Дед Пахом и трактор в ночном

      …Пахом сбросил тыльной стороной ладони набежавший крупной росой пот со лба. Выдохнул с жаром, вдохнул со вкусом.       — Ну, только б теперича сдюжить, не осрамиться! Эх, годков бы десять назад, я б тя, громила, ува-а-ажил!       Дед подсобрался, облизал пересыхающие губы, ус прикусив, неистово потянул на себя… Что ж он, зря столько смазки налил?! Вон аж на землю капает! Или диаметр всё же крупноват? Ну уж, извиняй, что в наличии имеется, тем и работаем! Ухнул, крякнул: даром столько сил угробил, когда прилаживал да примазывал, и натянул по самые… подшипники. Чвокнуло — звёзды засмущались… Со своей Зинаидой за ночь Пахом так не упахивался, как с этим красавцем за битый час!       — Во-от мо-олодец ты мой! Принял-то как по маслицу, дай-кось я тя разогрею! Подзаколочу! — После нескольких мощных ударов дед, задохнувшись, прорычал: — Сейчас только попробуй не завестись, Кирюша!.. Я тогда с тебя живого не слезу!       Ещё год назад Пахом решиться на такое не мог. Шутка ли, так «переобуться»? Всю сознательную жизнь дед свою тайную страсть скрывал. Женат был опять же. При энтом не забалуешь — сразу от Зинки контузия прилетит! Долго работал почти на незаменимой должности и был на хорошем счету у председателя совхоза. Совести не хватало вот прийти и заявить: «Мол, хочу попробовать! Чем я хуже того же Назара Нехаймухина? Вон он как координально жисть поменял. Жена, правда, тяжело привыкала, ревела даже. У мужика-то ночных смен прибавилось: пахать таку нетронутую целину — тут яйца железные надобно иметь… и уздечку стальную для такого коня». И не открыл бы Пахом рта, кабы не встретил своего Кирюшеньку, сокола ясного…       Овдовел дед, по сути, не особо-то дедом. Кликали все «дед Пахом», он и не против был. Пятьдесят девять годков — не срок, конечно, но сдал он после Зинкиного ухода сильно. Седина, что лишь изморозью виски серебрила, побила морозцем всю головушку. Глаза потускнели-потемнели, улыбка талым снегом сошла. Отпился горьким лекарством, что гнало местное производство из своего же экологически чистого сырья. А когда отпустило, решил Пахом, что пора признаться самому себе, да потом и всему миру.       А тут как раз в марте грянул фестиваль сельскохозяйственной техники. Специалистов понаприехало из разных городов и посёлков всех мастей и должностей. Стоят, свою продукцию нахваливают. Пахома на таком «рыбном месте» аж повело чуток. Скулы порозовели, ходит — колени дрожат. Столько красавцев-богатырей собралось, да на всякий погляд. Погляд-то бесплатный, даже пощупать дают, а вот запросы… Около Кирюши осоловевших от жары и восхищения желающих собралось как собак нерезаных. Пахом председателя в тиски — и к нему тоже.       — Давай красавца к нам в совхоз, Никанорыч? Под моё начало!       — Ты, Григорьев, перегрелся под капотом?! Я ж за такие деньги трёх поскромнее возьму. И кушать они меньше будут.       — Не жмоться, председатель. Приглянулся мне этот хлопец, вот хоть ты меня тут зарежь! Он отработает — третьим глазом вижу!       Пахом брови сдвинул: даром росту среднего и кряжистый — мускул у деда стальной, спина несгибаемая да глаз безочковый, соколиный. Махнул рукой председатель: подумать надо, типа, взвесить. Пахом заметался, как вошь на лысине, — уведут сейчас парня, и привет сердечной мечте! Можно и к Зинаиде собираться, коли крылья на первом взмахе обрезают. Но вдруг ломанулись от Кирюши все охальники, а дед — поближе. Оказалось, с придурью молодец, как бы поточнее сказать, с небольшим дефектом. А у Пахома тоже одно яйцо ниже другого в организме, что ж теперь, трудоустройство терять?! Запросы у Кирюшки сразу и поприсели. Дед снова председателя как бы ненароком подвёл. К парню и приданое неплохое приложили. Никанорыч и клюнул, смекнул, что Пахом серьёзно настроен и от слов своих не откажется.       Кир сильно от совхозных грубых мужланов отличался. Чистый, холёный, яркий. Голос — рык раскатистый, дед Пахом аж обмирал. Ходил вокруг, гладил, к рукам приучал. Председатель три раза деда спрашивал, точно ли? Может, временное помутнение разума или обострение желудочной колики? Пахом своё отстоял.       — Ты, Никанорыч, меня прости, но я Кирю никому не отдам! Там характер необкатанный, а я двоих сыновей вырастил — у меня умение особое.       Кирюша, конечно, настроен был работать на «переднем приводе», но и задний не отключал. Манил, взрыкивал, словно деловито откашливался, красовался среди прочих. Много дури у молодых «под капотом», кто ж спорит! Дед Пахом нарадоваться своим не мог. Горячий, тяжёлый, мощный, словно рождён был сотрясать землю-матушку. Ел, правда, знатно — тут председатель накаркал! Да Пахом ничего для зазнобы своего не жалел. Ну есть вес и есть, главное, не выпускать Кирюшку в раскисшее поле, чтобы не увяз, сердешный, в грязном киселе. Так там, где минус — там и плюс! Силушка в богатыре деда Пахома — немереная, дивились все соседи вокруг. Для Кири везде работа находилась. А девчата совсем озверели. Их круассанами не корми, дай с Кирюхой селфи сделать! На нашенских, потрёпанных полевыми работами, что-то не шибко запрыгивали. Стоило же на улице заслышаться Кириному густому баритону, так девки уже машут, хихикают и выскакивают — юбки даже пупки не скрывают.       С Кирюшей Пахом прямо помолодел, он же завсегда при нём теперь был. Глаз да глаз за таким красавцем! Дед уже и не дедом вовсе выглядел.       Лето грянуло оглушающей жарой. В такое пекло мужики к курам уже с луком и хлебушком подходили за яйцами вкрутую. Голуби камушками какали, коровы доились сгущёнкой. Механизаторы — народ крепкий, но в июле в кабинах сельхозтехники градус поднимается как в парилке. На работу дед Пахом и остальные, как на праздник ходили — все в светлом, чтобы солнце меньше притягивать. Опять же шторки на окнах приспособили, когда в полдень припекало. Холодная вода в кабине — только в термосе. И технике несладко приходилось. До ста градусов грелись трактора, хоть блины на капоте пеки, системы смазки и топлива из строя выходили на ура. Да и три тепловых удара в поле за два дня ненавязчиво намекнули, что надо предпринимать радикальные меры. Кирюша тоже жаром полыхал, Пахом в самое пекло до трусов раздевался, мастрячил вентилятор-самоделку, чтобы в лицо хоть поддувало. Глохли комбайны и трактора под смачные маты механизаторов. Председатель, обмозговав высокотемпературную оказию со своими работниками, решил передвинуть рабочий день в ночь. Пахом и Кирюха за ночное были всеми конечностями, уж больно пора знойная наступила. Мужикам помоложе ночью работать в лом было, но это лучше, чем заживо в поту вариться.       В неделю бы управились, да сын агронома Колесника надумал жениться. В самую, етить, жару! Поэтому застолье перенесли в «ночное», а всю работу на три дня послали на… перерыв. Вот только Пахому ста граммов за здоровье молодых хватило принять. Дреманул дед до вечера — и в поле, на своём ненаглядном Кирюше пахать. За пять лет страсть чуток поубавилась, сноровка появилась: как под него подлезть, где поджать, чтоб не подтекало, как завести ладнее. И к дефекту приноровился: масло взял другого производителя, сапун чистил чаще, привод регулировал, в общем, до поломки упреждал, как мог — богатырь меньше стал кочевряжиться.       Углядел дед по природным приметам долгожданный затяжной ливень и заторопился вывести Кирю в поле. Там одна полоса, необработанная после сбора пшеницы, обидно будет, если части поля не достанется напиться воды до глубоких слоёв. Да и потом, по жирному размытому чернозёму такой богатырь деда Пахома крутнётся пару раз танком и увязнет. После затяжных дождей на перепаханные поля тракторам лучше не соваться. Кирюху с его весом вытащить не так-то просто.       Работа в ночном поле, если в охотку — это удовольствие. Пахом только кофей из термоса прихлёбывал, когда зевота нападала. Кирюха в живительной прохладе пахал за троих. Закат перед дождём радовал особенным червонным золотом. Кучились на розовых простынях серо-голубые облака. Внезапные порывы тёплого ветра слегка пригибали высокие остистые колосья дикоросов, словно он забыл им что-то шепнуть. Дед запахом ночного остывающего поля до отвала наедался. Сквозь сытный мучной дух пробивался медовый аромат трав, будто свежую пшеничную краюшку этим медком с перчинкой намазали. Ошалелые от простора и первых звёзд сверчки глушили стрекотом. От кромки леса по шагу наступали сумерки, и Пахом до темноты торопился вспахать дальний от прожекторов участок.       