с Когтеврана?       — Она моя сестра, — сдавленным голосом сказала Эми. Но взгляда не опустила — и увидела, что Нед Моффат разглядывает её скорее с весёлым интересом, чем с отвращением, которое читалось на узком лице Кэти.       — Вот уж не думала, что кто-то из вашего семейства попадёт в Слизерин, — холодно сказала Кэти.       — Её сестра — одна из лучших учениц школы, — пожал плечами Нед. — И видит Мерлин, Слизерину не помешало бы вливание сильной крови.       — Её отец — маггл! — выплюнула Кэти. А Нед невозмутимо продолжал:       — …И тогда, может быть, на этот раз мы не упустим кубок так же бездарно, как в прошлом году, по вине твоих на редкость чистокровных братьев.       Из дальнего угла гостиной послышались сдавленные смешки, и Эми, посмотрев в ту сторону, увидела, что сидевшие там за игрой в плюй-камни близнецы Фред и Фрэнк покатились со смеху, по-видимому, нисколько не обиженные упрёком старосты школы. А вот на щеках Кэти вспыхнули красные пятна.       — Поверить не могу, что слышу это от тебя, — прошипела Кэти. — К чему тогда было это пламенное выступление в Большом зале?       Нед хотел было что-то ответить, но тут Эми, которой возмущение придало смелости, громко произнесла:       — Но ведь мистер Моффат сам упомянул о законе де Гобино. Следовательно, нет никакой разницы, сколько во мне магической крови, вся или только половина. Одной капли достаточно!       — Что?! — Кэти задохнулась от гнева. А вот Нед Моффат негромко засмеялся и, взглянув на Кэти, весело сказал:       — Вот видишь! Она схватывает всё просто на лету!       Кэти не удостоила его ответом. И, прищурив глаза, холодно сказала, обращаясь к Эми:       — Не знаю, насколько ценным приобретением ты будешь для моего факультета, учитывая, что с первого же дня ты нарушаешь распорядок. Если бы тебе встретился кто-то из старост других факультетов, патрулирующих школу, Слизерин лишился бы из-за тебя десяти, а то и пятнадцати очков. А если бы это оказался гриффиндорец, то мог бы снять и двадцать. Они бы не стали церемониться. И это в первый же вечер!       — Но меня никто не видел, — твёрдо заявила Эми, смотря ей прямо в глаза. Кэти угрожающе нависла над ней.       — Если я ещё раз узнаю, что ты шляешься по коридорам после отбоя, я сама сниму с тебя баллы.       — Не узнаете, — спокойно сказала Эми. Моффат, услышав это, поднял брови. А Фред или Фрэнк из угла — Эми пока их не различала, — тихо присвистнул. Кэти смерила свистуна уничтожающим взглядом.       — Грейс, — холодно велела она, — отведи эту полукровку в спальню первокурсниц. Маленькая сестра Кэти, которую сегодня вечером тоже распределили в Слизерин — по-видимому, не без давления на Шляпу, — подошла к Эми и, молча указав куда-то вправо, повела Эми за собой.       — Спокойной ночи, — невозмутимо сказала Эми, обращаясь ко всем, находившимся в гостиной.       Никто не ответил ей, и она последовала за Грейс в спальню первокурсниц. Спальня была оформлена в цветах слизерина: тяжёлые балдахины из зелёного бархата на кроватях, толстый зелёный ковёр на полу, украшенный орнаментом из серебристых змеек. В комнате стояло семь кроватей, и когда Эми вошла вслед за Грейс, то увидела, что на двух из них сидят девочки в ночных рубашках. До их прихода они явно болтали, но при их появлении смолкли и уставились на Эми, как будто она была двухголовым чудовищем.       — Добрый вечер, — тихо поздоровалась Эми, но ей снова никто не ответил.       — Вот твоя кровать, — буркнула Грейс, указывая в сторону нерасстеленной кровати, возле которой лежал потрёпанный чемодан Эми. — Ванная вон за той дверью.       С этими словами, видимо, считая свой долг выполненным, она удалилась обратно в гостиную. Девочки на кроватях продолжали хранить молчание. Эми, не обращая на них внимания, молча подошла к своей кровати, открыла чемодан, достала оттуда свою ночную рубашку и принадлежности для умывания. Захватив их с собой, она отправилась в ванную, где стояли несколько раковин и несколько закрытых душевых кабин, а ещё одна дверь вела в изолированный нужник. Эми быстро переоделась и почистила зубы, после чего вернулась в спальню. Открывая дверь, она слышала голоса, но когда она вошла, девочки снова замолкли. Их было уже трое, и полог ещё одной кровати был задёрнут.       