И даже море... предаёт

«Скажи, а чайки тоже плачут, Когда их море предаёт?» — Спросила девочка у мальчика, Когда весной кололся лёд. Деревья на ветру качались, И он ответил на вопрос: «Чайки разбиваются о скалы, Когда их море предаёт».

Мне больно. Если говорить откровенно, я никогда не хотел многого. Я из тех людей (был), что радуются мелочам: например, не слишком громкому будильнику и тому, что получилось проснуться и встать с постели с первого его звонка. Конечно же, я грешил большими желаниями, одним из них была мечта — чтобы по утрам звонил или, в идеале, собственными руками будил любимый человек. Чтобы он касался, обнимал, целовал… В кончик носа. Я поступил в университет и с первых дней хотел забрать документы, потому что чувствовал себя чужим. Настолько чужим, что казалось, будто мои косточки обгладывал каждый мимо проходящий студент, а я просто интроверт и мне больше по душе сидеть в наушниках, нежели слушать лепет сокурсников. Это всё детали, я пошёл в буфет за пачкой чипсов. Было ли это лучшим решением в моей жизни? Сейчас — не знаю, но, возвращаясь назад, — да, чёрт возьми, я был счастливчиком. Вместо того, чтобы выбрать нужный мне вкус (любимый — с паприкой), я выбрал себе друга. Или он меня. Я нашёл себе друга. Или он меня. Вместо чипсов. Они не хрустели в моём рту уже лет десять, потому что не смею, потому что напоминают о нём. Я рассмеюсь в лицо тому, кто попросит составить перечень из вещей, в которых я узнаю его взгляд. Потому что те глаза всегда передо мной. Карие раскалённые капли. Если коротко, то на меня налетели подобно птице, спутав с другим человеком. — Господи! Прошу прощения! — и я засмеялся, услышав настолько взволнованный голос. Да, я сосредоточился именно на нём. Посреди помещения двадцать на двадцать и выбеленных стен блестящей краской, мне показалось, что я вижу своё отражение в другом человеке. Из буфета успели выйти, как и зайти, десятки студентов, а я всего лишь понял, что ни внешность не важна, ни запах, по которому люди часто выбирают себе пару… Я сосредоточился на потерянных чипсах и нотах, срывающихся с покрытых гигиеничной помадой губ. — Я думал, ты Сокджин! Вы похожи со спины! И мне больше не хотелось ему никого напоминать. Только себя. Оказалось, что зовут омегу — Чонгук, и я понял, что моя специализация — корейский язык — бессмыслица. До сих пор не могу произносить это имя вслух, ведь буквы дрожат от переизбытка чувств. Да, чувства всегда были, есть и будут, хоть порой и разные. Равнодушие никогда нас не касалось. «Нас» — красиво? А таких больше нет. Пройдёмся по вспышкам моей памяти? Там мало людей, но самый важный омега всегда центральная фигура, если не считать меня. Перед тем, как покинуть Пусан, мне мама сказала, что Сеул — не те краски, которыми я малевал в своём воображении, сказала, что там жутко. А двум омегам никогда не страшно, пока связывает одна пара наушников. Чонгук включал наши любимые (у нас до безумия много общего) песни фоном и рассказывал о себе. Мне так сильно нравилось слушать… И то, и другое. А ещё смотреть: на его широкую-широкую улыбку во все зубы, которая, как мне казалось, могла стать полем боя. И она стала. Я сражался. Но об этом позже. Мне восемнадцать, ему — девятнадцать, и я впервые почувствовал себя крошечным, когда узнал, что Чонгук на курс старше. А ещё он на два сантиметра выше и его ногтевая пластина прочнее. Я лично проверял, стучал по ногтям указательными пальцами и прислушивался к ритму, думал и гадал, совпадёт ли однажды с сердечным. Я хорошо учился, но мы лучше учились вместе. После пар — играть в компьютерные игры. Я не