Его настойчивость

      Леви отнюдь не задумывался над правильностью своих мыслей, решений и действий. Его взгляд был прикреплён к широкой, слегка сутулой спине, к рельефным мышцам и огромным лопаткам. В голове бушевал устрашающий шторм предвкушения, такого ностальгирующего и соскучившегося, вперемешку с волнением и страхом.       Да, страх властно взыграл после того, как, словно стремительный вихрь листопада, пролетела незамысловатая правдивая мысль. Люди взрослеют, набираются опыта, учатся на своих глупых ошибках, изучают окружающих куда тщательнее и внимательнее, вкусы меняются и совершенствуются. И Эрвин, и Леви не были особым исключением; у каждого появились индивидуальные привычки, качества характера. Аккерман, например, стал более сдержанным и спокойным, нежели раньше. Но что поменялось в Эрвине? Вдруг вся эта ситуация — сплошная огромная ошибка, они снова наступят на те же грабли, снова схватятся за ноющий от боли лоб и, будто слепые котята, продолжат совершать ошибки.       Шлейф вкусного, невероятно освежающего одеколона окутал Леви с головой, и он узнал в нём туалетную воду, которую дарил на вторую годовщину свадьбы. Аккерман не был столь проницательным, не был настолько внимательным; Эрвин не был столь открытым и испуганным, не был настолько преданным к каким-то духам.       Лондон, ранее встречавший жителей испепеляющим, согревающим солнышком, покрылся мрачной и угнетающей темнотой, серостью и тоскливостью. Главенствующие над столицей, нависающие, растянувшиеся по всему небосводу тучи пророчили грозу и ливень. Люди шумно возмущались, разговаривая по телефону, спешили до ближайшего укрытия и мрачно сияли чем-то грустным, подавленным.       Леви остановился, отпустив ручку двери здания-студии и запрокинув голову, шумно вдохнул и позволил фантомной нити нагло потянуть за нужные воспоминания, расплыться чему-то тёплому по телу и насладиться непогодой. Эрвин, заметив, что Аккерман не следовал за ним и отстал, поспешно и резко обернулся. Он облегчённо выдохнул, разглядев в едва прищуренных серых глазах ранее настойчиво сражавшийся за существование жизненный блеск, непринуждённую лёгкость и свободу, разбавленную капельками внимательности и ностальгии.       Эрвин и сам не прочь был молча запрокинуть голову и полюбоваться на нависающую завесу тьмы над собственной макушкой. И молчать, слушать спокойное, умеренное дыхание Леви, наслаждаться («чёртовы кретины», — подумали бы про них прохожие) непогодой и вспоминать прошлое. Да… Прошлое — это, безусловно, порождение будущего, однако всегда ли хорошо позволять ностальгии брать над собой верх и жить давно прошедшими временами?       Леви держался за прошлое, был тесно связан и прочно привязан к нему, словно в заточении; Эрвин винил и ненавидел себя за совершённые поступки в прошлом. Так всегда ли прошлое — это только хорошие и положительные воспоминания, порождающие строго тёплые чувства?       — Хорошая примета, помнишь? — Смит подошёл немного ближе, внимательнее вглядываясь в уставленные на хмурое небо глаза. Леви молчал, словно заколдованный, словно зачарованный и не способный поверить случившемуся чуду природы. — Если пойдёт дождь, то точно убедимся в этом, — он достал из кармана пачку сигарет и вынул одну штучку, мгновенно зажав её между губ. Раздался характерный щёлкающий звук зажигалки, и ядовитая дрянь заставила напряжённые плечи едва расслабиться.       Аккерман не смел игнорировать лишнюю возможность покурить, поэтому потянулся к карману, но моментально вспомнил: его сигареты находились в раздевалке, в его сумке. Едва разочарованный взгляд не остался незамеченным, потому за мгновение у Леви перед губами находилась широкая ладонь с крепкими пальцами и сигаретой в них. Он благодарно кивнул и затянулся, привычно наблюдая за хаотичными пляшущими узорами дыма.       — Хочешь показать мне Англию под дождём? — хрипло и тихо поинтересовался Леви. Он до сих пор не доверял собственным глазам, не мог принять то, что Эрвин, живой, здоровенный и даже разговаривающий, стоял поодаль него и медленно затягивался.       — Да, — он краем глаза заметил сидевших в миникафе Нила и Эрена, наблюдавших через панорамное окно за ним и Леви. — Я могу?.. — неуверенно, едва слышно, словно рассказывая тайну или выдавая сокровенный секрет, спросил он, надеясь на то, что Аккерман поймёт его.       — Только после подробного рассказа о том, что происходило, — он даже не взглянул на Эрвина, стряхнул пепел с кончика сигареты и вновь затянулся.       «Мне было больно» говорить отнюдь не хотелось. Эрвин совсем не глупый, сам понимал свою огромную ошибку, какую боль и страдания причинил и как отвратительно поступил с единственным близким человеком. Аккерман понимал: Смит спрашивал об их невинном, сокровенном поцелуе в макушку. Это было неким секретом в их семье, в такие моменты голос Эрвина становился более низким, откровенно-неузнаваемым и хриплым. Леви он до жути нравился; хоть и хотелось почувствовать чужие забытые губы на своей макушке, однако узнать и выслушать полную историю было чем-то необходимым.       — Это было необходимо, чтобы смягчить удар, — сознался Смит и нервно потушил бычок о железный бак, стоявший поодаль него. Сигарета согнулась под напором сильных подрагивающих пальцев и вскоре была брошена к остальному мусору. — Тебе и так больно, Леви.       Последняя фраза прозвучала приглушённо, еле слышно, словно Эрвин находился на огромном расстоянии от Леви и пытался докричаться, словно уши настолько сильно заложило, что Аккерман едва смог разобрать услышанное.       Леви повторил за Эрвином: потушил бычок, сломал его пополам, нажав сверху, и выкинул сигарету. Он оторвался от неба, почувствовав скупую, одинокую каплю дождя на щеке, и двинулся вперёд, зная: Смит последует за ним. В памяти хорошо отпечатался известный центр Англии, и Леви примерно понимал, сколько идти до Сент-Джеймсского парка, а сколько до великобританского суда.       Аккерман молчал, предоставляя полную свободу слова Смиту. Он не смел перебивать его, не смел вмешиваться в рассказ и задавать вопросы. Всё потом, после полного, связного объяснения. Леви имел исполинскую упрямую гордость, холодную трезвую голову на плечах в стрессовых ситуациях — кажется, за исключением сегодняшней — и сохранял полное спокойствие, молча выслушивая и анализируя. Сейчас ему хотелось вытянуть абсолютно всё из уст Эрвина поскорее, ведь тот донельзя медлил и мучал, не осознавая.       Холод беспощадно ударил по чувствительной коже, заставляя Леви съёжиться в плечах и застегнуть деловой рабочий пиджак на одну пуговицу (предварительно перед выходом он переоделся в повседневную одежду). Мурашки нагло заставили тело содрогнуться, и Аккерман поднял голову, разглядывая светившиеся неоновые вывески в поисках кафе.       — Замёрз? — обеспокоенно спросил Эрвин и снял с себя пиджак, похожий на тот безразмерный, который предоставили Леви для фотосессии. — Возьми, пожалуйста, здесь недалеко «Cafe Carmen», заглянем туда, — он протянул вещицу Леви, с надеждой взглянув на бывшего супруга.       — Я не замёрз, — упрямо покрутил головой Аккерман и вдохнул влажный холодный воздух, наполняя им грудь и наслаждаясь свежестью внутри. — Можешь продолжать, — услужливо продолжил Леви и замедлил шаг, выровняв его с Эрвином.       Снаружи он выглядел достаточно грозно, серьёзно, озлобленно и недовольно, словно прямо сейчас внутри ничто дрожаще не разрывалось, будто хрупкий лист бумаги, ничто не бушевало, будто всплески, волнующие цунами, словно всё было не по-настоящему, донельзя искусственно и наигранно. Леви держал спину ровно, показывая, что вовсе не сломлен режущим через плотную ткань холодом и что не обеспокоен словами о гнили.       — Ох, Леви, — измученно, уставше, еле слышно произнёс Смит и заметно сбавил шаг. — Могу ли я рассказать всё позже, не нарушая атмосферу нашей…       Дальше Леви попросту не услышал. «Нашей» болюче резануло слух, заставило сознание вновь воспроизвести перед глазами первый рассказ Эрвина о своём отце, об этой несуразной — раньше думал Аккерман — мелочи, выдумке, обмане собственного сознания. Шелковистые волосы насквозь промокли из-за усилившегося, накрывшего Лондон дождя. Аккерман вновь фантомно почувствовал вину за то, что завёл тот разговор и надавил на больное. Но на подрагивающее промокшее плечо опустилась тяжёлая тёплая рука.       — Получается, ты условно бросил свою компанию? — Эрвин пытался отойти от темы, поговорить о чём-то повседневном, нережущем, небольном, о том, что отвлечёт и смягчит удар последующего рассказа.       — С чего ты взял? — вопросом на вопрос, бесстыдно заимствуя привычку Эрвина, спросил Леви и не оттолкнул чужую руку, до конца не понимая происходящее.       