Туула

Когда Джину говорят, что отнимать чужие жизни — есть грех и занятие само по себе противоестественное, ему хочется посмеяться в голос. Когда ему говорят, что в этом мире ценна жизнь любого существа, и никаких богатств мира не хватит, чтобы погасить этот долг, Джину хочется смеяться еще громче. Но он молчит. Стража за его плечами недвусмысленно поигрывает копьями, а у него из холодного оружия только тщательно скрываемое презрение. Он молчит, когда его достаточно грубо — нельзя ли повежливее, уважаемые? — запихивают в камеру. Решетка захлопывается с мерзким звуком, похожим на скрип гильотины, по коже пробегает неприятный холодок, но виртуоз усилием мысли отгоняет неприятные ассоциации прочь. Его не казнят, нет. Эти святоши настолько упорны в своем веровании, что истреби он половину Ионии, все равно останется в живых. Потому что есть те, кому это выгодно. Потому что мы не убиваем. Мы поддерживаем равновесие между миром духов и миром людей, — сказал однажды тот, кто собирался покорить всю Ионию путем террора и массовых убийств. А затем убийцу, на руках которого кровь по меньшей мере сотни человек, сослали в Туулу — хорошо охраняемую тюрьму в южной части провинции Чжунь с весьма живописным видом на океан. Практически туристическая путевка, если пытаться смотреть на вещи позитивно! Джину за все его злодеяния полагалась смертная казнь. Как минимум. Потому что максимум для таких, как он, еще не изобрели. На его счастье или наоборот. Не то чтобы Хада боялся собственной кончины, это скорее раздражало, подобно внезапной мелочи, посмевшей нарушить ход идеально продуманного сценария. Виртуоз с усмешкой вспоминает лицо Зеда, этого маленького обиженного щенка, у которого прямо из пасти отобрали последнюю косточку. Вздумал прервать мое выступление? Не в этот раз, мальчик, не в этот раз. В камере темно, сыро и пахнет солью. Джина передергивает от брезгливости под издевательский смешок одного из стражников. Кажется, кто-то из них шутит что-то про «царские апартаменты», но это ускользает от его внимания, пока виртуоз устраивается на импровизированной постели. Койкой ему служит невысокий деревянный настил с прохудившимся матрасом. Единственный источник освещения — крошечное окошко под потолком, перекрытое решеткой. Из развлечений — собственный разум, в который Джин погружается, прикрыв глаза под звуки плещущихся за стенами волн. Разум — вот мой театр. Шепот моря похож на тихую неразборчивую речь, оно поет ему свою песню на каком-то причудливом языке, рассказывает о смертных чертогах, и первое время виртуоз вслушивается, пытается разобрать слова. Затем этот непрекращающийся шум начинает сводить с ума. День за днем, ночь за ночью. Страже запрещено с ним разговаривать, и в те редкие моменты, когда ему приносят еду, Джин готов радоваться человеческому присутствию, потому что в конце концов пытка одиночеством становится невыносимой. Он начинает забывать собственное лицо. Не может нормально спать и подолгу лежит, глядя в потолок широко распахнутыми глазами. В шепоте моря слышится обещание вечного покоя. За нездоровую тягу к крови его считают одержимым. Больным, юродивым. Не в себе. Что-то наподобие тех несчастных, чьи души поглотили азакана. Поначалу его таскают на обряды, зачитывают изгоняющие демонов заклятья, обвешивают амулетами, заставляют молиться и жгут благовония. Джин невольно ухмыляется на этом моменте и продолжает им подыгрывать — хоть какое-то развлечение. А по ночам демоны сами приходят к нему. Смотрят из темноты своими пустыми глазницами, тянут посиневшие руки с ошметками гнилой плоти, хрипят прямо на ухо, пока виртуоз лежит, съежившись на своем матрасе. Чудовище не заслуживает прощения. За жизнь полагается расплачиваться жизнью. Здесь тебе самое место. Нет прощения без наказания. Ему твердят это изо дня в день, и Хада вынужден молча слушать эту религиозную чепуху, которой его старательно пытаются накормить. Ему снова и снова говорят о ценности жизни, о балансе, гармонии, и в какой-то момент у Джина от всего этого начинает болеть голова. Как же до безобразия изменчива логика человеческого восприятия. Вы поклоняетесь своим богам. Ваши боги чрезмерны в буйстве своей злобы и ни с чем не сравнимы в своей иронии. А еще им должно быть приятно убивать. Они постоянно этим занимаются, ваши хваленые боги. Разве мы не созданы... как вы там обычно говорите? По их образу и подобию? Но он молчит и покаянно склоняет голову. Ведь все любят раскаявшегося грешника. Блудного сына, вставшего на путь исправления. Прежде он ошибался, но теперь уже не будет. Спустя время за хорошее и примерное поведение его переселяют из темной тюремной камеры в светлую келью. Такое себе поощрение, но Хада рад и этому. Небольшая комнатушка, едва ли больше темницы, в которой его держали; вдоль стен причудливым узором ветвятся лозы ионийского клена, ближе к потолку — круглое окошко. В воздухе ощутимо витает запах свежего дерева и ладана. Из мебели необходимый минимум: стол, стул, узкая постель и шкаф у стены напротив. Ему, наконец, дают книги. За проведенные в камере два года это подобно глотку свежей воды. Дают краски и кисти, и это становится еще одной отдушиной для истосковавшегося разума. Со стороны его работы кажутся просто набором линий и пятен, бесформенной мазней, лишенной какого-либо концепта и смысла. Но только не для него. Джин слышит шепот распускающихся на коже бабочек; чувствует запах преданных огню роз. Видит сюжеты своих будущих картин так ярко и отчетливо, что от предвкушения немеют кончики пальцев и внутренности заходятся дрожью. Искусство нельзя обуздать, его нельзя приручить или запереть, точно так же, как нельзя поймать воздух. Но нет-нет, его время еще не пришло. Хороший актер всегда отличается умением играть свою роль до самого конца, до того волнительного мгновения, когда занавес вот-вот упадет. Хада делает успехи в своем «становлении на путь истинный», хотя полностью «излечить» его от больных увлечений монахам не удается. Он в весьма короткий срок осваивает практически все дисциплины и даже проявляет интерес к кузнечному делу. Немногим позже ему дают чуть больше свободы, и Джин получает возможность прогуливаться по периметру монастыря. Периодически его находят подолгу сидящим у самого дальнего парапета, задумчиво наблюдающего за беснующимся снизу морем, но попыток сбежать или покончить с собой за ним не замечают. Годы тянутся томительной чередой слившихся дней, похожих друг на друга как две капли воды. И в какой-то момент Джин, придирчиво рассматривающий собственное отражение в зеркале, обнаруживает проблеск серебра в отросших волосах. Время не щадит никого. А затем Ионию охватывает смута во время ноксианского вторжения. Подозрительно знакомая фигура в темном плаще обещает ему свободу. Занавес, наконец, поднимается, и наступает его черед выйти на сцену.