помню, чтобы смеялся когда-либо громче, чем в моменты проигрышей Чонгука. Он проигрывал лишь в гонках и ещё кое в чём, но лишь однажды (было не смешно). А улыбался я теплее всего, когда Чонгук обнимал при встрече и на прощанье. Так сильно мои руки его сжимали, что ему приходилось кричать: — Эй, раздавишь! Руки сжимали сильнее, надеясь никогда не отпускать. Потому что чем ближе, тем лучше. Голос ласкал слух, а образ — глаза, впитываясь в каждую прожилку роговиц. Лицо, что не похоже больше ни на чьё, такое, словно я сам его для себя слепил, чтобы смотреть, чтобы всем остальным показывать и говорить «вот он, мой друг!» — Тэхён! — звонко всегда он звал. — Твои глаза превращаются в серо-голубые, когда ты смотришь на небо! «А мои глаза превращаются в идеальные, когда я смотрю на тебя?» — вот тот вопрос, что я хотел озвучить. Идеального нет. Так я и понял, что влюбился. Я плакал несколько ночей подряд. Почему? Да потому что влюбился в омегу… А должен был в альфу, разве нет? В любом случае, мне показалось, что всё неправильно. Домкратом сдавило грудь, а невидимая рука вынула лёгкие и заставила проглотить, чтобы я снова дышал. И я вдохнул с новой силой. Воздух показался чище. — Ты тоже нравишься мне, ты тоже… — таков был ответ, когда я осмелился. Мне потребовался почти год. Когда я на втором курсе, а Чонгук на третьем — я наконец начал обращать внимание на его лицо, углубляясь в детали, прикасаясь руками. Я влюбился в голос, а затем полюбил Чонгука целиком. Когда я вёл кончиками пальцев по его острым скулам — сглаживал, когда я исследовал ими же переносицу — шлифовал, а затем вином сверху, перекатывая насыщенно-красную жидкость из рота в рот языками. Впервые мы целовались робко, во второй раз — сладко, а в третий — напористо. Все остальные — безумно любя. — Я безумно тебя люблю, — так и признавались. — Я безумно тебя люблю. Мы ходили к одному и тому же парикмахеру, в один и тот же тату салон. Прокололи уши, не раздумывая, красились в разные цвета, а моя мама говорила, что похожи на петухов с ярко-оранжевыми волосами. Мы ей назло проходили в таком виде целый год, а затем перекрасились в розовый. Она сказала, что поседеет, а я сказал «мам, мы с Чонгуком уже очень давно встречаемся, мы жить друг без друга не можем». Мама не поняла, а отца у меня давно нет. — Скажи любую страну, — попросил Чонгук, прижавшись губами между бровей. — Испания, — потому что я учил испанский в школе. Мы отправились в Испанию на остров Тенерифе как только оба закончили университет. Мне было совестно пользоваться деньгами семьи Чонгука, но его родные уверяли — надо, надо быть счастливыми! Мы пообещали, что отдадим всё до последней копейки. Они добродушно улыбались, кивая. Я заметил, что Чонгук очень похож на своего отца, и до сих пор не могу забыть даже структуры ресниц. Чонгуку всегда нравились больше горы, а мне моряокеаны, так что остров посреди Атлантического океана, хвастающийся высокими скалами, стал нашей победой. И проигрышем. А наш дом был небольшим и двухэтажным, на балконе которого я любил стоять, обнимая Чонгука, пьющего молоко, со спины. Он однажды поперхнулся, отчего то начало дорожками течь по подбородку, а я обошёл, как будто мой омега экспонат, став спереди, и слизал до последней капли. Мне нравилось опускаться на колени, господи. Чонгук любил повторять «господи», хотя в него не верил, а теперь я не могу вычеркнуть это обращение из своего словаря, хотя больше не верю. Я никогда не думал, что из окон моего жилища можно будет смотреть на океан и скалы. Мы даже отдали соседям телевизор, всю остальную технику, решив наслаждаться друг