Что-то внутри неприятно коробилось и ныло, словно пыталось вытащить нечто живое, ранимое и хрупкое наружу, однако тело удерживало, не позволяло, блокировало. Дыхание Леви оставалось учащённым, сердце билось с неимоверной скоростью, а руки подрагивали то ли из-за беспощадных лезвий холода, то ли из-за собственного помятого состояния.       — Думаю, после того как агентство стало столь популярным, у тебя нет времени подписывать бумаги в офисе и распивать чаи, — Эрвин уверенно держал его за плечи, медленно, так, чтобы Леви не заметил, прижимал его к себе, однако Аккерман упрямо сохранял дистанцию между ними.       Не то чтобы было неприятно — было непонятно, смешанно, туманно. Леви ждал встречу с ним, жаждал скорейших тёплых, утопающих объятий, нежного поцелуя в макушку, прежних прогулок по Лондону, однако это — обманчивое прошлое, закрывающее реальность пеленой воспоминаний. Он не мог себе позволить просто так распрощаться с горькой болью внутри, отпустить воспоминания и, не выслушав, забыть весь этот ад как страшный сон. Аккерман не понимал ни своих чувств, ни чувств Эрвина тем более.       — Вцепился за святое. На чай я всегда найду время, — фальшиво осуждая, произнёс Леви и заметил ярчайшую вывеску нужного кафе. Около него стояла аккуратная небольшая доска с написанными акциями на некоторые вкусности.       — И правда, извини, — Эрвин нервно усмехнулся, слегка сжав пальцы на жёсткой ткани чужого пиджака.       — Да и как я могу бросить своё дитё? Думал, ты набрался опыта и поумнел, глупый старик, — Леви язвительно хмыкнул, позволяя нотке беззлобности проскользнуть по его холодному, закалённому лицу.       Эрвин её поймал, поэтому лишь расплылся в улыбке. Аккерман использовал это язвительно-задевающее, по его мнению, выражение лишь в редких случаях, когда Смит совершал не понятные Леви поступки. Иногда Эрвин действительно мыслил на несколько шажков вперёд, и Леви попросту не успевал угнаться за его ходом мыслей. Этот разбавляющий напряжённую атмосферу вопрос был и вправду достаточно глуп, и Эрвин в этот раз не думал наперёд, пуская всё на самотёк. Додумался ведь, на несколько лет взял и оставил и себя, и Леви с пусть и приглушённой, но болью — умничка!       — Как поживает та фамильярная парочка? — Эрвин вырвал из глубины памяти рассказ Леви о раздражающих его клиентах и решил использовать это как оружие, как некий ключ к разговору. Ведь когда Аккерман слишком возмущён — говорит без остановки, ругаясь и не стесняясь в выражениях. Быть может, вызывать гнев, когда ситуация и так не располагала, было ужасным решением, но Смит держался за свой гениальный план, как за что-то стоящее, подающее надежду и простилающее путь к пониманию.       — Я хоть и реже там появляюсь, они всё равно находят время, чтобы плюнуть мне в лицо своим «Леви, без тебя мы никуда!», — недовольно пробурчал Аккерман.       Эрвин, подобая джентльмену, открыл перед Леви стеклянную тяжеловатую дверь кафе и пропустил внутрь. «Cafe Carmen» совсем не изменилось: всё те же ярковатые витрины с различными дорогими вкусностями; незамысловатые столики с отличным видом на кипящий жизнью Лондон; огромная барная стойка с нависающим сверху, написанным мелом меню. Типичный интерьер, ничем не выделяющийся на фоне других кафе, однако цены стремительно возросли — Леви постепенно ужасался, глядя на них, — и вводили в ужас многих.       Леви сел за столик напротив окна — уж очень любил любоваться видом, попивая чай, — поправил промокшие волосы, постаравшись собрать их сзади, на затылке, и исподлобья взглянул на уставившегося Эрвина.       — Закажешь чёрный чай? — Аккерман вопросительно изогнул бровь, закрепляя резинку для волос на затылке и оставляя передние пряди у висков.       — Да, — Смит отчего-то колебался, но после снял с себя влажный пиджак и оставил его на недалеко стоявшей вешалке, — без сахара, я помню, — словно убеждаясь для себя, проговорил Эрвин и удалился к барной стойке.       Через некоторое время на миниатюрном убранном столике стояли горячий чёрный чай и ароматный американо, Эрвин и Леви молча стреляли друг в друга взглядами; каждый был погружен в свои мысли, каждый делал собственные выводы и каждый пытался принять верное решение. Смит, уставший терпеть напряжённую тишину, первым начал диалог и сделал глоток горячего американо.       — Тебе теплее? — спросил он, бегая сначала по лицу Леви, а после по аккуратно сложенным на столе рукам.       — Да, — Аккерман сделал глоток чая и слегка скривился, сморщил нос из-за чересчур высокой температуры.       — Хорошо, — Смит сложил руки в замок перед собой и задумчиво поджал губы, — меня уже очень много времени интересует один вопрос, — Леви исподлобья взглянул на него, вопросительно изогнув линию брови. — Как думаешь, есть ли у бесконечности начало или конец? — спокойно продолжил он, повернув голову к окну.       — Эрвин, мы сюда пришли не для этого, — недовольно проговорил Аккерман.       На лице Смита проскочило фальшивое непонимание, после скрывшееся за маской некой увлечённости и любопытства. Похоже, его действительно волновал этот вопрос. Аккерман обречённо вздохнул.       — На то это и бесконечность, вдумайся в значение слова, — Леви сделал ещё один глоток чая, садистски наслаждаясь тем, как он жестоко обжигает гладкие стенки горла.       Смит часто рассуждал о невозможных вещах, приводил серьёзные аргументы, выдвигал теории и заставлял Аккермана напрячь мозг, чтобы хоть чуточку понять его. Наверное, поэтому Эрвин считался названным чудаком, мечтателем и взрослым с детскими взглядами на мир. Леви был совсем не согласен с этими высказываниями, скорее, наоборот, считал, что Эрвин — человек с богатой, запредельной фантазией и логикой, вовлекающий в свои домыслы скрытно, так, что Аккерман даже не замечал, как погружался в это.       — Я понимаю значение, но наш мозг считает, что у всего есть начало и конец, — Эрвин задержал американо в руке и поправил выпавшую прядь чёлки.       — К чему ты клонишь? — Леви исподлобья взглянул на него непонимающим, но заинтересованным взглядом. — Бесконечность — придуманный людьми термин для облегчения невозможных характеристик, ты так считаешь? — Аккерман смотрел подозрительно, не зря же ведь этот умник заговорил про это, к чему-то клонил, так настойчиво и напористо.       — Так, — Смит одобряюще покачал головой и сделал несколько глотков американо, оставляя на дне остатки кофе, — но представь, если бы люди жили вечно… — Эрвин нервно улыбнулся, озадачив Леви сильнее.       — Ты и сам понимаешь, что бы было на планете, — Аккерман, недовольный бестолковыми домыслами, едва заметно сжал стакан с наполовину допитым чаем. — Что ты задумал?       — Просто интересно, что было бы, если бы ты не успел. Что было бы, если бы я принял другое решение? — голубые омуты словно засверкали несуществующими, мерещащимися огоньками, пугающими и озадачивающими.       Леви вконец запутался в логической цепочке, помассировал внезапно занывший висок пальцами и допил горячий чай. Всё это странно, словно сказочно, ведь как ныне упорно борющийся за выживание огонёк в глазах нагло разорвал пустоту на части и взыграл в голубых глазах с новой силой? Аккерман пытался что-то увидеть в глазах напротив, но не получалось. Он будто глядел сквозь Эрвина, будто ему попросту не позволяли увидеть что-то настоящее, по правде реальное, не мерещащееся.       — Леви? — строгий, настороженный голос заставил Аккермана крутануть головой и привести себя в чувства, дёрнуть себя за воротник рубашки и вернуть обратно, в кафе, к разговору с Эрвином.       — Что ты имел в виду? — серые глаза потерянно метались из стороны в сторону, а напряжённые, вспотевшие отчего-то руки с силой сжимали стакан с чаем.       — Я? Просто сказал, что ничего не задумал, и спросил, допил ли ты чай, — Смит непонимающе приподнял линии бровей и перевёл взгляд на зажатый между пальцев стакан. — Тебе нехорошо? — серьёзно спросил он, замечая растерянный взгляд.       «Уже совсем свихнулся», — твердил себе Леви и пытался собрать мысли в кучу, а после разложить всё по полочкам. Что он слышал? Слуховая галлюцинация? Просто замечательно, быть может, и сам Эрвин ненастоящий, и Леви разговаривает сам с собой? Аккерман грустно усмехнулся, глупо похлопав глазами. Быть может, это даже правда.       Он нашёл в себе нужные слова и проговорил короткое:       — Нет, всё нормально. Мы можем идти.

