Кошмар

      Она проваливается в темноту.       Коридор тёмный и длинный. Она несётся вдоль него, пока на стенах мелькают проблески разных цветов. Откуда-то со стороны доносится жуткий рёв, и она ускоряет бег, практически летит над блестящим паркетом. За спиной хлопает плащ. Она опускает глаза: на ногах нет обуви. Почему-то ей не холодно.       Перед лицом маячит тяжёлая дубовая дверь. Она видит себя со стороны: руки касаются лакированной поверхности, и она легко, будто никакого веса и нет, врывается в зал. Никто её не замечает.       Сверху вниз, на головы собравшихся вокруг людей, падает искусственный ярко-жёлтый свет. Она стоит в тени и наблюдает, нервно касаясь маленькими пальцами о тёплую древесину косяка. Люди в галерее переговариваются друг с другом, достаточно громко, чтобы звуки хора их голосов сливались в единый шум. Она может видеть, как они наклоняются друг к другу, перешёптываются, как их брови гневно опускаются над носом или удивлённо поднимаются ко лбу. На лицах появляются и исчезают мимические морщинки. На краткий миг, который ощущается, словно вечность, она не различает лица. Всё, что есть — эти морщинки, древесной корой испещрившие дрожащую массу. Затем видение проходит.       Судья заносит деревянный молот. Он кажется огромным — размером едва ли не с человеческую голову, — и неестественно медленным. Труси чувствует, как страх дотягивается до лёгких.       Высокий мужчина в малиновом вскакивает за кафедру. Театрально взмахивает рукой в белоснежной перчатке, и горячая смесь обожания и тревоги заполняет её до самых кончиков пальцев. С его губ слетает несколько громких, уверенных слов. Она смотрит на него во все глаза. Блистательный. Неповторимый.       Он поворачивается к ней, и её дыхание замирает.       На месте его лица — смазанная пустота.       Труси взвизгивает и просыпается.       Вокруг темно. По телу пробегает холодная дрожь — она заворачивается в одеяло и подносит ладони к лицу. Перед глазами до сих пор мелькают картинки сна, и она понимает, что дрожит не от холода. Подтягивает носки повыше, переворачивается на другой бок. С тумбочки по эту сторону кровати на неё дружелюбно смотрит мистер Шляпа, но сейчас она не хочет его видеть — она отодвигает его в сторону и отворачивает лицом от себя. Вместо этого Труси поднимает над головой свою малиновую шляпу.       Коридор тёмный и длинный.       В этот раз она вскакивает, только достигнув двери. В голове — карусель из цепляющего страха, он душит, сжимает её горло и не отпускает. Труси едва чувствует собственные пальцы. Зажмуривается, перекатывается, смаргивает слёзы, подступающие к ресницам, резко вдыхает, а затем слушает, как её выдох, стихая, прерывается от дрожи.       «Почему ты ушёл, папа?» — бьётся в затылке мысль.       Смотрит на серый потолок, потом переводит взгляд на потёртые электронные часы на тумбочке. Два часа ночи, но спать больше не хочется. Тревога всё ещё сжимает сердце.       Она сползает с кровати и медленно идёт к выходу из комнаты. Всё-таки здорово, что на ногах носки: ночи в ноябре прохладные.       Со скрипом открывается старая дверь. Труси семенит к кровати и заползает под одеяло, обхватывая прохладными руками спящего Феникса. Сдерживать слёзы становится всё сложнее. Он тут же поднимает голову над подушкой и сквозь полудрёму мямлит:       — Утро?..       Труси машет головой из стороны в сторону.       — Нет, папочка, это я! — обхватывает его покрепче и, стараясь не зарыдать, громко шепчет, уткнувшись носом в подмышку. — Мне… приснился страшный сон.       Сначала ей кажется, будто он снова спит. Может, это и было так, но через пару секунд он медленно поднимает руку и треплет её по худощавой спине.       — Иди сюда.       Труси цепляется за края его грязной серой футболки. Тепло чужого тела успокаивает. Она прижимается ухом к его груди и слушает, как медленно, сонно бьётся его гулкое сердце; её же собственное трепещется, как у пойманного воробья. Вспоминает все уроки по контролю над дыханием, нужным, чтобы чувствовать себя увереннее на сцене, и пытается подстроить своё дыхание под его. Кажется, получается.       Небритый подбородок неприятно колет ей лоб. Пахнет недавно постиранными простынями и, — совсем немножко, — свежестью от окна. В груди вновь рождается тихий всхлип. Феникс чуть отодвигается в сторону, чтобы Труси могла устроиться поудобнее, — продавленный матрас скрипит, — и прижимает её к себе. Гладит своей крупной, медлительной ладонью по лохматой макушке и что-то шепчет на ухо. Она не различает слов. Впивается пальцами в ткань и тянет, пока все её чувства не выльются на хлопок слезами.       Боль утихает, и всё, что остаётся, — отголоски паники в уголке сознания. Папа целует её в лоб, и в этот раз у неё уже нет сил стереть его со своей кожи.       — Всё будет хорошо, — шепчет он. — Я люблю тебя.