другом, чтобы ни момента не упустить. Так я и нашёл смысл всей своей жизни. Хуже всего было прощаться с нашими друзьями из Кореи: сначала лично, потом ещё и по видеосвязи. — Сокджин, Намджун, — начал Чонгук. — Хосок, Чимин, — продолжил я. — Ну и Юнги, — засмеялся мой спутник. Не тот спутник, что человек, а небесное тело. Мы сидели перед экраном телефона, наблюдая через него за тем, как грустнеют лица. — Мы не выйдем на связь, мы не хотим, простите, прощайте. Мы отключились. Мы рыдали в одну на двоих подушку. Мы остались вдвоём. Мы. Чонгук осыпал проклёнами одежду в облипку, что я любил носить, когда снимал её для того, чтобы в очередной раз перенести на моё тело карту мира. Испания была там, где сердце, Чонгук дольше всего задерживался именно в том месте, не прекращая шептать: — Ты худышка, я заставлю тебя пить молоко. Я плохо улавливал связь в возбуждённом состоянии, поэтому заливисто смеялся, откидываясь на белоснежные подушки, пока он раскладывал меня на регионы, пока в один из них заезжал и мурлыкал на ухо «останусь». О чём вы подумали? Это было сердце… Ну а потом и в другой регион он тоже. Заезжал. Чонгук каждый день мне говорил, что так, как я, никто не стонет, его маленький омега, его мальчик с каштановыми волосами и разными глазами по форме, цвет которых тоже может быть разным. Мне он сказал в один из дней, что вечно в моих глазах будет отражаться небо так же отчётливо. Мне двадцать четыре и я по лестнице босыми ногами ступаю медленно, мне географом проще быть, потому что Чонгук обожает просторную одежду, я мог раздеть его за несколько секунд. — Скажи что-нибудь ещё на испанском, — это он стонал, когда я обнимал его за шею, сидя на бёдрах, и истекал смазкой. И я говорил. Я бы для него на всех языках мира. Я бы для него… Мы почувствовали себя бизнесменами, когда открыли небольшой магазинчик на первом этаже дома. Это была одежда: всякая разная. Но кайф был не в том, чтобы продавать её и получать деньги, а в том, чтобы спускаться вечерами со второго и мерять самые разнообразные наряды, которые в жизни бы не надели без особой надобности. Мы крутились друг перед другом, словно модели, а за окнами бушевали волны и ярко-оранжевые закаты. — Знаешь, Тэхён, есть легенда, — смеялся Чонгук, прикусив мочку моего уха, — если поцеловать Чон Чонгука трижды в лоб, трижды в кончик носа и подбородок, то никогда не сможешь расстаться с ним. Господи, как я тогда смеялся, как я от него убегал по узким улицам одного из семи Канарских островов… Я не поверил. Я не поцеловал так, как он сказал. — Вы два солнца Испании! — кричал сосед из окна, когда мы ранним утром обливались водой под окнами. И мы ему хором отвечали чересчур самонадеянно: — Никогда не померкнем! Нам верили. Мы думали, что говорим правду. Мы не могли знать, что у правды суперспособность. Знаете, что она может? Я знаю теперь — на южном побережье острова песчаные разноцветные пляжи (жёлтые, серые, красно-чёрные и коричневые, а некоторые виды песка прямиком из Сахары), когда я пытался взять это всё в свои руки… песок утекал сквозь пальцы. Это была правда. Сегодня она одна, а спустя время — может стать другой. Я думал, правда вечная. А оказалось, что вечного нет. Моя улыбка, которую я прикрывал до встречи с Чонгуком ладонью, потому что не нравилась, потому что уродливая… стала невероятно красивой. Так Чонгук сказал, а я ему поверил. Он мой скульптор. Он создал меня. Я умру в той форме, которую Чонгук мне придал. С его плеча спадала лёгкая майка, я зарывался носом в пушистые после мытья волосы, вдыхал его природный запах, а затем для большего эффекта облизывал ароматную