***

      Погода словно повиновалась, подчинялась, поэтому палящее солнце, заботливо ласкающее Лондон, мгновенно было затмено гнусными, злыми тучами, заполонившими весь небосвод. Леви на самом деле был рад дождю, из-за которого насквозь промокла вся его одежда и аккуратно завязанные волосы. Эрвин предлагал ему взять свой пиджак, однако Аккерман холодно отказывал и настойчиво шёл дальше.       У Леви не выходил из головы тот нелогичный разговор про бесконечность. Это действительно была слуховая галлюцинация, или Эрвин таким образом игрался? В последнее верить отнюдь не хотелось, и Леви пытался нагло выбросить эту непозволительную мысль из своей головы.       Смит без какого-либо стеснения смотрел на Аккермана свысока, пялясь на худые щёки, впалые скулы и тонкие приоткрытые из-за учащённого дыхания губы. Его миниатюрный, крошечный хвостик на затылке вконец развалился, и водопад мокрых волос заставил плечи Леви передёрнуться.       Витрины кафе и магазинов одежды сменились открытыми парками и усаженными исполинскими деревьями. Слышались восторженные крики, а значит ребятишки веселились даже в такую непогоду, заставшую некстати. Впереди виднелся Вестминстерский мост и протянувшаяся вдоль Лондона, извивающаяся по территории Англии, унылая, словно погасшая, выгоревшая Темза.       Леви и Эрвин двигались к ней, обсуждая повседневные вопросы. Смит прознал, что Аккерман страдает мучающей бессонницей и спит только тогда, когда повезёт. Конечно, Леви прямо это не сказал, что-то проскользнуло в его рассказе о собственной работе, и Эрвин самостоятельно сделал правдивый, реальный вывод. Да и замазанные, впалые и ужасающие мешки под глазами давали о себе знать.       — Леви, — они остановились около огораживающего бортика и заглянули вниз, на тоскливую Темзу. Леви запрокинул голову, вопросительно изогнув бровь. — А как часто она тебя мучает? — Эрвин стоял поодаль него, смотрел вперёд, на левый берег Лондона.       — Она? — непонимающе спросил Аккерман и запрокинул голову, взглянув на Эрвина.       — Бессонница, — пояснил Смит, забыв о том, что ранее ни слова не сказал о мучительнице.       Леви слегка потупил взглядом на выразительные скулы, орлиный нос и едва приоткрытые губы, задумался над тем, когда он успел выдать подробности своего сна, и недовольно свёл брови к переносице. Появилось фантомное чувство, словно кто-то сзади внимательно и прожигающе смотрит в его спину, будто пытается что-то вытянуть, разорвать спину и достать сокровенные эмоции, запрятанные на замок. Аккерман обернулся, однако не увидел никого, кроме проезжающих велосипедистов. Смит продолжал смотреть вперёд, глубоко вдыхать влажный воздух и терпеливо ждать ответа.       — Хватит, Эрвин, — Леви прямо-таки убивающе стрельнул серыми глазами, полыхающими непониманием, крайним возмущением и раздражением.       Он ненавидел, когда не понимал чего-то простого и поверхностного. Всё навалившееся накапливалось, превращалось в плотную тяжеловатую кучку, которая нашла себе место в поехавшей окончательно голове и узких плечах. Даже Эрвин казался ненастоящим, искусственным; согревающее родное тепло его тела сменилось чем-то ограничивающим, твёрдым и холодным.       — Я ведь просто спросил про бессонницу, — прохрипел сверху Смит и, изогнув бровь вопросительно, взглянул на Леви. — Это заметить совсем нетрудно, хотя бы твои мешки это доказывают, — спокойно продолжил он и, словно в порядке вещей, положил руку на промокшее плечо.       — На мне косметика, — подозрительно проговорил Аккерман и сощурил глаза.       Эрвина, казалось, это вообще не смутило: он лишь пожал плечами, едва заметно поджал губы в тонкую линию и постарался прижать Леви к своей груди. Однако Аккерман не спешил прижиматься к нему, старался разобраться в своих подозрительных играх разума и разделить реальность и что-то несуществующее.       — Темза сегодня уныла, — Эрвин слегка сжал пальцы на чужом плече и тяжело, томно выдохнул. — Тебе так не кажется?       — Мне плевать, — упрямо отрезал Леви, игнорируя любые попытки улизнуть от разговора.       В сознание словно нагло и громко стучались, пытаясь осведомить о чём-то чересчур важном, однако Леви не до конца понимал, что с ним происходило. Мигрень будто беспощадно разрывала голову, как простую бумажку, заставляла виски пульсировать и ныть, а затылок — чувствовать безумные, нереальные удары чем-то тяжёлым вроде молотка. Но он молчал, упрямо и назло самому себе, молчал, смотрел на расслабленного Эрвина и пытался почувствовать ту самую лёгкость, которая сверкала на лице Смита.       — Эрвин, — начал Леви, намереваясь прекратить этот цирк, который вот-вот и голову ему взорвёт.       Сердце словно уже давно бесповоротно сдохло и перестало биться с неимоверной скоростью, как тогда, при первой встрече после нескольких лет разлуки. Дыхание перехватывало скорее из-за безумства, происходящего вокруг Леви, чем от невинных, сокровенных движений и слов Эрвина. Руки подрагивали от леденящих капель моросящего дождя, напоминая Леви: он ещё жив и вполне реален.       — Почему это было необходимо? — проговорил он серьёзнее некуда, строго и требовательно, так настойчиво, как делал Эрвин.       — Сначала позволь… — он аккуратно и медленно наклонился к непоколебимо-холодному лицу Аккермана, тяжело выдохнул и посмотрел на пустые, вновь спрятавшиеся за маской отвратного безразличия глаза. И теперь ведь не проскакивает предательская обеспокоенность, заколотил её наживо и отбросил подальше, не давая и намёка на существование.       — Для чего это было сделано? Для того чтобы повеселиться? — Аккерман слегка отстранился назад, когда лицо Смита оказалось чересчур близко.       — Повеселиться?.. — растерянно произнёс Эрвин и захлопал голубыми глазами.       — Ага, повеселиться, — подтвердил Леви и сжал челюсти так, что желваки выразительно выступили, выдавая его напряжённость и серьёзность.       «Убитое» сердце пропустило оживляющий и приводящий в чувства удар лишь тогда, когда Леви почувствовал горячее, обжигающее кожу чужое дыхание. Внутри всё за мгновение сжалось и скрутилось, словно последние силы выжали, забрали последнюю боровшуюся упрямость и поставили наперекор судьбе. Сухие, отвратно искусанные и обветренные губы медленно накрыли губы Леви и выбили землю из-под ног полностью. Ноги предательски задрожали, словно он мальчишка, впервые целовавшийся, а эмоции внутри настолько взыграли и проломили предел, что пришлось схватиться за предплечье Эрвина, дабы не упасть.       Смит целовал медленно, не торопясь, будто пытался передать всю ту боль вперемешку с настоящими, такими же спрятанными чувствами. Он всегда был хладнокровен, однако, когда дело касалось Леви, удержать в себе тот спектр контрастных эмоций было практически нереально. Эрвин осторожно положил руки на чужую талию, соскучившись по таким невинным, но чувственным поцелуям; его косило, как и Леви, куда-то в сторону, поэтому пришлось прикоснуться спиной к ограждающему бортику.       Прерывать поцелуй, которого Леви ждал так долго, отнюдь не хотелось. Хотелось схватиться за чужую шею, прижаться как можно ближе, чтобы не осталось и миллиметра для прохладного ветерка, пытавшегося разорвать их. Однако гордость Леви негодовала даже в подобных моментах, а мигрень, напоминавшая о себе ещё настойчивее, и вовсе заставляла вразумиться и одуматься. Да только как одуматься, если Аккерман уже успел позабыть вкус и мягкость губ Эрвина, успел позабыть его широкие тёплые объятия?       Маска безразличия, просуществовавшая совсем недолго, с хрустом надломилась, освобождая варварски изуродованные и спрятанные подальше чувства и эмоции. Леви первым отстранился, понимая: ещё немного — и он не выдержит, точно свалится с ног и почувствует разбитую от напряжения голову. Голубые омуты растерянно взирали на него свысока; Эрвин слегка приподнял брови и любопытно наблюдал за протирающим губы тыльной стороной ладони Леви.       — Леви, — низкий, слегка хрипловатый голос туманил разум и не позволял Аккерману успокоить всё бушующее пламя внутри. — Леви, ты слышишь меня? — нет, Аккерман практически не слышал и не мог разобрать сказанного.       Дыхание перехватила нить страха, с садистским удовольствием вытягивая из него нарастающую панику и откровенное непонимание происходящего.       Аккерман зажмурился: глаза начали жечь, словно что-то острое, обжигающее и убивающее расплылось по слизистой и заставило Леви тыльной стороной ладони стереть предательски выступившие капельки. Эрвин держал его за талию, пока мозг обрабатывал обрывки сказанных слов.       — Вставай, — строго послышалось сквозь заглушающую пелену, и Леви закашлялся от слишком жёсткого, холодного воздуха, мгновенно заставившего его сжаться в плечах.       Снова этот приглушённый знакомый голос, снова это чувство, будто кто-то откровенно и безумно пялится в его затылок, снова полностью охвативший сознание страх и еле ощутимая притупленная боль.       — Ты не должен умереть, слышишь? Я не позволю тебе умереть! Сражайся, Леви! — вновь доносилось где-то снаружи, словно тот фантомный силуэт, зрячий прямо в спину, теперь стоял прямо за ним, говорил прямо над головой и пытался вытащить Леви из пожирающей бездны.       