И вот досадная поломка!..       Киря завёлся… Пахом аж заулыбался, широко вытирая майкой лицо и шею. Опять до трусов раздел, шельмец, нагнул и до седьмого пота упахал. За пять лет дед Кирюхины просадки и трещинки все изучил. Сидел Пахом, отходил от ремонта, точно от секса.       От земли шёл пряный сырой дух, она хотела влаги, тянула из воздуха предвестие живительного ливня. Мимо по грунтовке, поднимая дневную пыль и оглушая рвущей динамики музыкой, пронеслись два джипа. Явно не догулявшая на свадьбе молодёжь рванула на речку. Вот только спуск до ближнего берега крутой да сыпучий. Если прольются небеса, даже с четырьмя ведущими не поднимутся назад. Хотел Пахом крикнуть, да кто б его расслышал. Эх, дурное зелёное! Глядишь, успеют покуражиться и вернутся до ливня. Не дети же! Хотя придурковатое слушают. Слов же не разобрать: что ни фраза — полумат, что ни образ — мечта наркоши с бодуна.       Когда первые тяжёлые капли сорвались со сгустившихся, затянувших низкое небо туч, Пахом уже чистил Кирюху от жнивья. Успели! Успели вылущить верхние пласты высушенного солнцем чернозёма. Сейчас дождь как следует промочит вработанную в уставшую землю солому, и будет хороший задел для посева озимых. А когда взойдут как на дрожжах живучие сорняки, снова выйдут в поле работники, дед Пахом и их трактора, глубоко перепашут землю, перебивая длинные корни паразитов.       Дождь уже кропотливо нашёптывал, когда довольный и усталый Пахом поворотил Кирюшу к посёлку. Теперь можно было с чистой совестью загнать ненаглядного под навес, а самому всласть выспаться под нарастающий шум дождевых крыльев. Но не успел дед выехать на грунтовку, как впереди замаячили горящие фары председательского уазика. Пришлось герою труда спешиться и выйти помокнуть. Председатель вместе с городским важным гостем обдали таким густым перегаром, что Пахом замахал рукой перед носом.       — Всыпать бы тебе, Никанорыч, розгой по мягкому месту, что хмельным за руль садишься! — проворчал дед на правах старшего, да председатель отмахнулся раздражённо.       — Иномарки видел, Пахом?! Проезжали здесь?       — Ну видел. К реке попёрлись.       — Значит, я не ошибся. Только с этой стороны такой крутой склон у Серебрянки. Ёксель-моксель! — Председатель нервно закурил.       — Чего стряслось-то, люди? — дед нахмурился. — И чего этот с вами?       — Дочка его там, сженихалась со свидетелем и увязалась купаться на отцовой машине. Застряли эти опездолы у реки. Дождём всё размыло, подняться назад на дорогу не смогли! — Председатель торопливо скуривал папиросу глубокими тяжками. Гость в свете фар казался совсем бледным.       — Так пусть бросают тачки и лезут пешком! — Дед проблемы в упор не видел.       — А если река выйдет из берегов?! Ты знаешь, сколько стоит та машина!       — Это не морская вода. Выловим топляк и высушим, переберём… — начал было дед, но у начальства повалил пар из ушей и забренчала крышечка.       — Нет уж, отец родной, харе умничать, да разворачивай трактор. Погнали к реке, будем их на тросах тащить.       — Закусывать надо было, председатель, — Пахом нехорошо набычился, желваки под высокими скулами загуляли. — Или тебе своя техника не дорога?! Куда мне на Кирюхе по такой дороге?! Скоро ж и грунтовку размоет к чертям, что ж ему потом неделю ржаветь у обочины?       — Как ты правильно заметил, — хрипло рыкнул Никанорыч, приосанившись перед управленцем, — трактор — это совхозное имущество, а не твоя собственность. Поэтому язык свой бескостный в узел вяжи, а сам изволь выполнять распоряжение. Или мне самому за руль сесть?       — Я тебя, аспид пьяный, в кабину только через свой труп пущу! — задохнувшись от гнева, взвился дед. — Хор-р-рошо, председатель. Будь по-твоему. Запомни только всё хорошенько, чтобы потом непонятки не включать. Ты меня знаешь, я ж памятливый…       Больше Пахом полемику не вёл, кузнечиком прыгнул в кабину Кирюхи, не скрипнув ни одним уставшим суставом, и танком попёр к реке. Уазик, конечно, его обогнал. Когда Пахом подъехал, ливень хлестал упругими плетями. Двое молодых людей и зарёванная девица стояли на всё более раскисающей с каждой минутой высокой части берега, у председателя уже были концы буксировочных тросов. Он же сам их крепил к Кирюхе. Управленец забрал дочь и её хахаля в уазик запоздало воспитывать, а второй с виноватой рожей полез в трактор.       — Можно, дед?       — Садись уже, зелень! Да наперёд ноги обшаркай! — Дед с тревогой ощущал под ногами, как проседает в береговой грязи его Кирюша. — Сделали вы мне геморрой!       Уазик, разметая шлепками глину и землю, отъехал метров на десять. Из него председатель по сотовому орал водителям газовать. Пахом начал быстро сдавать назад, радуясь, что у иномарок мощей хватило подмахнуть и почти молниеносно вылететь наверх, притеревшись и ободрав себе бока. Кирюха, рыча, ворча и проваливаясь, отбуксировал машины подальше от обрыва.       — Малая кровь! — Пахом вытер пот со лба, ласково огладил вкруговую руль. — Прости, родный, за энтих дураков.       — Дед, ты что-то забористое куришь? — парень рядом приподнял бровь. — Децл поделись?       — Ой, молчи, зелень, и, того, перебирайся в свою машину!       — Спасибо, дед!       — Ай, иди!       По дороге до посёлка Кирюха чудом не увяз. Пахом то ладом, то задом петлял по чвокающей глине и земле, понаделал глубоких следов, но вырулил, трижды перепотев. Трактор не подвёл своего деда.       В дом Пахом зашёл с трясущимися руками и чёрным взглядом. Отпился свежим чаем с мёдом и липовым цветом, кота Ваську так яро наглаживал, что усатая животина сбежала с колен. Дед просох, наглухо зашторил занавески, успокоился и лёг в постель. Кот буханкой умастился в ногах, сверкая зелёными настороженными фарами. Таким хозяина ему видеть давно не приходилось. Пахом покрутился, покряхтел и уснул.       Дожди зарядили почти на неделю. Председатель в дождевике и в помятой роже пришёл на следующий же день. Извинялся, смотрел в глаза, пытаясь объяснить, почему так вспылил. Дед сидел камнем, глядя исподлобья и молчал — крепко обиделся. Никанорыч всё говорил, сулил премию и путёвку в санаторий. Наконец, Пахом остановил его, подняв тёмный от загара и тракторной смазки палец.       — Не надо мне курортов твоих, начальник. Прощу, если отправишь нас с Кирюшей осенью на соревнования.       — Дед… ты это… а как я?       — А как хочешь! — Пахом свежую горбушку хлеба намазал маслом и полил медком. — Я-то что? Это Кирюха мой — герой, а я при нём гарцую.       — Знаешь, что?! — Председатель вскочил, и с его дождевика полетели капли.       — Не знаю и знать не хочу! — Дед налил из старомодного самовара крутого кипятку, и манко запахло чаем. — Садись завтракать по-хорошему, Витька, а то слюной мне полкомнаты закапал. А как ты хотел управлять совхозом? Таких самодуров, как я, кажный второй. И ты не кива-а-ай, зелень! А то вон розга стоит в углу. Я двоих сыновей в людей вырастил, смотри, и за тебя возьмусь!       У Никанорыча уже и самого висок серебрился, но стыдно вдруг стало, как школьнику на выволочке. Снял дождевик, сел по-человечески, взял бутерброд.       — Анекдот хочешь, дед?       — Ну трави, председатель, — Пахом улыбнулся с прищуром. — И чай-то пей. Вы ж всё пакетики в воде полощете, а настоящего сбора и вкус забыли.       Проговорили мужики со вкусом до самого обеда.       — Так чего надумал, Никанорыч? Покрасуемся мы с Кирюшей? Я ж своим годкам счёт веду. Хочу совхоз наш пропиарить. Глядишь, молодые специалисты к нам подтянутся… Опять же денежный приз за достижения дают. Что тебе, деньги на совхоз лишние не нужны? А мы ж с Кирей чемпионы, каких поискать. Без места не свалим!       — Ты где таких слов понахватался? — простонал председатель, едва усидев на табурете. — Сказал, думать буду.       — Думай, — дед жмурился довольно, он-то знал, за какие верёвки потянуть, чтобы взгляд у Никанорыча загорелся.       Пора Кирюху в люди выводить!