железу. Я сохраню в секрете его запах. Но лишь до последнего абзаца. Ладно? А мой — измельчённые зелёные яблоки. И я соответствовал — любил их до встречи с Чонгуком, а затем полюбил и себя. — Ты соблазняешь меня, — хныкал Чонгук, надув полную нижнюю губу, когда ворвался на кухню, а там я на тумбе с раздвинутыми ногами. Почему он так сказал? Я ведь был одет… В его прозрачную летнюю рубашку. — Ты не оставляешь мне выбора, — угрожал Чонгук. Я смеялся, а он щекотал. Я падал, придерживаемый его руками, на паркет, а затем чувствовал фломастер на своих лопатках. Тот фиолетовый, что я одолжил у соседей и не вернул. — Что ты рисуешь? Эй! — я знал, что отмывать будет сложно. Моя кожа настолько светлая и тонкая, что впитывала всё слишком быстро. Чонгука впитала. Молниеносно. — Тебя. А я не мог поверить в то, что вижу, пытаясь разглядеть получше спину в зеркале. Круг, две точки и несколько палочек, исказившихся в подобии улыбки. — Художник из тебя не очень, — это правда. — Зато я умею нарезать фрукты на салат, будешь? Я согласился. Я пил манговый сок из его пупка. Наши поцелуи цвели. — Не хочу терять тепло твоих губ… — совершенно грустно бормотал мой спутник, считая достаточное ли количество рёбер в моём теле, чтобы удержать быстро бьющееся сердце. — Давай станем учёными и сделаем так, чтобы каждый поцелуй отпечатывался на коже навсегда красивым узором. Представь, Тэхён, ты был бы весь покрыт ими… Я прикрыл глаза и уложил голову на плечо Чонгука, согласно кивнул. Я стал учёным в одиночку. Я все места поцелуев покрыл порезами. Но это было гораздо позже. А тогда мне двадцать пять… Казалось, что мы вместе всю жизнь, и я ни капли не устал. А разве мог? Мне очень нравились те ночные посиделки с друзьями, которых мы обрели на острове. Мы с Чонгуком уже досконально знали испанский и пели песни под гитару, на которой он играл, когда горел костёр. Я никогда не следил за языками пламени, потому что подобным занимаются лишь несчастливые. В жизни надо следить только за своим языком. И за языком своего любимого. Ох, как я следил… Ловил его своими губами и кусал зубами, представляя, что вампир, хотелось сладкой крови. Однажды я его действительно прокусил, долго извинялся и долго лежал распластанным на двуспальной кровати, пропахшей нами двумя, пока десять пальцев сжимали мои бока, а горячая плоть проникала внутрь. Мне пришлось кусать ребро своей ладони. Я и его прокусил. — Вампирчик мой, — ласково мне на ухо. — Я дракула. Чонгук смеялся две ночи и два дня, потому что шутка выдалась забавной. Я летучая мышь. Меня не хвалила никогда мама за то, что я застилал кровать, а Чонгук — хвалил. И поощрял. Иногда наоборот — мешал, сгребал в охапку одеяло и убегал, крича мне что-то вроде «догони!» И я бежал за ним. Но не для того, чтобы отобрать одеяло. Я лишь хотел укрыть его, ведь в тот вечер, заполненный темнотой до отвала, было холодно. Мы выслали родителям Чонгука деньги, которые были должны, почтой, на стодолларовых купюрах оставили поцелуи. А затем на костяшках пальцев друг друга, указательные окольцевав. — Женатики, — всегда здоровалась так кассир в продуктовом. Я покупал молоко и фрукты, пока Чонгук пытался отобрать у маленького мальчика машинку на радиоуправлении, сейчас не могу смотреть ни на молоко, ни на фрукты, ни на детей с игрушками. Нам с детства вручают то, чем надо играть. Потом мы думаем, что можно играть и с людьми. Я однажды разбил нос о дверной косяк, когда ночью шёл в туалет, хлестала тёмная кровь, а я запрокинул голову, получив от Чонгука, подбежавшего ко мне, подзатыльник. — Нельзя запрокидывать, опусти, — и я послушным