Эми медленно подошла к своей кровати, не спеша убрала все свои вещи в один из ящиков прикроватной тумбочки, с трудом откинула тяжёлое покрывало, забралась в постель и, обращаясь к девочкам, которые сидели на своих кроватях, отвернувшись от неё, отчётливо произнесла:       — Спокойной ночи!       После чего, не дожидаясь ответа (его и не последовало), она задёрнула полог и, зажмурившись, да боли вцепилась скрюченными пальцами в подушку. Она пока не умела накладывать заглушающее заклинание и изо всех сил сжимала зубы, стараясь не заплакать. Она скорее умерла бы, чем позволила своим соседкам услышать её плач или любым другим образом удостовериться, что их неприкрытая враждебность больно её задела.       Несмотря на усталость, она долго лежала в темноте, стараясь успокоить дыхание и подавить всхлипы, и думала о доме, где она спала в одной комнате с Бет и где на её «Спокойной ночи!» в ответ всегда раздавался целый хор весёлых и доброжелательных голосов. И Марми каждый вечер, даже теперь, когда она выросла, приходила, чтобы поцеловать её в лоб и подоткнуть одеяло. А если не спалось, можно было спуститься вниз в кухню к Ханне, которая всегда дала бы ей молока с печеньем и поворчала бы из-за того, что она бродит по дому босиком.       Никогда ещё она не чувствовала себя такой одинокой.

* * *

      На Хогвартс опустилась ночь. Ученики, праздновавшие начало учебного года и встречу с друзьями, постепенно расползлись по спальням, подгоняемые старостами, которые, обсудив планы дежурств и поделив сферы ответственности, тоже разошлись — с куда большей охотой, чем неугомонные младшекурсники, поскольку, облечённые властью, знали цену ночному сну. Опустела учительская, где преподаватели засиделись допоздна, обсуждая учебные планы, а потом и собственные отпуска за стаканчиком огневиски. Пивз, сбросив последнюю книгу в секции Начального колдовства в Хогвартской библиотеке (назавтра библиотекаршу, мисс Невермор, ждал весьма неприятный сюрприз), наконец, угомонился. Домовые эльфы в кухне домыли посуду после приветственного пира, потушили волшебный огонь в печах и прилегли ненадолго поспать — короткие часы отдыха перед тем, как потребуется вскочить ни свет ни заря и готовить первый в учебном году завтрак. Дремали в рамах портреты, и даже каменную горгулью у входа в директорский кабинет, казалось, сморил сон. Даже Эми Марч, наконец, измученная, уснула, и на её щеках высохли, стягивая кожу, дорожки беззвучных слёз, которые она всё же не смогла удержать, — но ни одна живая душа о том не узнала.       Казалось, во всём замке не спали только двое учеников, сидевших в гостиной Слизерина перед догорающим в камине огнём. Это было их время. Высокий молодой человек курил волшебную трубку — ароматный дым от неё сам собой струился в камин и уходил вверх по трубе, обходя противодымные сигнальные чары, — курение в замке ученикам, естественно, было строго запрещено. Тем более, в трубку был забит не один только табак. Девушка, вынув все шпильки из волос (они целой грудой, как будто она ощипала нарла, лежали перед ней на столе), распустила по плечам и подлокотникам кресла роскошную гриву — по её обычной строгой причёске никто и никогда не сумел бы заподозрить, какое богатство она прячет от посторонних глаз, — и, сбросив туфли, забралась с ногами в кресло. Она пила уже слегка остывший ароматный глинтвейн из кубка, а маленький котелок с его остатками стоял на сдвинутой в сторону каминной решётке — на дне виднелись кусочки яблока, апельсиновая цедра, звёздочки бадьяна и горошинки чёрного перца. В тёплом свете камина её рот, обычно бледный и сжатый в строгую линию, казался ярко-алым от вина и влажно блестел.       — Так ты поведаешь мне, что это сегодня было? — вдруг спросила она, глядя в камин и щурясь, как разомлевшая кошка.       — Ты о чём? — лениво отозвался молодой человек.       — С чего ты вдруг взялся защищать эту малявку-полукровку?       — С того, что ты вдруг взялась на неё нападать, — небрежно ответил тот после короткой паузы. — Мы и так по милости Салазара-Отступника вечно вынуждены быть в оппозиции ко всей школе. Не хватало только расколов внутри факультета.       — Вот именно! — с необычным для неё жаром ответила девушка. — От неё одни неприятности, Нед! Ей здесь не место!       Нед Моффат устало потёр рукой лоб.       — Кэти, ради святого Мерлина, чего ты пытаешься добиться? По праву или нет, но она уже здесь. Мы же не можем просто выпнуть её обратно к магглам.       — Пусть переведётся на другой факультет, — скрипнула зубами Кэти. — У неё ведь по старшей сестре на каждом из трёх! Она вообще не должна была сюда попасть. Шляпа ошиблась. Или эта маленькая гадюка как-то её провела.       Нед тихонько засмеялся. Кэти Воан сердито уставилась на него.       — Что смешного?       — Ты сама себя слышишь? Гадюка! Провела Шляпу! Да если эта девчонка смогла обхитрить Шляпу самого Гриффиндора, то здесь ей как раз самое место.       Кэти, громко фыркнув, ненадолго замолчала. А потом проговорила притворно небрежным тоном, как будто стараясь скопировать обычную интонацию Неда:       — Хочешь знать, что я думаю о причинах твоего внезапного приступа демократизма?       — Полагаю, избегнуть этого я не смогу, — пробормотал Нед себе под нос.       — Я думаю, — продолжала Кэти, не слушая, — что чрезвычайно странно слышать это именно от тебя. От тебя, человека, который не раз высказывался в пользу элитарности магического образования. От тебя, который как-то раз заявил, что магии вообще должны учиться только дети из Списка Ста Старых Семейств!       — Я бы ещё и не такое сказал после того количества огневиски из подвалов твоего отца, что мы все тогда выпили. Если помнишь, на следующее утро я проснулся в постели Бриджит Гойл. Как по-твоему, это свидетельствует о том, что я был в здравом уме?       — Ну, что у пьяного на уме… — протянула Кэти, поджимая губы в попытке сдержать улыбку.       Нед хмыкнул.       — Ну, спасибо. Вот, значит, какого ты мнения обо мне!       — По крайней мере, Бриджит была счастлива…       — А уж как счастлив был её отец! — подхватил Нед. — Ты знаешь, что, если бы им удалось доказать факт близости, мне было бы ни за что не отвертеться и Бриджит стала бы первой женщиной в их семействе за…сколько поколений? Десять?..       — Одиннадцать! — поправила его Кэти, которая была непревзойдённым знатоком магических родословных даже по меркам Слизерина.       — Да, первой за одиннадцать поколений девиц в семействе Гойлов, которую бы просватали! Слава пресвятому Мерлину, что я тогда был слишком пьян для…в общем, для всего.       — Это ведь всё из-за её сестры? — вдруг спросила Кэти.       — Что? — Нед казался захваченным врасплох.       — Из-за сестры этой маленькой гадючки. Из-за старшей Марч.       Нед не отвечал. Кэти, вздохнув, покачала головой:       — Это же глупо, Нед. Ты ведь это не всерьёз. Какой смысл тратить время на эту полукровку?       — Она не просто полукровка, — произнёс Нед спокойно. — Ты знаешь, кто её мать?       — Разумеется, я знаю, — холодно ответила Кэти. — Но это не имеет никакого значения.       — Древняя кровь не имеет для тебя никакого значения?       — Потому что я также знаю, кто её отец, — заявила Кэти.       Нед задумчиво смотрел в камин.       — Дядя Димидиус рассказывал мне про неё, — наконец, обронил он.       — Про кого?       — Про мать Мэг. То, как Нед произнёс имя старшей сестры Марч, заставило Кэти сжать челюсти. Она дала себе команду расслабить лицо и сосредоточиться на другом имени, которое Нед назвал чуть раньше. Она ценила, что Нед при ней называет своего приёмного отца «дядя Димидиус» — при посторонних он себе такого не позволял. Но она, конечно, была на особом счету. Подруга детства, помнившая ещё его настоящих родителей, гостившая в поместье Моффатов, когда все они — она, Нед, его сёстры и её братья, — были совсем малышами и носились друг за другом по дорожкам садового лабиринта, который лорд Моффат выстроил для своей жены Ариадны — в девичестве Малфой. Она помнила, как леди Ариадна, прекрасная, словно лунная богиня древности, сидела в роскошном белом платье на белой садовой скамье, наблюдая за их играми, а её прекрасные платиновые волосы струились вниз и лежали у её ног на траве. Она помнила