пустая комната

Жан не осознаёт, как доходит до запертой, знакомой до рези в глазах двери. Его никто не останавливает; никто за ним не следует - каждый переживает боль в своём собственном уголке. С волос капает, течёт по лицу и стекает за ворот форменного грубого пальто. Холодная влажность колет спину, одновременно заставляя Кирштайна держать её ровной, когда хочется просто пригнуться к земле, уткнуться лбом в мягкую траву и свежевскопанную землю, как это сделал Николо. А Жан держался, стоял, склонив голову вниз под напором идиотского упрямства, терпел с одной единственной мыслью "не здесь". Не при Микасе, не при Конни. Им и без его дрожащих плеч и сотни раз прокрученного в голове, но никогда не произносимого вслух, табуированного "а если бы...", тяжело. Когда они уходили с кладбища, моросил дождь. Знакомый, серый и тоскливый дождь - небо часто оплакивало погибших разведчиков вместе с их товарищами. Помогало тогда, когда слёз уже просто не было. У Жана же они были. Жгли уголки глаз и першили в горле, настойчиво требуя выхода. Кирштайн же собирался просто залить их крепким вином, но вместо этого приперся под дверь чужой комнаты. Ещё хуже, её комнаты. Рука сама нашаривает в кармане ключ. Жан снял его с её тела, убеждая себя, что это всё лишь для того, чтобы Конни не добрался. Спрингер был рядом с ней до последнего вздоха, до последней предсмертной судороги - Кирштайн видел, как его ломало. Держал за плечи и бил по лицу, когда Конни сходил с ума в своём концентрированном горе. Если бы он ещё и попал в её комнату, место, где всё хранило её отпечаток, то двинулся бы окончательно. Жан видел в людях грань, на которой те стояли. В себе как-то пропустил. Он захлопнул дверь за собой слишком резко. Вместе с скрежещущим хлопком его сердце пропустило один удар. Жан выдохнул, оперевшись спиной о несчастный кусок дерева, разделявший жизнь на "до" и "после". Кирштайну стоило лишь прикрыть ненадолго глаза, разрешить себе одно чёртово послабление и вернуться в спокойное, тёплое "до". Спёртый, застоявшийся воздух резко контрастировал с прохладной свежестью улицы, еще не выветрившейся из головы Жана. Холодная влага на спине медленно высыхала, забирая с собой острое ощущение того, что он только что был на кладбище. Казалось, что за спиной вот-вот раздастся громкий оклик, а жилистые загорелые руки обнимут его поперек талии. Только в коридоре было тихо. Лишь по оконным стёклам изредка ударяли стеснительные дождевые капли, будто бы боясь лишний раз о себе напоминать. Саша даже кровать не заправила - идиотская привычка, которая Кирштайна раньше так раздражала. Дорвалась девчонка до свободы от утренней вымораживающей муштры. Жан качнулся вперёд, с усилием оторвался от двери и сделал пару шагов. Пол заскрипел.

- чёрт, ты можешь не топать словно титан? я всё ещё пытаюсь спать. - прости, жан. это всё дурацкие половицы виноваты! я всего лишь хотела перекусить, а они уже всех об этом известили! спи, спи, спи, и не обращай на меня внимание.

Встать на колени выходит поразительно легко. Уткнуться лбом в смятое одеяло - тоже. Оно всё ещё хранит запах: свежевымытые волосы, раскрошенная прямо в кровати свежая булка и букет ромашек, которые Саша притащила с собой. Ещё кадетом, Жан однажды слышал, как она гадала, вырывая тонкие лепестки и тихо шепча себе по нос "умру-не умру". В этот раз Браус просто поставила кривоватые стебельки в вазу на подоконнике. Ромашки уже успели завять и осыпаться. Если он протянет руку, залезет в пыльную пустоту под кроватью, то нащупает там три-четыре картофелины. В последние четыре года они не испытывали острой нужды в продовольствии, но кадетская привычка красть еду у Саши не пропала. Она даже запасы зачем-то делать начала - точь-в-точь хищный зверек на зиму.