был. Он пихал мне в ноздри вату, а потом стал издеваться, что я похож на снежного человека. Но на Тенерифе не бывает зим… — Твои веснушки похожи на снежинки, — говорил Чонгук. — А твои родинки на кометы. Я позволял быть астронавтом. Скучно читать о любви? Мне не скучно писать о ней, потому что это единственное, что меня сейчас спасает. Я думал, что сильнее. Ошибся. Людям свойственно ошибаться. Очень много творческих личностей умирают в двадцать семь, это, так сказать, клуб всех великих. Я, несомненно, творческий человек, ведь перед сном Чонгуку сочинял стихи. Они были о том, что я сильно-сильно его люблю и крепко-крепко обнимаю не только руками, а и душой — ежесекундно. Сердцем. А Чонгук цитировал мне свои любимые книги. Мы с Чонгуком погибли в двадцать семь. Не как герои. Чонгук покрасил волосы в рыжий уже давно, так что корни успели отрасти, и я снова имел возможность сжимать на затылке натуральные волосы. Когда он вбивал меня в дверцу холодильника, поддерживая за бёдра. Я никогда не думал, что увижу на своём месте кого-то другого. Лучше бы я ослеп. Но я был до этого слеп. Мы, кстати, с Чонгуком никогда в жизни не ссорились. Только однажды в супермаркете, когда не могли выбрать муку для малинового пирога. Ладно, обманываю. Ещё было несколько случаев: — Чонгук украл мои сандалии, а в тот день их хотел надеть я; — я украл панамку Чонгука, а в тот день её хотел надеть он. Но мы благополучно помирились, качаясь голышом в траве. Так вот. Один из праздников, когда множество людей выходят на улицы в нарядных и ярких одеждах, чтобы танцевать, петь, вопить на весь остров, пить алкоголь и не алкоголь. Я подвёл карандашом глаза и клубничной, еле заметной, помадой — губы. На мне просторная рубашка в полоску и широкие шорты. Я впервые напялил на себя что-то такое, ведь хотел побыстрее снять. И я пошёл искать Чонгука, который помогал с напитками местному бармену под открытым небом. Помню ярко-розовую рубашку с длинными рукавами, которую тот надел перед выходом, потому искал по этому признаку своего космического обитателя среди толпы. Люди толкались, но все такие счастливые, что я не мог не улыбаться в ответ, кивая в знак приветствия тем, кого знаю. Энергичная музыка волнами проносилась повсюду, но шум разбушевавшихся неподалёку волн ничто не могло заглушить. Он до сих пор стоит в моих ушах. Так множество домиков и человеческих ног, пустившихся в пляс, что я не заметил, как станцевался с ними, а потом уголки моих губ навсегда опустились. Я нашёл глазами розовую рубашку, запах которой помнил, решив отдохнуть, облокотившись о стену дряхлого помещения. Тот, кто в розовой рубашке, немного шатался, но его поддерживали (взаимно) тонкие изящные женские руки. Те руки трогали розовую рубашку, перебирали между пальцев нежную ткань, пока её владелец придерживал девушку за бёдра, прислонив к стене. Я спрятался, тяжело дыша, словно преступник, за углом, проглотив собственный крик. А розовая рубашка упала на серый асфальт. Тот, кто в розовой рубашке, целовал (взаимно), но не мои губы, потому что мой рот был прикрыт ладонями, а слёзы лились океаном по щекам. Я подвёл перед выходом глаза карандашом. Всё смылось. Я выглянул, а розовая рубашка путалась в двух парах ног. Я покупал ту розовую рубашку… Было чувство, словно меня гасят подошвами в челюсть. Если бы то были просто поцелуи… Но это были не они. Моё сердце почти остановилось из-за стонов. Если бы то были просто поцелуи, то я бы вышел и сказал «а не забыли вы пригласить меня?» И развёл бы руки в стороны. Но это были не они. Я развёл руки в стороны, надеясь, что на меня упадёт