детские праздники, которые Моффаты устраивали для отпрысков древних семейств, и как нынешний лорд Малфой, тогда ещё не глава рода (жив ещё был старый Нурминос), являлся на них и чинно целовал в щёку свою обожаемую сестру. И как они стояли рядом, и было видно, как они похожи, — он тогда ещё изредка улыбался, а однажды, после Мерлин знает какого количества огневиски, он даже наколдовал себе живых змей в волосах, а Ариадне — сияющую звёздную диадему в форме созвездия Северной Короны. И как все дети тогда хохотали до упаду и пытались потрогать наколдованных змей, а те шипели, раздували капюшоны и делали ложные броски. А Ариадна в конце вечера, смеясь, сняла с головы свой волшебный венец и запустила его в небо, где он рассыпался дюжиной великолепных фейерверков… а мистер Малфой тогда шепнул что-то, и фейерверки превратились в живую картину из звёзд: Тесей идёт по лабиринту — точной копии лабиринта из их сада, — потом борется с Минотавром, потом ищет выход, держась за светящуюся нить… А мистер Моффат, пока все зачарованно глазели в небо, притянул к себе за плечи свою жену, шепча ей что-то на ухо, — может быть, что он никогда не оставит её так, как Тесей оставил Ариадну на острове Наксос.       И он выполнил своё обещание. То лето было последним, что Кэти провела в поместье Моффатов. В том же октябре обоих родителей Неда с разницей в три дня унесла драконья оспа. И теперь это поместье, прежде знавшее столько радости и любви, стояло заброшенным, дожидаясь, пока Нед вступит в права главы рода. Кэти знала, что в нынешнем августе, сразу после своего совершеннолетия, он навестил старое поместье — и дом открыл ему двери, — но церемония вступления в права должна была состояться только после его выпуска. А пока его домом считался дом его дяди, точнее, приёмного отца Димидиуса Малфоя, который после смерти сестры взял на воспитание всех четверых её детей. Теперь Димидиус был уже лордом Малфоем, полноправным главой рода, и хотя у него был собственный сын Децимус, тремя годами старше Неда, все, кто был в курсе семейных дел лорда Малфоя, полагали, что истинным своим сыном он считает усыновлённого племянника. Эта привязанность всегда казалась Кэти непонятной — Нед почти ничем не напоминал свою мать: красоту леди Ариадны, словно наследство умирающего старика из сказки, поделили между собой три его сестры. Особенно, конечно, Белл… хотя, с другой стороны, Клара была единственной блондинкой в семье. Но именно в Неде дядя Димидиус не чаял души, и Кэти было прекрасно известно, что Нед отвечает ему не менее горячей привязанностью.       Учитывая все эти обстоятельства, небрежно брошенная Недом фраза о том, что «дядя Димидиус» говорил с ним о матери Мэг, имела серьёзный вес.       — И что он о ней рассказывал? — спросила Кэти.       Нед нахмурился и бросил быстрый взгляд в её сторону.       — Она была лучшей на своём курсе, — медленно проговорил он. — Гордостью своей семьи.       — Пока не стала предательницей крови, — бросила Кэти.       И тут же пожалела об этом, видя, как каменеет лицо Неда, как он ещё больше хмурится и одним движением вынимает своё длинное тело из кресла. Как он гасит тлеющую трубку и стучит ей по каминной решётке, вытряхивая в камин терпко пахнущие остатки сгоревших листьев. Как поднимает и ставит на место саму каминную решётку.       — Пора спать, — говорит он сухо. — До подъёма не больше четырёх часов.       Он уходит в направлении своей спальни — ему, как старосте школы, положена отдельная комната. На пороге гостиной он, обернувшись, энергичным взмахом палочки очищает котелок от остатков глинвейна. Хотя взмах его лёгок и выверен, как всегда, его эмоции выдаёт сила, сгоряча вложенная в заклинание: вместе с фруктами и пряностями из котелка оно, словно порыв ветра, слизывает красные потёки со стенок кубка Кэти — и алую кайму вокруг её губ. Губы начинает саднить, словно по ним мазнули наждачкой или как если бы она провела целый день на морозе. Когда Нед уходит, Кэти, морщась, облизывает их, но становится ещё хуже. Губы немилосердно горят, и она, уставившись в камин, думает, что, возможно, таков единственный поцелуй, который она когда-нибудь получит от Неда Моффата.