- жан, ты верил, что такое когда-нибудь настанет? что мы не будем трястись каждый миг, боясь быть сожранными и переваренными? что мы будем бояться людей?

Саша иногда задавала странные вопросы. Помнится, Кирштайн ей тогда и не ответил ничего: просто положил ладонь поверх каштановых волос, стиснул пальцы и прижал к своему плечу. Она почти не выросла, а он вытянулся, смотрел на неё сверху вниз и всё никак не мог понять, что же не так. Саша льнула к нему не просто по-дружески, искала опоры, хотя сама бойцом была. Первый раз они переспали самым идиотским образом: просто по пьяни. Именно тогда Жан и узнал, что у Саши в комнате половицы ужасно скрипят. Даже после этого они вроде как друзьями остались. Смотреть Конни в глаза было неловко только несколько часов. Разведчики вообще быстро ко всему привыкали. Если уж ты смирился с мыслью, что тебя или кого-то рядом в любой момент могут сожрать, к житейским мелочам тем более привыкнешь. Вот и к Саше, к её юрким рукам с мозолями от лука и винтовки и таким же юрким поцелуям в подбородок, Кирштайн привык. Они чертовски рано расслабились. Это понимали все. Жан стиснул простыню пальцами, перевернулся и сел к кровати спиной, вытянув ноги вперёд. Воображение дорисовывало реальности детали, которых уже никогда больше не могло быть: тихое посапывание, шебуршание и остро ощутимое движение женского тела под одеялом. Саша поразительно ловко умела отбирать его у Кирштайна. Голову пришлось запрокинуть, приложиться хорошенько затылком о деревянный каркас кровати, чтобы отпустило наконец-то. Но слёзы в обратном направлении течь отказывались: стекали по щекам, задерживались на кончике носа и мочили пересохшие губы. Жан даже не пробовал поднять безвольно лежащую руку и вытереть их. Зачем, если легче всё равно не станет. Если у Саши, лежащей под полутора метрами земли, сквозная дыра была в животе, то у Кирштайна чуть выше и левее. А ещё он был всё ещё жив. - Саша, я... Он ведь ей никогда не говорил, что любит. Это казалось тогда слишком очевидным, чтобы произносить вслух. Теперь же резало глотку и просилось наружу. Только адресата больше в этих стенах не было. - Я не досмотрел. Об их отношениях разве что Конни знал. Может ещё и Армин догадывался, но молчал и тем более не спрашивал в лоб. А им просто было хорошо в те редкие моменты, когда их прятали эти стены. Кирштайн разжал ладонь с куском простыни, подвинул её, вслепую шаря по пыльному полу - под пальцы попала уже другая материя. Сашина юбка. Она всегда носила её тогда, когда выпадали выходные дни. Один раз даже пошутила, что и под венец, если удастся, в ней пойдёт. Потом тут же стукнула себя ладонью по лбу и сказала, что совсем забыла о том, что война ещё не закончена. Жан вспоминал всё постепенно, каждую мелочь, связанную с Сашей. Их невозможно было похоронить вместе с ней. Дождь за окном усиливался. Кирштайн зажал себе ладонью рот - он много раз слышал на ночных держурствах, как леденяще воют волки на луну. Какая разница, если он позволит себе ещё немного посидеть тут; если через пару минут поднимется и уйдёт уже навсегда, взяв с собой только пожухлый букет ромашек. В пустой комнате больше не должно было быть ничего дышащего жизнью. Окно противно скрипело, когда Жан, сжав зубы, открывал его нараспашку, пропуская в тёплое помещение ночной холод. Вместо нескольких минут он просидел на полу несколько часов. Никто его даже не хватился - всем всё было ясно.

- жан, пожалуйста, не переживай так сильно. вы обязательно победите. я верю.

- В какой из войн, Саш?