Марс. Планета, а не один из шоколадных батончиков, что Чонгук любил больше сладкой зубной пасты, но, в принципе, я был бы рад, если бы забросали хоть чем-нибудь. Привели в чувство. Я посмотрел в последний раз. Лучше бы я не смотрел. И убежал. В Испании стало холодно, а я забыл язык коренного населения. Меня не пугала ночь и тусклая луна, ведь вода яркими блёстками перекатывалась в своём привычном темпе, а я ошибся, как ошибаются люди, когда решил прибежать на наше место. На наше. Я бежал так быстро, что выдохся, я бежал так долго, что забыл, почему бежал, и собирался вернуться назад, а потом опомнился. Розовая рубашка затмила взор, и я не мог разглядеть истинного цвета скалы, на которой стоял. С Чонгуком было весело гулять в этих местах, потому что с неимоверной высоты смотреть на воду, держась за руки, казалось самым лучшим решением, рекомендуемым к выполнению раз в неделю (минимум!), а ещё слушать его рассказы… — Самая высокая вершина, которую часто можно увидеть на открытках, это вулкан Тейде, высотой 3718 метров над уровнем моря, — улыбался Чонгук, — самая высокая в Испании гора. Вы бы знали… как захотелось, чтобы вулкан вдруг активизировался. Чтобы магма заменила Атлантический океан. Чтобы я утонул не в солёной воде, а сгорел. Я не знал что делать… Сбитый столку, сбитый с ног, я уснул почти у самого обрыва, а проснулся из-за того, что меня тормошил за плечи взволнованный парень. Такой родной и такой далёкий, что дома, находящиеся за несколько километров, на которых я стал задерживать взгляд, подскочив и отскочив на несколько шагов от Чонгука, показались мне намного ближе. Я вспомнил, что сам Чонгука окрестил космическим. А это далеко. Сколько вы насчитали ошибок? Надо было загибать пальцы. — Тэхён… — дрожащим голосом и глазами такими, словно Чонгук всё понял. Я впервые обжёгся о его глаза в тот день. И в последний раз. Никогда не видя, чтобы он навзрыд плакал, я заметил так много, что понял… Атлантический океан — море, по сравнению с глазами Чонгука. Моё тело машинально подалось вперёд, успокоить, а потом пришло осознание, что на моих плечах Чонгуково пальто. На нём самом спортивный бело-синий анорак, рукав которого однажды простой прохожий пропалил сигаретой. Я заклеил наклейкой. Жаль, что сердцу не поможет пластырь. — Я так сильно люблю тебя, Чонгук, — сказал в последний раз. — Что случилось? Я… На скале ветренее обычного, обрыв очень острый, а волны разбивались о её подножье, шумя. Четырёх меня не хватило бы, чтобы измерять ту высоту, которая вела к воде. Мне было очень холодно. Впервые за всё то время, что я в Испании. Мы. Ведь просто «я» умер даже не в двадцать семь, а многим раньше. Кольцо на моём пальце вдруг стало давить, я помню отчётливо то чувство, когда снимал его. Мой палец выскальзывал из золота, но я не планировал когда-либо снимать украшение, связавшее души… Выбросил. В Атлантическое море. Изо всех сил старался не сигануть следом. (Хотелось). — Тэхён, если ты видел… Я могу объяснить, правда… — разрыдался. Я почти утёр рукавами крупные слёзы того, кто стоял передо мной в пяти метрах, никогда не чувствуя их вкус, я вдруг ощутил на языке горечь. Я услышал чаек, их безумный крик. Я сжал руки в кулаки. И я спросил: — Забыл одно единственное правило? Сомневаюсь, что Чонгук понял вопрос, потому что я помню, как почти задыхался, пытаясь так ударить себя по груди, чтобы выплюнуть гланды. Я не хрипел так даже тогда, когда меня на полу разбирали на пазлы, соединяя потом заботливыми руками. Неужели он меня сложил намертво, решив найти другую картинку? Либо Чонгук действительно не понял, либо просто не