Леви чувствовал устрашающе надвигающийся, по-хозяйски нависающий над ним ужас, пленящий и парализующий в движениях. Перед глазами опустилась дымка чего-то белого, светлого, отвратительно ослепляющего, словно это был конец, облегчающий, заставляющий вдохнуть полной грудью конец. Аккерман увидел перед собой три силуэта: один — похожий на него, улыбающийся так тепло, по-родному, второй — девчачий, невысокий, слегка хрупкий и смеющийся, а третий — спрятанный за спинами первых двух, склонивший голову над небольшими выгравированными крыльями свободы, окончательно заставивший тело потерять контроль над собой. Внутри что-то в очередной раз надломилось и сжалось, по-особому сжалось, заставило почувствовать убивающую морально вину за невыполненный приказ.       На мгновение конец погас, испарился, словно туман, словно прозрачный дым от противной дряни-сигареты, и Леви судорожно, медленно, стараясь не почувствовать душащие боль и вину ещё раз, выдохнул. Поодаль него сверкала пламенным огоньком маленькая свеча, спрятанная в подсвечнике — одно название — и по-своему изрисовывающая мрачными тенями стены. Тихо, непозволительно тихо, убийственно-раздражающе, невозможно, давяще.       Леви на несколько секунд зажмурился, чувствуя влажные следы на щеках и висках, единожды сморгнул и, словно освобождённый от сковывающих и ограничивающих в движении цепей, постарался пошевелиться. Удачно, ноги отнюдь не дрожали, не казались ватными, но Леви совсем не был рад — руки, так же дрожавшие несколько мгновений назад, теперь вовсе не чувствовались. Не чувствовались пальцы правой руки, но сердце, умиротворённо, здорово бившееся, на секунду замедлило нарастающий шар паники.       Не было ни намёка на лондонскую Темзу, ни намёка на присутствие Эрвина, не было ничего тёплого, согревающего изнутри, заставляющего чувствовать прежнее спокойствие. Леви смутно понимал, где он находился, однако через некоторое время, когда покрасневшие, опухшие глаза всё-таки открылись, Аккерман узнал эту комнату, мрачную, но такую полюбившуюся, наполненную забытым теплом.       Он мгновенно подскочил, несмотря на боль в пальцах руки, голове и лодыжках ног, осмотрелся и поспешил подняться с кровати. Препятствие-дверь было преодолено за считанные секунды, всё внутри бурлило от страха, он надеялся, хватался за последнюю сверкающую где-то вдали, недостигаемую надежду; он брёл по тускло освещённому коридору, хватался за голые, отвратительно грязные и серые стены, когда терял равновесие; он прокручивал то, что видел перед собой совсем недавно… Лондон? Звучит красиво, но что это и где находится?..       Аккерман размашисто ударил по деревянной мрачной двери, обессиленно уткнулся лбом в собственную руку, чувствуя тянущую на дно, словно якорь, слабость. Он тяжело дышал, но слышал приближающиеся шаги снаружи, мужественно терпел боль в теле и даже не жмурился — позволял себе лишь томный выдох и тяжёлый вздох.       Дверь медленно приоткрылась, и перед глазами Леви воссиял силуэт безумной, взбалмошной учёной.       — Леви! Тебе нельзя вставать! — в её голосе проскользнули нотки строгости и обеспокоенности. Она схватила его под руку и завела вовнутрь, прихлопывая дверь.       Ханджи аккуратно усадила его на кровать, поправила мягкую подушку и заставила лечь на бок. Она задрала растрёпанную, кое-где порванную серую рубашку выше, осмотрела все раны и озадаченно нахмурилась. В её комнате-кабинете горела такая же тусклая, мрачно освещавшая свеча, которая, Леви видел, вот-вот догорит и потухнет навсегда. У всего есть конец и начало, так по крайней мере были убеждены люди.       — Чего ты подскочил ни свет ни заря? Тебе нужен отдых! — она взяла стеклянную баночку с какой-то медицинской мазью, двумя пальцами собрала её и аккуратно коснулась не затянувшейся раны на изрубленном царапинами животе.       — Где он? — голос хриплый, осевший, болезненный. Леви через секунду начал кашлять, безостановочно и с кровью.       — Он? — растерянно переспросила Ханджи и отвела взгляд в сторону, боясь смотреть в наполненные мучениями, сладкой, контрастно горючей болью глаза.       Она потеряно, поникше смотрела на окровавленную подушку, на не проронившего ни слезинки после столь болезненного приступа Леви, хлопала глазами и пыталась вразумить себя, ударить по лицу со всей силы, ведь она — четырнадцатая командующая разведкорпуса, должна задавать дух и никогда не унывать! Но Ханджи и сама была напрочь сломлена. Зоэ знала, о ком Аккерман спрашивал, почему спрашивал именно о нём — сама ведь страдала подобным; разум защищал их от суровой, жестокой реальности, словно перебрасывал в параллельную Вселенную, словно не давал лишний раз якорю вины и боли опустить её на дно и задохнуться, мучительно и горестно.       