знал, что ответить, потому что губы открывались и закрывались бесшумно. Утром после рассвета на Тенерифе насыщенно голубое небо и вода такого же цвета. Мне хотелось спросить «ну что, Чон Чонгук, мои глаза не карие сейчас?» Но я и сам знал ответ. — Ты изменил мне, — выдохнул. — Нет, это… — остановился, пытался шагнуть ко мне, а шагнул назад. — Тэхён… Моё имя показалось ядом. — Почему? И Чонгук, поджав губы, замотал головой, исказив лицо в плаче, а я так хотел его успокоить… Подойти и разместить на щеке руку, поглаживая местечко под глазом большим пальцем. Поцеловать ресницы, чтобы защекотали мои потрескавшиеся губы, которые обнимал ветер всю ночь. — Я просто… просто был пьян, — еле слышно он говорит. А я ошибался, опять, чёрт возьми ошибался, когда думал, что уголки моих губ опустились навсегда! Потому что я рассмеялся… Я так рассмеялся, схватившись за живот и согнувшись в три погибели, что чайки разлетелись, насекомые все разбежались и волны уплыли... Я обманул вас, написав, что было не смешно, когда Чонгук проиграл в последний раз. Очень. Я смеялся так, что мои глаза плавились, голубые слёзы падали на мои ладони, а Чонгук стоял и понимал, что «был пьян» — не оправдание. Измене нет оправдания. И то правило… Всегда любить лишь друг друга. Душой, сердцем и телом. Я смеялся так, что услышал треск своих рёбер. «Птицы, вы же меня заклюёте?!» — с надеждой тогда и на повторе в моём сознании. Я безумно любил. И я безумно смеялся. Не существует случайных измен… Ни по пьяни, ни под действием наркотиков, ни под дулом пистолета. Да я бы умер! Я бы зубами выгрыз суставы из своих рук, остался инвалидом, но не посмел. Случайно… Это сжечь омлет, это разбить чашку или забыть цену рубашки, что купил два месяца тому назад. Так совпало, что люди, рождённые не вчера, должны думать головой. Так совпало, что мой отец матери изменял, и так совпало, что мы с Чонгуком пообещали друг другу кое-что, почти на крови и сперме поклялись… Он всегда говорил, что уважает меня и ценит, он говорил это всё. Он упал на колени и плакал со мной в унисон, пытаясь что-то сказать, а я затыкал ему рот своим смехом, кричал, чтобы ушёл. Он научил уважать и ценить себя. Я никогда не хотел многого. Чтобы меня любили целиком и без остатка — это всё. Будучи наивным омегой всю свою жизнь, я лишь в одном вопросе категоричен. И даже море оказалось предателем. Шептало мне по-атлантически, чтобы я простил, а я так кричал на него, так кричал… — Уйди, уйди, не прощу! И Чонгук молчал… Так громко молчал, потому что знал, — каждое его слово забрал бы ветер. В моём уме было лишь ползти ближе, ползти к обрыву ближе, раздирая колени о камни в кровь, наблюдая за тем, как некоторые летят в водную гладь, разбиваясь и безвольно стремясь ко дну. Город оживал, я слышал и наперёд знал, что больше туда не вернусь. — Тэхён, Тэхён, отойди от обрыва! — Чонгук кричал чересчур громко, потому что мой мозг блокировал его голос. Голос, в который я влюбился. Чайки разбивались о скалы, но я… я должен был стать скалой. — Ты больше не моя опора… — сказал, роняя слёзы в Атлантическое море. Я уже ничего не мог... Я знал, что так, как прежде, никогда не сможет быть. В носу буйствовала смесь запахов… Что-то от морского бриза, свежести гор и перекатов воздуха… Я думал, так пахнет Чонгук, когда выцеловывал его шею, но только в момент его криков «прости, прошу, прости!» (никогда), до меня дошло… Я оставил поле боя позади, убежав во второй раз, и, будучи верным себе, не вернулся. Ни в Испанию, ни к тому, кто носил розовую рубашку, подаренную мной. …с самой первой встречи от Чонгука несло предательством.