Она понимала Леви, как и он её, понимала, насколько больно каждый раз видеть… Секундные, отвратно счастливые моменты.       Увы, не та реальность, не то время, здесь не может быть всё так гладко и сладко. На носу война, ожесточённая, экстренная, кровопролитная, беспощадная, на носу возможное освобождение от страданий, однако…       Леви лежал неподвижно, хрипло дышал через раз и тупил в деревянные доски напротив. Снова это повторилось, снова это не уберегло, а сделало больно. Снова настойчивость Эрвина заставила вернуться в ненавистную Леви всей душой реальность и прочувствовать пустоту ещё раз и ещё раз. Каждый раз, в разных мирах, в разных местах он твердит ему: «Борись! Ты не должен умирать, ты должен жить, ты должен победить!». «Так сколько ещё нужно бороться, чтобы встретиться с тобой?» — спрашивал Леви каждый раз, оказываясь в пустой холодной кровати, пропитанной чем-то мёртвым, давно забытым.       — Почти четыре года прошло… — начала Ханджи и резко оборвала свой сказ, когда увидела проигрышно прикрывшего веки Леви. — Леви? — с тревогой, дёрнувшимся голосом проговорила командующая и дотронулась до потрагивающего плеча.       — Он снова сказал сражаться, — в голове вновь пробежал тот злополучный день, перед глазами засверкало безжизненное лицо командора, и Леви сильнее зажмурился, не позволяя эмоциям взыграть над собой верх. Он доверял Ханджи, она — единственный оставшийся в живых близкий человек, они оба держатся друг за друга как за последнюю надежду, оба потерпели много боли и страданий, оба стараются выполнить данные обещания и обязанности.       Война — самое ужасное, беспощадное время, заставляющее людей отбрасывать лишние эмоции на задний план и сражаться; сражаться за дом, за человечество, за свой народ, за близких людей. Так на лице Ханджи реже стала мелькать беззаботная улыбка, так в глазах Леви навсегда погасло тепло и спокойствие.       — Мне тоже, — она сильнее сжала потрепанную ткань в руке и сжала челюсти. — Сегодня видела Моблита, мы были в… — она на мгновение замялась, вспоминая название. — Я не запомнила название страны, и он сказал… — её голос дрожал, из глаз вот-вот намеревались политься слёзы, которые она держала в себе всё то долгое время.       — Не надо, четырёхглазая, — он вновь открыл глаза, приковав опустошённый, измученный взгляд к почти догоревшей свече. — Я тоже был с ним, в этих измерениях он такой же непонятный, — в голосе проскользнула непозволимая теплота. Он скучал, скучает и будет скучать хотя бы по их бессонным ночам за чашкой чёрного чая. — Спасибо, что ты жива, — неожиданно и для Ханджи, и для себя проговорил Аккерман, тяжело выдохнув.       — Что?.. — она думала, что не расслышала.       Они держались друг за друга, однако никогда не разговаривали о чём-то сокровенном, близком, словно понимали без слов, словно они и не нужны были вовсе. Зоэ была удивлена, ведь Леви редко открывался и показывал свою боль кому-то, кроме Эрвина. Точнее сказать, никому, кроме Эрвина, и не показывал.       — Я ненавижу его настойчивое, но вдохновляющее каждого бойца желание бороться до конца, — он грустно усмехнулся, — чёртов умник, — Аккерман уткнулся в подушку, выстиранную им самим до вылазки и ныне запачканную собственной кровью, вдохнул поглубже, настолько, насколько позволяли раненые лёгкие.       Ханджи лишь покачала головой и прилегла рядом, чуть ниже груди Леви, подобая ему, уткнувшись в деревянную стену напротив. У каждого в голове отчётливо вырисовывался образ одной из реальностей, в которых они, бесспорно, будут самыми счастливыми людьми. Заслужили ведь, однако в этой Вселенной, Аккерман правдиво шутил, они обретут покой и счастье только тогда, когда умрут. «Сражайся, — всё время твердил Эрвин, — сражайся, несмотря на боль и страдания, отдай своё сердце и умри за человечество». Всегда он так выражался, да только умереть никак не получалось.       Они обязательно обретут покой. Обязательно встретятся с теми, кого когда-то потеряли. Обязательно.       Леви, бесспорно, ненавидел настойчивость Эрвина больше, чем неубранную комнату после упорной суточной работы, больше, чем отвратительно приготовленный, разбавленный водой чай. Леви ненавидел настойчивость Эрвина даже после его смерти, но за счёт неё цеплялся за последнюю живую надежду, за конечную возможность жить и выполнить обещание.